Включать ли его стихи в известный антологический сборник, вышедший существенно более ста лет назад под редакцией Модеста Гофмана, составители спорили и тогда. Но из песни слова поистине не выкинешь, и в Серебряном веке это был всё же весьма заметный автор старшего поколения, и его стихи были популярны. Например, со всем пылом декламировался "Прокаженный"...
Некоторые его строки врезались в мою отроческую память при чтении того самого старого, сбереженного отцом во всех перипетиях сборника - "Книга о русских поэтах последнего десятилетия"
Далее подборка, подготовленная мною для антологии.
НИКОЛАЙ МИНСКИЙ (15(27).1. 1856 г., Село Глубокое Виленской губернии — 2.7.1937 г., Париж; похоронен на кладбище Пер-Лашез). Родился в бедной еврейской семье. Рано осиротел и был усыновлен неким Виленкиным, давшим приемышу свою фамилию. Вырос и окончил гимназию в Минске (отсюда псевдоним). Гимназия была окончена с золотой медалью, за годы учебы М. изучил несколько европейских языков и древнегреческий. М. в юности долго не мог выбиться из нужды и зарабатывал репетиторством. Все же он сумел окончить юридический факультет Петербургского университета (1879) и был утвержден в степени кандидата права (1880). В 1882 г. он принял православие, некоторое время прожил во Франции и в Италии, служа гувернером в семье известного филантропа барона Г.О. Гинцбурга; совершил путешествие в Святую Землю, вызвавшее в его душе евангельские образы. Адвокатской практикой М. почти не занимался, служба архивариусом в Русском для внешней торговли банке также не отвлекала его от занятия, ставшего основным, — литературы.
Печатался М. с двадцати лет. Уже ранние его стихи, особенно поэма «На родине» (1877), проникнутая сочувствием к угнетенным болгарам и прославляющая их освободителей, были одобрены виднейшими писателями Гончаровым, Кавелиным, П.В. Анненковым, Тургеневым (сохранившим благосклонное отношение и к более поздним сочинениям М.). Впрочем, первые свои опыты М. не перепечатывал. Настоящий успех имели его поэмы «Белые ночи» и «Последняя исповедь» , исполненные религиозно-философских размышлений. Поэт далеко ушел от первоначальных идеалов народничества. Преклоняясь перед жертвенным подвигом революционеров-народников, он страшится темной стихии и видит в народе таинственного «сфинкса». Истолкование христианских начал своеобразно и не совпадает с учением официальной церкви. Сюжетом «Последней исповеди» был подсказан замысел знаменитой картины И.Е. Репина «Отказ от исповеди». Поэма М. «Гефсиманская ночь» (1884) была запрещена духовной цензурой. Арест был наложен и на первый сборник стихотворений М. напечатанный в 1883 г. Позже М. вспоминал: «Моя первая книга стихов была сожжена, и жандармский капитан, звеня шпорами, допрашивал меня: “Кого вы разумели под скалами и волнами?”. М. становится известнейшим поэтом, его знает весь литературный Петербург, его высоко ценит старый Полонский, его личными друзьями надолго становятся Гаршин и Надсон. М. чуток не только к злобе дня, но и к новациям современной поэзии, в его лирике возникают интонации позднего Случевского и начинающего Фофанова. Однако главным учителем М. навсегда останется Некрасов. Здесь стоит привести замечательное определение Блока: «некрасовский стих без некрасовской мощи». Уточняя, можно было бы добавить, что у М. немного сильных стихов. Но они все-таки были. В некоторых, наиболее удавшихся, звучит «гейнеанская» ирония, придающая несколько меланхолическому, кажущемуся бесстрастным тону удивительное своеобразие.
Во второй половине 1880-х гг. началась «вторая жизнь» М. Он работает над философским трактатом «При свете совести» и создает собственную теорию «меонизма», некой «религии небытия». В этой теории восточная мистика сочеталась с христианскими идеями и положениями философии Ницше и Шопенгауэра. М. был убежден, что возможно «мистическое познание» без усилия веры, что приближение к истине достигается и ницшеанским и толстовским путем. Как сказано в стихах: «Нет двух путей — добра и зла, / Есть два пути добра»! («Два пути». 1901). «Меоническим» стало и одно из лучших, по мнению столь сурового критика, как Блок, стихотворений М, «Как сон, пройдут дела и помыслы людей…» (1886). Конечно, философские работы М., наряду с сочинениями Мережковского и Розанова, положившие начало русскому религиозному модернизму и эпохе религиозно-философских собраний, были доступны сравнительно немногим. Но стихи М., печатавшиеся в «Чтеце-декламаторе» (например, «Сны мимолетные, сны беззаботные, снятся лишь раз…»), знали все, «Прокаженного» декламировали и гимназисты. В 1895 г. М. стал сотрудником «Северного вестника» А.Л. Волынского и Л.Я. Гуревич. Так возникло крыло символизма, ориентирующееся на Метерлинка и Ибсена, противопоставившее себя отечественному «ложному символизму декаданса». Появляется книга М. об Ибсене, собственные пьесы М., имеющие успех, новые стихи, поэмы. Лучшей книгой М.-поэта стал сборник «Новые песни» (1901). В 1905 г. выходит впервые «Полное собрание стихотворений» М. Тем не менее популярность его в литературе падает, начинается бурное цветение Серебряного века, торжествует поколение Бальмонта, Брюсова, Вячеслава Иванова, Сологуба и уже поднимаются более молодые Блок, Белый. В известную «Книгу о русских поэтах последнего десятилетия», вышедшую под редакцией Модеста Гофмана, стихи М. входят, но редакция этой антологии считает необходимым оговориться: «… имя Минского, как крупного поэтического деятеля нашего десятилетия, имеет право стоять наряду с именами современников, которым он тем не менее значительно уступает в яркости поэтического таланта».
В 1905–1906 гг. М. увлечен революционными событиями. Осенью 1905 г. он становится редактором-издателем газеты «Новая жизнь», которую (несмотря на неприятие марксистского атеизма) предоставляет в распоряжение Ленина и Горького. В этой единственной легальной газете Ленин печатает пресловутую статью «Партийная организация и партийная литература», Горький — «Заметки о мещанстве», а сам М. — «Гимн рабочих». В конце концов М. был арестован, но выпущен под залог в 10 000 рублей и бежал за границу. В Париже он становится корреспондентом крупных российских газет, в том числе, «Биржевых ведомостей», и продолжает печататься в России. Даже выпускает в Петербурге новое четырехтомное «Полное собрание стихотворений» (1907) после чего стихи пишет уже чрезвычайно редко. Издает сборник статей «На общественные темы», драматическую трилогию. В 1912 г. М. вместе с женой писательницей Людмилой Вилькиной, обращается к министру юстиции Щегловитову с просьбой о разрешении вернуться. Свое участие в революционной газете М. объясняет стремлением придать освободительному движению религиозный характер. С.Ю. Витте способствует помилованию «отца декадентов» и в марте 1915 г. М. возвращается в Петербург с триумфом. События первой мировой войны застают его на пути в Париж, войною М. отрезан от родины. Так начинается его последняя эмиграция, но к врагам советской власти старый поэт не примкнул. В Берлине в 1921 г. стал председателем правления «Дома искусств», где с эмигрантскими писателями встречались приезжавшие из Советской России в командировку. Позже он переехал в Лондон, где служил в советском полпредстве и составлял для полпреда ежедневный бюллетень английской печати В мае 1927 г., когда дипломатические отношения между Англией и СССР были разорваны, переселился в Париж, где и жил, до конца сохраняя советский паспорт.
На стихи М. писали романсы Антон Рубинштейн, Рахманинов, Глиэр. Таким образом, слова М. неотделимы от судьбы нескольких музыкальных шедевров. Замечательный перевод М. «Саламбо» Флобера переиздавался в советское время довольно часто, а собственные стихи забытого поэта вспомнили только в годы «оттепели». Но «Гимн рабочим», эти звонкие строчки, продолжившие возглас Маркса и Энгельса («Пролетарии всех стран, соединяйтесь! / Наша сила, наша воля, наша власть…»), однажды прогремели над Красной площадью, открывая один из парадов тех брежневских лет, когда умершую идеологию окончательно заменила фразеология. Из песни слова не выкинуть, без нескольких стихотворений М. русская антология не будет полна. К тому же его стихи были определенной вехой чтения для младших и более крупных поэтов. Должно быть, Осип Мандельштам, автор дивных стихов «Идет волна, волной волне хребет ломая…», в гимназии прочитал строки М.: «Как шейхи навстречу нам волны идут. / Зеленые с белой чалмой». А Н. Гумилев уж наверняка знал: «Душа свершила круг великий. / И вот, вернувшись к детским снам, / Я вновь, как праотец мой дикий, / Молюсь деревьям и звездам».
ПРЕД ЗАРЕЮ
Приближается утро, но еще ночь.
(Исаия, гл. 21, 12)
Не тревожься, недремлющий друг,
Если стало темнее вокруг,
Если гаснет звезда за звездою,
Если скрылась луна в облаках
И клубятся туманы в лугах:
Это стало темней — пред зарею…
Не пугайся, неопытный брат,
Что из нор своих гады спешат
Завладеть беззащитной землею,
Что бегут пауки, что, шипя,
На болоте проснулась змея:
Это гады бегут — пред зарею…
Не грусти, что во мраке ночном
Люди мертвым покоятся сном,
Что в безмолвии слышны порою
Только глупый напев петухов
Или злое ворчание псов:
Это — сон, это — лай пред зарею…
<1878>
ПРОКАЖЁННЫЙ
… Бог, желая примирить столь враждебные противоположности, как скорбь и радость, срастил их вершины.
Платон
Чуть прикрыв наготу, с головой обнаженной,
В стороне от дороги он тихо шагал
И, завидя людей, издалека кричал:
«Берегитесь! Идет прокаженный!»
И с невольным проклятьем толпа за толпой
Обходили его каменистой тропой
И роптали: «Зачем вслед за нами
Он к Сиону на праздник бредет?
Преступить городских он не может ворот,
И нет места ему на холмах за стенами…»
А когда Элеон показался вдали,
Весь до верху шатрами усеян,
К тихим рощам священным толпы галилеян,
Распевая осанну, пошли,
А несчастный тропой обожженной
Вдоль по ложу Кедрона в пустыню побрел,
Где гиена живет, где гнездится орел.
«Пощадите! Идет прокаженный!»
И его, беззащитного, зверь пощадил
И бездомному нору свою уступил.
Пышно праздник великий встречает Солим,
Полон храм, все ступени народом покрыты,
Брыжжет кровь, и возносится жертвенный дым,
И поют славословья левиты.
Все пришли преклониться пред грозным отцом
И просить, кто богатства, кто жизни,
Кто победы над римским надменным орлом
И свободы для пленной отчизны.
И левиты поют, и литавры гремят,
И далеко по ветру те звуки летят,
До пещеры в скале, до звериного лога,
Где теперь человек обитал.
Он увидеть хоть издали храм пожелал,
Но просить ему не о чем даже у Бога.
Он привык жить без крова от бурь и песков,
Он привык свои струпья не кутать в одежды.
У него нет отчизны, друзей и врагов,
Нет желаний давно и давно нет надежды.
Что влекло его к храму, не знает он сам,
И теперь, из пещеры, наполненной смрадом
Его собственных язв, он блуждающим взглядом
Смотрит вдаль, где блестит своей кровлею храм,
И в тоске беспредельной, без мысли и слова,
Как тростник в ураган, повергается в прах,
И руками бьет в грудь, и бросается снова,
И как будто весь хочет истаять в слезах.
Если б камень иль дерево чувствовать стали
И свое одиночество поняли вдруг,
Их бы тот же объял бессловесный испуг,
Они б так же, как он, вопияли.
Он рыдал оттого, что так тягостно жить
На земле, средь пустыни — увы — не безлюдной,
Он рыдал оттого, что так хочется жить,
Что расстаться с сиянием солнца так трудно…
Целый день он скорбел… но с вечерней зарей
Стали слезы его всё добрее и чище:
Так на старом, забытом кладбище
Вдруг повеет прохладой весенней порой.
Изможденный, он молча лежал пред пещерой
И глядел, как на храме играет закат
И как звезды одна за другою спешат
Лить потоки лучей над пустынею серой.
И целительной влагой на язвы его
Тихо падали слезы прощенья.
И простил он, не ведая сам отчего,
Всех простил он, кто мучил его от рожденья:
Ветер, зной, непогоду и даже — людей.
Он был счастлив избытком печали своей.
Величайшее счастье в ту ночь он изведал.
Он, природою проклятый, людям чужой,
Кому Бог ничего, кроме горестей, не дал, —
Сам он дал себе счастье, как Бог…
А с зарей,
Чуть прикрыв наготу, с головой обнаженной,
В стороне от дороги он тихо шагал
И, завидя людей, издалека кричал:
«Берегитесь! Идет прокаженный!»
1885
* * *
Как сон, пройдут дела и помыслы людей.
Забудется герой, истлеет мавзолей,
И вместе в общий прах сольются.
И мудрость, и любовь, и знанья, и права,
Как с аспидной доски ненужные слова,
Рукой неведомой сотрутся.
И уж не те слова под тою же рукой —
Далеко от земли, застывшей и немой,
Возникнут вновь загадкой бледной.
И снова свет блеснет, чтоб стать добычей тьмы,
И кто-то будет жить не так, как жили мы,
Но так, как мы, умрет бесследно.
И невозможно нам предвидеть и понять,
В какие формы дух оденется опять,
В каких созданьях воплотится.
Быть может, из всего, что будит в нас любовь
На той звезде ничто не повторится вновь…
Но есть одно, что повторится.
Лишь то, что мы теперь считаем праздным сном, —
Тоска неясная о чем-то неземном,
Куда-то смутные стремленья,
Вражда к тому, что есть, предчувствий робкий свет
И жажда жгучая святынь, которых нет, —
Одно лишь это чуждо тленья.
В каких бы образах и где бы средь миров
Ни вспыхнул мысли свет, как луч средь облаков,
Какие б существа ни жили, —
Но будут рваться вдаль они, подобно нам,
Из праха своего к несбыточным мечтам,
Грустя душой, как мы грустили.
И потому не тот бессмертен на земле,
Кто превзошел других в добре или во зле,
Кто славы хрупкие скрижали
Наполнил повестью, бесцельною, как сон,
Пред кем толпы людей — такой же прах, как он, —
Благоговели иль дрожали.
Но всех бессмертней тот, кому сквозь прах земли
Какой-то новый мир мерещился вдали —
Несуществующий и вечный,
Кто цели неземной так жаждал и страдал,
Что силой жажды сам мираж себе создал
Среди пустыни бесконечной.
<1887>
* * *
В твой детский взор, пытливо-грешный
Глядится опытный мой взор,
Как мертвый месяц ночью вешней
В стекло чуть вскрывшихся озер.
В тебе мечта о сладострастьи
Сияет утренней звездой.
Во мне мечта о том же счастье
Горит, как вечер под водой.
Одним безумьем мы сгораем
Среди видений наготы,
И если б вновь владел я раем,
Я б вновь им пренебрег, как ты.
УТЕШЕНИЕ
Оно не в книгах мудреца,
Не в сладких вымыслах поэта,
Не в громких подвигах бойца,
Не в тихих подвигах аскета.
Но между тем как скорби тень
Растет, ложась на всё святое, —
Смотри: с востока, что ни день,
Восходит солнце золотое.
И каждый год цветет весна,
Не зная думы безотрадной,
И, солнца луч впивая жадно,
Спешат на волю семена.
И всходы тайной силой пучит,
И вскоре листья рождены,
И ветер ласковый их учит
Шептать название весны.
Душа свершила круг великий.
И вот, вернувшись к детским снам,
Я вновь, как праотец мой дикий,
Молюсь деревьям и звездам.
<1896>
ВОЛНА
Нежно-бесстрастная,
Нежно-холодная,
Вечно подвластная,
Вечно свободная.
К берегу льнущая,
Томно-ревнивая,
В море бегущая,
Вольнолюбивая.
В бездне рожденная,
Смертью грозящая,
В небо влюбленная,
Тайной манящая.
Лживая, ясная,
Звучно-печальная,
Чуждо-прекрасная,
Близкая, дальняя…
<1896>
ДВА ПУТИ
Нет двух путей — добра и зла,
Есть два пути добра.
Меня свобода привела
К распутью в час утра
И так сказала: две тропы,
Две правды, два добра —
Раздор и муки для толпы,
Для мудреца — игра.
То, что доныне средь людей
Грехом и злом слывет,
Есть лишь начало двух путей,
Их первый поворот.
Сулит единство бытия
Путь шумной суеты.
Другой безмолвен путь — суля
Единство пустоты.
Сулят и лгут — и к той же мгле
Приводят гробовой.
Ты — призрак Бога на земле,
Бог — призрак в небе твой.
Проклятье в том, что не дано
Единого пути.
Блаженство в том, что всё равно,
Каким путем идти.
Беспечно, как в прогулки час,
Ступай тем иль другим,
С людьми волнуясь и трудясь,
В душе невозмутим.
Их правду правдой отрицай,
Любовью жги любовь.
В душе меня лишь созерцай,
Лишь мне дары готовь.
Моей улыбкой мир согрей,
Поведай всем, о чем
С тобою первым из людей
Теперь шепчусь вдвоем.
Скажи, я светоч им зажгла
Неведомый вчера.
Нет двух путей — добра и зла,
Есть два пути добра.
<1901>
* * *
О, этот бред сердечный и вечера,
И ветер бесконечный, что был вчера,
И гул езды далекой, как дальний плеск,
И свечки одинокой печальный блеск.
И собственного тела мне чуждый вид,
И горечь без предела былых обид.
И страсти отблеск знойный из прежних лет,
И маятник спокойный, твердящий: нет.
И шепот укоризны кому-то вслед,
И сновиденье жизни, и жизни бред.
<1901>
ГИМН РАБОЧИХ
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Наша сила, наша воля, наша власть.
В бой последний, как на праздник, снаряжайтесь.
Кто не с нами, тот наш враг, тот должен пасть.
Станем стражей вкруг всего земного шара,
И по знаку, в час урочный, все вперед.
Враг смутится, враг не выдержит удара,
Враг падет, и возвеличится народ.
Мир возникнет из развалин, из пожарищ,
Нашей кровью искупленный новый мир.
Кто работник, к нам за стол! Сюда, товарищ!
Кто хозяин, с места прочь! Оставь наш пир!
Братья-други! Счастьем жизни опьяняйтесь!
Наше всё, чем до сих пор владеет враг.
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Солнце в небе, солнце красное — наш стяг!
1905
СИЛА
Она лежит, открыв свои сосцы,
Разбухшие и крепкие, покуда
И гибельный Нерон, и кроткий Будда,
Прильнувши рядом, пьют, как близнецы.
В руках два опрокинутых сосуда,
И жизнь, и смерть текут во все концы.
Она дохнет — зажгутся звезд венцы,
Дохнет еще — слетят, как листьев груда.
Она глядит, не видя впереди.
Ей все равно, живит она иль губит.
Своих детей, пока их кормит, любит,
Но гонит прочь, отнявши от груди.
Добро и Зло, резвясь их подбирают
И праздно во вселенную играют.
ПАРИЖАНКА
Из башмачка с прилипшим мотыльком
В сквозном чулке, прозрачней паутины,
Нога обнажена до половины,
Зовет, манит. Обтянут стан мешком
Без складок. Только над сухим соском
Растреснут шелк в лучистые морщины —
Соском, что яд вливая в кровь мужчины,
Не вспухнет для ребенка молоком.
Чрез острый вырез слиты грудь и шея.
Лицо — ничье. Под краской рот, алея,
Раскрыт, как стыд. Устремлены в упор
Улыбка белая и черный взор.
Бесплодна. Чужеядна. Орхидея.
Уродство? Красота? Восторг? Позор?
