Уроки русского

Опубликовано: 3 января 2021 г.
Рубрики:

 Я никогда не любил русский язык. Мне сразу не понравилось писать палочки, буквы, первую школьную двойку я получил по чистописанию. Писал я, правда, грамотно, но учить правила и исключения не выносил и кроме «уж-замуж-невтерпеж» и по сей день ничего не знаю. 

 А вот учительница русского, сменившая в пятом классе нашу Веру Сигизмундовну, неожиданно меня полюбила. От одного моего вида она впадала в состояние, близкое к помешательству от счастья. Скрывать свои чувства она, похоже, не умела.

 Учительнице было на вид лет 60-70 (позже я понял, что значительно меньше), на голове она носила пучок, звали ее Пелагея Петровна.

 «Ну, не золотце ли мальчик!» – восклицала она в умилении, вызывая меня к доске.

 Причина ее любви ко мне была необъяснима. Вернее, одна версия у меня была. Я предполагал, что дело было в моем разительном отличии от ее собственного сына. Впрочем, от ее сына выгодно отличался практически всякий.

 Сын учительницы, имевший в школе прочную репутацию олигофрена (и, боюсь, что заслуженную), в рубашке, не держащейся в штанах, с вечно развязанными шнурками от ботинок, нечесаный, потный, весь почему-то в соплях и слюне, с раззявленным ртом и бессмысленным взглядом, шатался на переменах с этажа на этаж, не зная, чем себя занять. Звали его Ваня.

 Не в силах справиться с раздвоением, Пелагея Петровна на уроках то и дело поминала своего сына, совершенно неоправданно сравнивая его с нами и, более того, то и дело находя элементы сходства («Вот и мой Ваня…и мой Ваня тоже…точно, как мой Ваня…» и т.п.)

 Однако зов крови, похоже, оказался сильнее тяги к прекрасному. Учительница понемногу стала восхищаться мной все меньше и реже, а ставить плохие отметки – все чаще.

 Я оказался совершенно не готов к такому повороту. Я и опомниться не успел, как из любимчика вдруг превратился в объект неприкрытой травли. Так я узнал, что на смену бессмысленной любви часто приходит такая же бессмысленная ненависть.

 Учительница по-прежнему называла мою фамилию на уроке чаще других, но разница была очевидна даже невооруженному взгляду.

- Да, Белкин, - неожиданно обращалась ко мне учительница голосом, дрожащим от гражданского чувства, - тебе, конечно, трудно в это поверить, но есть в нашей прекрасной стране люди, которым небезразлично… Или, с гневом: «Нет, Белкин, не будет того, чего тебе так хотелось бы …»

 Я вдруг сделался олицетворением мне и самому неведомого вредного социального типажа. 

-Таким, как ты, Белкин… У таких, как ты, Белкин…. – то и дело срывалось с языка учительницы.

 Я чувствовал, что превращаюсь в посмешище в глазах класса, но не знал, что с этим делать.

 А однажды с подачи Пелагеи Петровны я попал и вовсе в неприятную историю. Все началось с того, что она ввела обыкновение писать так называемые сочинения-миниатюры. Стихийная союзница Солженицына в вопросах реконструкции русского языка, она мечтала о временах, когда все снова заговорят наподобие «Не лепо ли нам бяше, братие…». Пелагея Петровна вставляла в свою речь диковинные слова и с выражением читала описания природы, взятые из произведений писателей-деревенщиков. Напрасно ждала учительница встречного движения учащихся.

 В нашем классе процветал культ остроумия. Всякое казенное начинание мы старались обратить в анекдот. Другое дело, что это не всегда удачно получалось.

 Уже в то время я заметил, что пишущий, попадая в особое, вдохновенное состояние, иногда и сам не знает, что в итоге может выйти из-под его пера. В этом смысле гений и графоман равны и отличаются не способом письма, а результатом. Как в мое сочинение, посвященное осеннему вечеру, попала фраза о кошке, через окно наблюдающей за «страдальцами из 6 «А» (цитата), проводящими молодость за дополнительными занятиями математикой, я и сам объяснить не мог. Тем более, что ничего смешного и остроумного в этом не было. 

Мне и в голову не могло прийти, что с моим сочинением учительница русского пойдет к учительнице математики. Математичка, действительно взявшая обыкновение то и дело оставлять наш класс после уроков, обиделась. На следующем же уроке математики меня поставили перед классом и потребовали объяснений. Надо сказать, что никакой вины я за собой не видел. 

Оказалось, я написал донос, оклеветав учительницу. Дополнительные занятия по математике, разумеется, носили добровольный характер (как же!) и проводились для нашего же блага (кто бы сомневался!). В манере, свойственной мне едва ли не с младенчества, я попробовал объяснить учительнице, что не только не имел намерения ее задеть, но никак и не задел. 

Но учительница почему-то не захотела внять голосу разума. К уже употребленным в мой адрес определениям теперь добавилось еще и слово «наглец». На взгляд учительницы, у меня оставалось одно право – просить прощения (и лучше на коленях). Признать себя виноватым я не мог. Тогда учительница, обращаясь уже не ко мне, заявила, что она не войдет в класс, пока я не извинюсь. 

 Я неожиданно оказался в положении литератора, преследуемого за свое сочинение.

На меня успешно удалось натравить не лучшую часть девочек. Одной из них (мужиковатой Федератовой) мне даже пришлось на перемене отвесить изрядного пендаля (чтобы отстала). 

 Потом меня еще куда-то вызывали. Называлось это, кажется, малый педсовет. По тому, что там происходило, можно было только догадываться, что же тогда настоящий, большой педсовет. Стыдно, конечно, но меня все-таки сломали. Извиняться я так и не стал, но до слез меня общими усилиями довели. На этом все и закончилось. 

 А как, вроде бы, невинно начиналось!

 Еще одна история разыгралась на уроке литературы. Мы тогда проходили роман

Фадеева «Молодая гвардия». Роман этот я не любил с тех пор, как в школьном учебнике литературы (одновременно и хрестоматии) я наткнулся на совершенно удивительный отрывок. 

От лица одного из будущих героев комсомольского подполья там говорилось о том, как хорошо летом на глазах у «стайки девчонок», прыгнув ласточкой с обрыва в речку, спустить под водой трусы (!) и всплыть кверху голой задницей (дословно по тексту - «попкой, белой румяной попкой»!) «Девчонки», по мысли шутника, должны были обомлеть и броситься наутек «прыская на бегу в ладошки». По моим же представлениям, сделать такое мог только глубоко больной человек, по которому давно и безнадежно плачет сексопатолог. Примерно это же относилось и к автору, а также к тем, кто поместил этот отрывок в школьном учебнике.

 Как сейчас помню, меня вызвали рассказать о «моральной победе» Олега Кошевого над денщиком. История (кто не читал) там была такая. В доме у Олега Кошевого поселился немецкий генерал со своим денщиком. Видя, как денщик хлопочет вокруг генерала, Олег Кошевой решил над ним подшутить (похоже, на Дону тоже ценилось остроумие). Однажды он ворвался к отдыхающему денщику с криком –«Генерал идет!» Мало этого - вскочившему денщику Олег Кошевой еще и сказал что-то вроде «То-то, холуй! А то развалился, пока барина нет!» После чего и получил затрещину. И неудивительно. Странно было бы ожидать, что денщик обрадуется и поблагодарит Олега Кошевого за науку.

 На мой взгляд, Олег Кошевой еще легко отделался. А совсем уж откровенно говоря, по результатам этой истории могло создаться впечатление, что зверства фашистов на оккупированной территории сильно преувеличены.

 Ответ у доски не состоялся. Я просто сказал, что не понимаю, в чем заключается моральная победа Олега Кошевого. О том, что на мой взгляд, такая книга, скорее, дискредитирует подвиг подпольщиков, я говорить не стал. Мне поставили двойку и сказали, что из таких, как я, и вырастают махровые антисоветчики. Сейчас я понимаю, что эта история, была куда опасней предыдущей. Но вот тут как раз все обошлось.

 А вскоре Пелагею Петровну сменила еще одна учительница – Тамара Андреевна. Мы выросли и, как нам объяснили, уже нуждались в другом, более взрослом, подходе. Вскоре мы неплохо разобрались, в чем заключался этот подход.

 С русским еще как-то обходилось, а вот в литературе Тамара Андреевна точно не разбиралась совсем. С годами у нее выработался удивительный метод преподавания. На учительском столе всегда лежали несколько открытых учебных пособий, учительница их быстро читала, мгновенно перекладывая содержание на свой небогатый язык. Любимым эпитетами нашей учительницы были слова «какой-то» и «поэтический»(«В этом стихотворении поэт вводит читателя в свой поэтический мир и делится с ним какими-то своими поэтическими чувствами»). 

 У Тамары Андреевны был пунктик. Она не могла пройти мимо текста с ненормативной лексикой или недетским содержанием. Так, при изучении известной поэмы Блока наше внимание вдруг привлекли к следующим строкам - «…И у нас было собрание…в этом здании… обсудили, постановили… на время – десять, на ночь – двадцать пять…И меньше ни с кого не брать…». - Кто это собрался на собрание?- допытывалась учительница. Класс стыдливо молчал. - Не знаете? – удивлялась учительница, - Вы же уже большие…Это публичные женщины собрались. А кто такие публичные женщины? Чем они занимаются? 

 Настоящим же праздником на улице преподавательницы стало изучение Маяковского. Самое важное она сама читала вслух, бесстрашно произнося то, что на печати заменяли три точки. Я навсегда запомнил, в чем именно будут рыться любознательные потомки, кто гуляет вместе с хулиганами по садам и скверам и кому поэт в знак протеста против войны собрался подавать ананасную воду.

 Звездный же час учительницы пробил, когда мы дошли до «Облака в штанах» с патетическим – «Мария, дай!» 

 Никогда еще мы не работали с текстом так подробно.

 О чем просит поэт Марию? (Поэт просит Марию, чтобы Мария ему дала).

 Почему Мария не хочет дать поэту? (Варианты ответа: а) она его боится, б) черт ее знает, в) так бывает в жизни).

 Пятерки по литературе получали девочки, записывавшие слово в слово за учительницей и отвечавшие затем по конспектам («С предельной откровенностью поэт рассказывает о каких-то своих сокровенных поэтических желаниях – например, «…звон свой спрятать в мягкое, женское…») . Я всегда много читал, но на уроках литературы имел прочную репутацию человека, гуманитарно неодаренного, которому итоговую четверку ставили с трудом и большей частью из милости.

 С первым нормальным преподавателем русской литературы я встретился только на выпускном экзамене. Это был заслуженный пенсионер, недавно взятый к нам в школу на усиление. Поэтому в комиссии он считался главным.

 Фамилия у него, как водится, была Шапиро, звали, по-моему, Михаил Семенович. Надо сказать, что и с этим хорошим преподавателем я едва не разминулся. Михаил Семенович чуть не упал со стула, когда отвечавший передо мной ученик по ошибке назвал Белинского Иосифом Виссарионовичем. 

 Вторым вопросом мне достались последние дни Пушкина.

 На каникулах у дедушки в Ленинграде в знаменитом академическом издании 1937 года я прочитал все письма Пушкина. Французская спецшкола позволила читать все, не обращаясь к переводам внизу страницы. Это чтение странным образом приблизило ко мне Пушкина, время, в которое он жил, и ситуацию, в которой он в итоге оказался.

 Так вот, в присутствии заслуженного Шапиро, что-то произошло. 

 Я не просто получил «пять». Мой ответ был отмечен «комиссией» как безусловно лучший. Не знаю, порадовало ли это Тамару Андреевну, а вот Пелагея Петровна, на птичьих правах также состоявшая в комиссии, была счастлива, будто эта пятерка – ее заслуга. 

 Школьный экзамен по литературе дал совершенно неожиданный результат. Правота ратующих за обучение без отметок никогда не казалась мне бесспорной.

 Приободренный пятеркой, я вдруг запоздало задумался. Я никогда не знал, кем быть. Сочинения на тему «Кем я стану, когда вырасту» вгоняли меня в ступор. Я всегда чувствовал, что призван, но не понимал к чему именно. Свою жизнь я воспринимал как индивидуальное приключение и не спешил своевольно разменивать на какие-то профессии. 

 А еще я любил читать и рассказывать. Я вдруг вспомнил, что лет до десяти, помимо профессии футбольного вратаря, мне нравилась и профессия писателя, лучше - сатирика. (В слове остроумие я различал указание не просто на наличие ума, но особенно острого). Не то, чтобы меня с детства тянуло к бумаге. Мне нравился сам предмет занятий писателя. Немаловажным было и то, что писателю не надо ходить на работу – мне с лихвой хватало десяти лет школьной каторги. Другое дело, что подобное провождение жизни лежало за пределами реальности нашей семьи. У нас дома мужскими занятиями почему-то считались математика, физика и (60-е годы все-таки) кибернетика. В эту сторону меня и увлекал поток повседневной жизни.

 На самом выходе из школы я словно получил напоминание о самом важном. Немного поздно, конечно. С тех пор я так и живу в раздвоении – между формулой и словом. Должен ли я был сделать окончательный выбор? Так и не знаю.

 Но во всех случаях всем большое спасибо. 

 

 

 

Комментарии

Аватар пользователя magnus

хороший текст, спасибо!

Аватар пользователя Снежана

Автор, как и многие совки, находит нормальным издеваться и острить над олигофренов- сыном училки. Думаю, что он не договаривает: он не только шутил, но и издевался над ним, как свойственно совкам его круга - жестоким и бездушным хомо-советикус. Ах, как смешно- толкнуть, унизить, обокрасть «недочеловека». А ведь именно автор - и является нелюдем, жестоким животным. Стыдно Чайке такое печатать. Она уже как-то совсем скатилась в парашу атавистического гитлеризма. Ведь именно Гитлер убивал олигофренов, «очищая» рассу. Alongside напомню с евреями... Господи, какой позор для Чайки...

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки