Мое выступление на фестивале поэзии в Вероне, посвященное теме "Образы Италии в русской поэзии", было по ситуации сжатым. Но стихотворцы, участники фестиваля выражали желание ознакомиться с "материалом" подробней. Некоторые из них сейчас вступили со мною в виртуальную связь. И я подумал, что стоит здесь просто показать свое предисловие к предстоящей антологии, названной "Земного мира цвет"(эта строка из замечательного стихотворения Николая Огарева). Я думаю, в такой виртуальной публикации не будет худа, тем более, что сам состав книги пока останется производственной тайной.
Предполагаю, что книга будет иллюстрирована репродукциями картин русских художников,оказывавшихся в священной стране мировой живописи: Александр Иванов, Сильвестр Щедрин, Кипренский, Брюллов, Серов... Ну, и так далее, и так далее...
НЕБЕСНАЯ И ЗЕМНАЯ
Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас,
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Александр Пушкин
Умбрия, матерь задумчивых далей,
Ангелы лучшей страны не видали.
Михаил Кузмин
Италия... Одно её упоминание вызывает у русских всплеск восторга и приступ мечтательности. Для многих российских поэтов она так и осталась грёзой. Но образ страны создавался ее живописью, музыкой, театром, стихами Данте, Петрарки, Тассо, Ариосто, Леопарди, монументальным трудом Вазари, гордо-исповедальной книгой Челлини, сказками Гоцци... И дорисовывался силой воображения. Две строки проникновенного поэта Сергея Маркова, озаряя всё стихотворение южным солнцем, говорят невыразимо много о трагической судьбе нашего Батюшкова: «Вся жизнь, как черный виноград на сломанной лозе...» Как объяснить неизъяснимое: этот черный виноград - италийский, чаровавший Караваджо и через столетия блеснувший на полотне Брюллова или Кипренского...
История русского «итальянизма» - история весьма давняя. Выходцы из итальянских городов бывали еще в Киевской Руси. В «Слове о полку Игореве» среди иноземцев, поющих славу князю великому Святославу, названы и «венедици»- венецианцы. В XIV столетии крымский генуазец Dudgi, посланный ханом в Москву, в ней остался и сделался родоначальником дворянского рода Тютчевых. И вот в исполненных латинской мощи русских стихах гениального Федора Тютчева мы слышим «звуки италианские» (сказано Пушкиным о Батюшкове, но ведь оно и к Тютчеву относится). Случилось так, что архитектурные образы Первого Рима перенеслись в Третий Рим и соприкоснулись с русским пейзажем. На старинной московской улице вдруг увидишь купола Флоренции, в петербургских каналах - причудливое повторение Венеции. Навсегда вошли в российскую историю славные имена строителя кремлевских соборов Аристотеля Фиоравенти, создателей Грановитой палаты Марио Руффо и Пиетро Антония Солари, зодчих императорского Петербурга Растрелли, Кваренги, Росси... И меж тем как в Италии учились наши Баженов и Воронихин («русский в Риме», по выражению Мандельштама), пришли в Россию многие не устроившиеся в своем итальянском отечестве архитекторы, ваятели, учителя живописи. В стихах об отце, неудачливом художнике, взволнованно говорил Владислав Ходасевич: «По ткани, натянутой туго, Бруни его обучал мягкою кистью водить».
Задолго до того, как в историю русского театра вошли великие постановки «Принцессы Турандот» и «Любви к трем апельсинам», незабвенными событиями нашей сцены стали триумфальные выступления Каталани, Рубини, Тальони, Патти, Мазини, Сальвини... Кажутся музыкой эти имена.
В XVIII столетии превосходный лирик князь Алексей Ржевский посвятил приехавшей на гастроли в Россию итальянской «актрице» Либере Сако мадригал (притом избрал для стихов форму итальянского сонета). Стихи вызвали негодование императрицы Елизаветы Петровны, не терпевшей похвал другим красавицам, и стихотворец подвергся гонениям. А сонет навсегда вошел в поэтические антологии... Но вот век спустя Николай Некрасов мрачно и безотрадно заговорил об участи знаменитой певицы Анжелики Бозио, умершей в Петербурге от простуды: «Ты поникла челом идеальным, И лежишь ты в отчизне чужой На кладбище пустом и печальном. Позабыл тебя чуждый народ В тот же день, как земле тебя сдали, И давно там другая поет, Где цветами тебя осыпали...» Но благодаря русским стихам не забыты нами ни Либера Сако, ни тем более Анжелика Бозио - не вся ли стихия блоковской лирики, выбившись из пронзительных некрасовских звуков, полетела на крыльях петербургской вьюги: «Вспомним Бозио. Чванный Петрополь Не жалел ничего для нее, Но напрасно ты кутала в соболь Соловьиное горло свое». Это уже Блок. Но это Некрасов! Русская поэзия оказалась самым надежным и бессмертным прибежищем для многих прославленных и безвестных итальянцев. Например, для Жьячинто из Неаполя, ставшего наставником Евгения Боратынского в его отрочестве. Бесконечно трогательны и вместе с тем величественны заключительные строки «Дядьки-итальянца», этих дивных стихов, обращенных к давно покойному домашнему учителю:
О тайны душ! меж тем как сумрачный поэт,
Дитя Британии, влачивший столько лет
По знойным берегам груди своей отравы,
У миртов, у олив, у моря и у лавы,
Молил рассеянья от думы роковой,
Владеющей его измученной душой,
Напрасно! (уст его, как древле уст Тантала,
Струя желанная насмешливо бежала) -
Мир сердцу твоему дал пасмурный навес
Метелью полгода скрываемых небес,
Отчизна тощих мхов, степей и древ иглистых!
О, спи безгрозно спи в пределах наших льдистых!
Лелей по-своему твой подземельный сон,
Наш бурнодышащий, полночный аквилон,
Не хуже веющий забвеньем и покоем,
Чем вздохи южные с душистым их упоем.
Итальянцев полюбили в России. У нас уважают гордое свободолюбие и достоинство англичан, ценят немецкую работу и эрудицию, восхищаются французским блеском и изяществом. А итальянцев и прекрасную их родину просто любят. Любовь к Италии воспитана ее великой живописью, словесностью, музыкой, в новейшее время - и кинематографом. Для многих это обожание Италии стало пожизненным, но заочным. Немногим случилось увидеть наяву соборы Флоренции, Неаполитанский залив и берег Адриатики. Об Италии (об этом, по слову Боратынского, «Элизии земном», «родине неги»), главным образом, мечтали. Иван Козлов, никогда Бренты не видевший (в зрелые годы и вообще ничего не видевший, ослепший), все же вдохновенно фантазировал: «Ночь весенняя дышала Светлоюжною красой, Тихо Брента протекала, Серебримая луной». Эти стихи, ставшие романсом, Анна Керн «на голос гондольерского речитатива» пела Пушкину в Михайловском. Годом раньше в Одессе сам Пушкин, влюбленный в итальянку Амалию Ризнич, покинувшую его «для берегов отчизны дальной», замышлял побег. Но так и не увидел возлюбленной (вскоре угасшей), ни вожделенной Бренты, ни «ночей Италии златой»...
Писал небольшой поет Владимир Филимонов, современник Пушкина:
Ах! дайте воздухом Италии дохнуть!
На гробовой скале былого Прометея,
И негодуя, и жалея,
Скрижали мира развернуть
И под обломком Колизея
От бедной жизни отдохнуть.
Есть известнейшая картина Тициана «Красота небесная и красота земная». Одна из женщин нарядно одета, другая обнажена, обе по-своему прекрасны. Но если с образом «небесной», живущей в поэтической грезе, невозможно было расстаться, то «земная» при первой с ней встрече иных мечтателей, опоздавших во Флоренцию «Декамерона» и Венецию Каналетто, разочаровывала... «Италия, ты сердцу солгала!» - восклицал Фет. Блок упрекал и проклинал Флоренцию: «Всеевропейской желтой пыли Ты предала себя сама...» Ходасевич писал отрезвленно и жестко: «Брента, рыжая речонка! Сколько раз тебя воспели, Сколько раз к тебе летели Вдохновенные мечты - Лишь за то, что имя звонко, Брента, рыжая речонка, Лживый образ красоты...» Но ведь какое дело - поэты вдруг словно бы спохватывались, и самые яростные проклятия немедленно сменялись не менее страстными объяснениями в любви. И сразу за выкриками о «желтой пыли» следует одно из чудеснейших стихотворений Александра Блока (и тем самым всей русской поэзии):
Флоренция, ты ирис нежный;
По ком томился я один
Любовью длинной, безнадежной,
Весь день в пыли твоих Кашин?
О, сладко вспомнить безнадежность:
Мечтать и жить в твоей глуши;
Уйти в твой древний зной и в нежность
Своей стареющей души...
Но суждено нам разлучиться,
И через дальние края
Твой дымный ирис будет сниться,
Как юность ранняя моя.
Изумительно первое четверостишие - с глубоко вонзающимися в сердце эпитетами: «Любовью длинной, безнадежной». Пыльная, мучительно длинная улица в сиянии средиземного дня вся видна... Сверхгениально второе - с этим невероятным и уже навеки неразрывным соприкосновением сфер: «Уйти в твой древний зной и в нежность Своей стареющей души...» Казалось бы, нечего добавить. Но что же сказано в третьем посредством одного предлога - «через»! Здесь мысленно прочерчивается воздушный, облачный путь от русской равнины до баснословной Флоренции - путь над странами и городами: «И через дальние края...»
В наши дни от Москвы до Рима - три или четыре часа воздушного перелета. Когда-то этот путь длился годами, месяцами, неделями... Только южное славянство непосредственно граничит с Италией. В прошлом Россия была так далека от нее... Однако непреодолима жажда пилигримов. Да, русские в те времена приходили в Италию не как туристы, а как паломники к святыням Красоты. Никогда не были в Италии захватчиками, а если и сражались на ее земле, то за Италию, «свободную от варваров» - под знаменами Суворова, князя Италийского, в освободительном (воспетом Державиным именно как освободительный) походе; в колоннах Гарибальди; в отрядах партизан-антифашистов (тогда-то общая борьба объединила с итальянцами и советских военнопленных, и русских эмигрантов).
В Германии, политическое объединение которой шло одновременно с аналогичным процессом в Италии, была популярная картинка: две страны в образе могучей блондинки и пленительной брюнетки пылко оплели руки - вот они, Германия и Италия! Да, эта историческая тысячелетняя связь бесспорна. Ведь было совместное бытие двух народов в пределах Священной Римской империи, со всеми этими легендарными гибеллинами и гвельфами (белыми и черными). Здесь и путешествующий Гёте с его мечтой о померанцевых рощах и венецианских лагунах, с неумолкающим в веках возгласом: «Dahin! Dahin!» Ну, да, нам внятно и это: «Римских ночей полновесные слитки, Юношу Гёте манившее лоно...» (Осип Мандельштам).
Не только великие итальянцы научили русских любить Италию, но и Шекспир, и Байрон, и Стендаль. И в российских стихах нередко возникали заёмные образы, принадлежащие уже всей европейской культуре. Но в конце концов каждая страна дает собственное истолкование другой страны. Стали, например, самоценными культурными явлениями обособленные французская и германская трактовки Древней Греции, итальянский «прочтение» Китая, английское восприятие Индии... И вот у русских есть собственный образ Вечной Италии, невольно и неразделимо связанной с классическим Римом. Своя традиция восприятия Италии, собственная тяга к ней... Сохраним же верность исторической истине и признаем тягу взаимной. Ведь велика любовь итальянцев к Толстому и Достоевскому, Чехову и Горькому, Бунину и Мережковскому, Пастернаку и Заболоцкому, Шаляпину и Прокофьеву.
Русские учились у итальянцев служению Музам. «...сколько подметок, сколько воловьих подошв, сколько сандалий износил Алигьери за время своей поэтической работы, путешествуя по козьим тропам Италии» (Осип Мандельштам. «Разговор о Данте»). Но, пожалуй, мало этой одной цитаты. Приведем же сказанное Александром Блоком в 1910 году: «Художник должен быть трепетным в самой дерзости, зная, чего стоит смешение искусства с жизнью, и оставаясь в жизни простым человеком. Мы обязаны, в качестве художников, ясно созерцать все священные разговоры («santa conversatione») и свержение Антихриста, как Беллини и Беате. Нам должно быть памятно и дорого паломничество Синьорелли, который, придя на склоне лет в чужое скалистое Орвьето, смиренно попросил у граждан позволить ему расписать новую капеллу».
Есть традиция русского, оглядкой на вечный Рим принятого, католицизма, открывающаяся в истории мысли именами Чаадаева и Печерина. В случае Владимира Соловьева и Вячеслава Иванова эта перемена веры не предполагала, как ни странно, измены православию. Напротив ставилась цель - причаститься и в католическом храме, чтобы стать до конца православным... Уклоняясь от догматики, прервем здесь разговор о вселенской церкви. Но важно, что российские живописцы узнали близкий сердцу «библеизм» в италийском пейзаже, что поэты российские обнаружили родство душ, русской и итальянской. И увидели его в простосердечной, cострадательной и богобоязненной религиозности двух народов. Это приметил еще Вяземский:
И я встречаю с умиленьем
Обряд смиренной старины,
Не обессиленный сомненьем,
Как мы, новейших дней сыны.
И думой уношусь невольно
К стенам Кремля, где наш народ
Теснится также богомольно
В часовне Иверских ворот.
Мы понимаем, что значила Италия для Сильвестра Щедрина, Ореста Кипренского, Карла Брюллова, Александра Иванова. И для Гоголя, Тургенева, Горького, Зайцева, Муратова, Алексея Николаевича Толстого. «Рим», «Вешние воды», «Сказки об Италии», «Образы Италии», «Приключения Буратино»... Конечно, странноватое сочетание названий, но какие все это восхитительные книги, хоть и столь разные. И перечень можно продолжить еще многими... Но есть сверх того и огромная стихотворная повесть, созданная об Италии поколениями русских поэтов. В повести этой то и дело нарушалась зыбкая граница между Италией воображаемой и существующей. Красота небесная и земная сливались в один образ.
Некогда, желая угодить старому Тициану, Пьетро Аретино написал ему очаровательное письмо, в котором утверждал, что вся Венеция кажется созданной из несуществующего материала живописцем, подражающим Тициану. Мы теперь можем сказать, что некоторые русские стихи о Венеции, Риме, Флоренции, Неаполе, Милане, Сиене созданы поистине из несуществующего материала. Из такой прозрачной и невесомой ткани, которая и в столетиях не истлевает. Назовем здесь хотя бы некоторые: элегию «Умирающий Тасс» Батюшкова, «Пожар на небесах и на воде пожар...» и «Там на земной границе...» Вяземского, конечно, все пушкинские стихи, навеянные Италией, и все тютчевские, «Морское купанье» Языкова, « Чтение Данта» Шевырева, «На берегах Италии» Полонского, «Италию» и «Венецию ночью» Фета. Перечитывая обширные и великолепные итальянские циклы Майкова, остановимся на одном удивительном стихотворении «Тарантелла». Удивительно оно потому, что в живописное изображение жизнерадостной народной пляски вдруг вплелись философические строки: «Не робейте! Смейтесь дружно! Пусть детьми мы будем ввек! Человеку знать не нужно, Что такое человек!» Страна Святого Франциска Ассизского учила иноземцев своей мудрой детскости, заставляющей припомнить евангельский завет.
Не стихи на случай, не рифмованные туристические очерки, а новые шедевры лирики дал Серебряный век... «Римские сонеты» Вячеслава Иванова, «Леонардо да Винчи» Мережковского, «Венецию», «Кадильницу», «У гробницы Вергилия», «Помпею» Бунина, роскошные циклы Кузмина, «Льва Святого Марка» и «На форуме» Брюсова, «Итальянские стихи» Блока - одну из лучших книг русской поэзии (стих «Равенны», разумеется, взят у Брюсова, но к брюсовской меди добавлено собственное благородное серебро)... Упоительная «Флоренция» Гумилева, три «Венеции» - Ходасевича, Ахматовой, Пастернака, столь несхожие и столь прельстительные. И неправдоподобное, бесценное, копившееся с годами сокровище мандельштамовских стихов об Италии. Словно последний комок золота, упавшей в это кладохранилище, - речь ссыльного, подобная запечатленной мечте и завещанию: «И ясная тоска меня не отпускает От молодых еще воронежских холмов К всечеловеческим, яснеющим в Тоскане».
Подзаголовок этой антологии - «Образы Италии в русской поэзии». Такой книге не обойтись и без многих русских стихотворений о великих итальянцах. И самый великий, первый, да и самый близкий по роковой судьбе - «тот, кто побывал в аду»... Железный занавес опустился надолго, стало непреодолимым расстояние «от Луги до страны атласных баут» (Анна Ахматова). Советская Россия была отрезана от Прибалтики и Бессарабии, не то что от Неаполя и Генуи. Солнце Италии мерцало только в стихах поэтов старшего поколения, оставшихся в стране победившего социализма. Но этот блеск превратился в мучительное воспоминание. Советские же стихотворения командированных стихотворцев, навещавших и обхаживавших Горького на Капри, ничем стоящим не стали... В 1912 году Михаил Кузмин писал:
Пуститься бы по белу свету
Вдвоём с тобой в далекий путь,
На нашу старую планету
Глазами новыми взглянуть!
Всё так же ль траурны гондолы,
Печален золотистый Рим?
В Тосканские спускаясь долы,
О Данте вновь заговорим.
Мир изменился. Но теперь о Данте-изгнаннике хотя бы вынужденно вспомнили многие поэты эмиграции. Угадала свой жребий и не покинувшая родины, прошедшая многие круги Анна Ахматова:
Когда я ночью жду её прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Вред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: «Ты ль Данту диктовала
Страницы «Ада»?» Отвечает: «Я».
Надо сказать, что и всегда русские поэты писали об Италии, оглядываясь на Россию: сравнивали, сопоставляли. Теперь эмигрант Ходасевич написал «Соррентинские фотографии», ставшие новым словом русской поэзии: виды Неаполя и Петербурга соединились, как слившиеся по ошибке соррентинского фотографа кадры пленки:
И, отражен кастелламарской
Зеленоватою волной,
Огромный страж России царской
Вниз опрокинут головой.
В конце концов и там и тут настало время государственного террора.
Ямы Форума заново вырыты
И открыты ворота для Ирода,
И над Римом диктатора-выродка
Подбородок тяжелый висит.
(Осип Мандельштам. «Рим». 1937)
Всем сердцем русские поэты были с Италией, отечеством Возрождения, колыбелью гуманизма. И осуждали её только за измену самой себе, своей блистательной истории... В этот сборник мы всё же решились включить и несколько стихотворений об итальянцах, оказавшихся в годы Второй мировой войны на Восточном фронте. Они были не столь упорными бойцами, как солдаты вермахта, были несравненно более мягкими оккупантами, чем немцы. Ведь это была не их война (да и любой войной они давно пресытились). И все же омерзительный фашизм стал союзником чудовищного нацизма. Итальянцы погибали в излучине Дона и сдавались в плен на берегах Донца... Здесь составителя книги охватило понятное колебание: уместно ли в ней присутствие, скажем, стихотворений таких авторов, как Михаил Светлов, Борис Слуцкий... Но ведь и эти стихи написаны с любовью к «священной стране Рафаэля», с бесконечной жалостью к заблудшим её сыновьям.
Наступила «оттепель», и делегация видных советских поэтов получила возможность побывать в Италии. «Все, - кого и не звали, - в Италии!» - раздраженно воскликнула Анна Ахматова, не удостоенная участия в этой поездке (собственный ее триумф на Сицилии состоялся лишь через несколько лет). Все же среди гостей Италии оказался бывший лагерник и выдающийся поэт Николай Заболоцкий. Среди нескольких стихотворений, набросанных им в путешествии, одно кажется по-настоящему значительным - «У гробницы Данте». Стихи исполнены тревоги за Италию, над которой кружит «злая тень чужого самолета». Но здесь не штамп советской пропаганды, а искреннее, личное беспокойство за судьбу мира, неподдельный страх за «священные камни Европы». И совсем не случайно о том же сказала в своих стихах и «белоэмигрантка» Гизелла Лахман. Поэзия русская, вопреки всем усилиям режима, оставалась искренней и неразделенной.
Навсегда поселившийся в Риме и тосковавший по утраченной родине Вячеслав Иванов казался себе неким новым Энеем, покинувшим сожженную Трою во имя семихолмного града (в котором и вместе с которым перенес уже иные испытания). Но спаленная Троя все-таки сгорела не дотла. Иначе не возникла бы свободная и сильная духом новейшая русская поэзия, самым значительным явлением которой стало всемирно признанное творчество Иосифа Бродского. Поэта, так страстно любившего Италию и похороненного в Венеции.
Какая же страшная сила является в изведанном русскими поэтами соединении Италии и Любви! Отсюда - неистовство вдохновения:
...Так с венетийских площадей
Пугливо голуби неслись
От ног возлюбленной моей.
(Владислав Ходасевич. «Баллада»)
Общеизвестен тургеневский рассказ о немце, которому русский читает пушкинское стихотворение «Я помню чудное мгновенье...», и слушатель, не знающий языков, принимает стихи (по их музыкальности) за итальянские. Музыка итальянской речи всегда казалась русским поэтам божественной. Но Батюшков, Пушкин, Боратынский, Тютчев, позже Блок, Кузмин, Ахматова, Мандельштам приблизились к этой небесной гармонии. А ведь она - величайшее богатство и того и другого народа. Сбережем ли её?
В нынешнем мире мало оптимизма. Но ведь, кажется, бывали времена похуже. «В Европе холодно. В Италии темно. Власть отвратительна, как руки брадобрея...» (Осип Мандельштам. «Ариост»). Все же концовка этого двухвариантного, двуединого и чудотворного стихотворения содержит смелое пророчество, которое и сегодня может послужить нам опорой:
А я люблю его неистовый досуг -
Язык бессмысленный, язык солёно-сладкий
И звуков стакнутых прелестные двойчатки...
Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.
Любезный Ариост, быть может, век пройдет -
В одно широкое и братское лазорье
Сольем твою лазурь и наше черноморье.
...И мы бывали там. И мы там пили мёд...
Добавить комментарий