Всем родившимся в декабре
Плачу, плачу - громко, горько, отчаянно. Реву. Слезы – потоком. Неужели никто – ни мама, ни папа - не подойдет? Неужели они не видят, какая несправедливость случилась? Какая неправда? Разве можно с этим мириться? Лучше умереть. Я, наверное, умру от этого плача. Если никто не подойдет, точно умру. Разорвется сердце. Неужели? Никто? Дядечка подходит неслышно, берет за плечи. – Ты о чем плачешь? - Они... они... они сказали. Слова не выговариваются, да и смысл плача сформулировать трудно. Накатило. Мама что-то сказала, потом папа, потом оба... показалось, что все неправильно, все не так. И вот дядечка. Пришел на кухню, успокаивает. Как я люблю дядечку, он лучше всех!
Дядя Леня! Сколько часов мы с сестрой простояли возле кухонного окна, выходящего на говорливое Рязанское шосссе. Высматривали машину с зелененьким огоньком – тогдашнее такси, ведь дядечка должен приехать, обещал. Сколько раз он не приезжал, и какое это было разочарование – не приехал! А когда приезжал – какая это была радость: дядечка приехал. Привозил подарки. Но радость была не из-за подарков, дядечка был красивый, добрый, веселый. Самый лучший!
Как-то случилась авария с такси, в котором он ехал. Дядечка отделался травмой носа. Какие были у нас переживания! Дядечка такой красивый, каким он выйдет после больницы?! Нос получился с зазубринкой, даже не очень заметной. Вполне можно было не заметить. Только иногда казалось: хорошо бы без зазубринки, чтобы дядечка был совсем как раньше.
Однажды на его дне рождения я увидела очень красивую женщину, с зелеными глазами, светлым, словно сливочным лицом, платком на покатых плечах. Я глядела на нее неотрывно: какая красавица. А она смотрела - и тоже неотрывно - в другую сторону. Я проследила направление ее взгляда. Она смотрела на дядечку.
Наверное, у него было много романов. Мы знали нескольких молодых женщин, которые страдали, плакали из-за него. Почему дядечка не хотел жениться? Женщины были такие милые, такие красивые, так его любили, так плакали от его невнимания – даже мы это видели.
Дядечка женился почти в сорок, это был мезальянс, жена была простая, без образования, зато появилась дочка. Но дядечка оставался веселым и беззаботным человеком, художником. Дома появлялся поздно. С дочкой гулял наш папа.
Одна наша знакомая называла его дядя Леня из Рио-де-Жанейро. Вот-вот. Наверное, в Рио-де-Жанейро все такие. Красивые и беззаботные. Умеющие утешать детей. Только не своих, со своим ребенком у них получается хуже. Совсем не получается. Что поделаешь - нет в мире совершенства.
***
А в день рожденья приезжали гости. Взрослые. Это были наши общие гости, но немного мамины.
Мама кончала с этими веселыми людьми аспирантуру. Они называли ее Саркой и Чаечкой. Они привозили нам - не помню что. Главное, они привозили нам беспрерывное веселье с момента приезда до момента отъезда. Разве можно забыть такой день рожденья, когда ты без остановки смеешься, радуешься, рот до ушей? Они вспоминали всякие случаи. Упоминали незнакомые фамилии: - А помнишь, Ермольева? - А однажды Зильбер... Молодая была компания, ученые-микробиологи, вступающие в жизнь. С каждым годом они прибавляли солидности, росли в должностях. Но наш день рожденья оставался все таким же долгожданным и веселым.
Самое большое веселье приносила с собой одна пара. Мирра Александровна и Илья Николаевич. Она черная, остроглазая, в очках, стремительная, с насмешливым взглядом. И он – очень высокий и худой, блондин, степенный и спокойный, с добрыми глазами – полная ей противоположность. Как же они пикировались! Как же она изводила его своими колкостями. И как он умел ей достойно, не обидно ответить. И как бы они ни пикировались, было видно, что любят, жить друг без друга не могут...
А когда нам было девять лет, точно по Данте, они привезли с собой своего сына, Сашу.
И подарили нам дружбу на много–много лет, дружбу, которая прервалась, но не кончилась... она будет еще долго продолжаться, до самого конца и дальше, когда Там все встретятся и будут беспрерывно смеяться, словно две маленькие девчонки-близняшки на своем когдатошнем дне рожденья.
***
Мы звали ее Машинчик, она была тетя Маша, няня. Убежала из своей мордовской Зубовой Поляны, где голодала и бедовала. В Москве нашла приют у мамы с папой, к тому времени заимевших двойню.
Плохо говорила по-русски, мы, маленькие, не понимали, откуда такие слова: метермондрик, субцы. Могу их расшифровать, но зачем? Мама уходила на работу и оставляла нас с Машинчиком. И давала ей рубль. На рубль в день мы все жили, ели жареную картошку на постном масле, мы с сестрой любили жаренки. Из девятиметровки в старом доме перебрались в новостройку, одна комната с соседями. Машинчик спала в коридоре под вешалкой. Соседи не возражали. И мы не возражали, когда пьющий Мишка падал в коридоре и лежал в луже.
Мне было до слез жаль Машинчика, что она одна, что спит в коридоре и на нее, бывает, сваливаются пальто и шапки. Когда мы подросли, а тетя Маша, благодаря папе, получила свое отдельное жилье, нам очень хотелось ее повеселить, чем-то порадовать. Она ведь прожила такую тяжелую, непосильную жизнь. Водили ее в кафе-мороженое, в кафе в парке Горького. Не помню, нравилось ли ей ходить в кафе. У нее была церковь, она ездила туда по воскресеньям. Куда-то на Рогожскую. А на наши дни рожденья не оставалась. И так много людей, а площадь маленькая. Уходила и приходила только поздно вечером. Рассматривала подарки. Однажды - было это в раннем детстве – я с бидоном отправилась за водой во двор. Но ручка колонки не поддавалась, вода не шла. Тогда я вспомнила, что говорила Машинчик: «Нужно сказать, Господи, помоги». И сказала. Вода пошла.
Нет давно нашей тети Маши, но, когда что-то не получается, я всегда говорю: «Господи, помоги!» Помогает не всегда. Но всегда при этом вспоминаю тетю Машу, нашего Машинчика. И сжимается сердце, закипают слезы, возникает ощущение ужасной вины... Да простят нас все, кто жил рядом с нами на этой земле!
***
Еще мы пели хором. Сидели за столом – и пели. Уже гости попробовали все нехитрые припасы – картошку, селедку, рижские шпроты, оливье, бывало, что и рыбку, и грибочки, и моченые яблочки. Уже спели свое соло и тетя Тамара – «Вай, Хайне», и дядя Исаак – «Дывлюсь я на нэбо». Уже дядечка, под аккомпанемент пальцев по скатерти, исполнил «Шаланды полные кефали» и «Рио-де-Жанейро – чего же там только нет». И тут наступала очередь хора. Пели упоенно. Репертуар был разнообразный. «Каким ты был, таким ты и остался», «Старый клен», «На тот большак, на перекресток». Все песни были о любви, пелись с душой. Когда компания была чисто еврейской, пели величальную «Ломералом нейнэм». Каждого сидящего за столом «аида» называли по имени и славили. И сердце переполнялось гордостью, что мы – евреи и поем на непонятном, но своем языке.
Но самой любимой песней, песней венчающей вечер, обычно была «Индонезия». Не знаю, откуда она взялась и кто сочинил такие чудесные слова и такую звучную мелодию. Пели на голоса.
Ты красот полна, в сердце ты одна,/Индонезия, страна моя!
Рвалась песня из груди, летела на простор, растворяясь в нагретом воздухе застолья. Перед глазами возникал мираж - «страна родная Индонезия» с яркими цветами, под жарким солнцем.
Никогда-никогда не думалось, что придется когда-нибудь там побывать. Страна мечты.
Мама с папой, дядечка, тетя Тамара и прочие гости, они так и не побывали в Индонезии. А где они вообще-то побывали? Где они побывали, наши замечательные мама с папой?
Страна родная Индонезия – поет наш домашний хор, сестра ведет втору. Все еще впереди...
