В последний день мая канал КУЛЬТУРА представил нам фильм о Давиде Самойлове «Из поздней пушкинской плеяды». А после был показан просто чудесный чтецкий концерт с участием Павла Любимцева, Константина Райкина, Авангарда Леонтьева, Вениамина Смехова, Владимира Андреева, тогда еще живого Валерия Золотухина, Владимира Меньшова, Камбуровой, Дятлова и Юлия Кима – повторение от 2010 года, - подготовленный к 90-летию поэта.
В этом году мы отмечаем его 95-летие. Совсем недавно прошел 90-летний юбилей Иосифа Бродского. И вот о чем я подумала. При всем несходстве этих двух поэтов – один «из поздней пушкинской плеяды», другой – поэт новейшего времени, порвавший с классическим стихом, - есть в них и общее.
Оба для меня крупнейшие поэты эпохи. Родившись на 20 лет раньше Бродского, в 1920-м, Давид Самойлов, ушел на шесть лет раньше. Конечно же, Давид Самуилович принадлежал к поколению «отцов» для тех, кто появился на свет прямо перед войной или после нее. Но ничего это не значит. Они застали сходный кусок эпохи, и оба очень поздно попали в печать.
Давид Кауфман принужденный из своего еврейского отчества - Самуилович - смастерить себе более или менее русскую фамилию Самойлов (не очень однако помогшую в деле печатания стихов), питомец прославленного ИФЛИ, прошедший через войну и послевоенные испытания, жизнь свою кончил далеко от места своего рождения, стольного града Москвы, хотя еще и в советской Империи, городе Таллине.
Иосиф Бродский, прошедший свои круги ада, высшего образования не получивший и даже не закончивший школы, кончил жизнь далеко от Северной столицы, Ленинграда, где родился, - в крупнейшем мегаполисе Империи-врага, Нью-Йорке.
Так случилось, что Самойлов последовал совету, данному в одном из известнейших стихотворений младшего поэта: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря». Пусть эстонцы не обижаются, но Эстония в те времена рассматривалась в контексте Союза как провинция, и даже отчасти глухая (если даже Питер был назван Дмитрием Лихачевым «столичным городом с провинциальной судьбой»).
Обоих поэтов любил до обожания замечательный актер и чтец Михаил Козаков, соединяя их в своих чтецких программах. Скажу еще, что, когда совсем недавно я увидела какое-то фото Самойлова, поразилась его сходству с Бродским, прямо-таки бьющим в глаза.
Очень роднит поэтов тяга к отвлеченному мышлению. Одной из излюбленных тем для философско-поэтических медитаций выступает у них тема времени. Вот об этом хочу сказать несколько слов.
Давид Самойлов окончил уникальный институт – МИФЛИ (1936-1940), который как будто специально был создан для него и его талантливых однокурсников; перед войной он закрылся, так что просуществовал всего четыре года.
Расшифровывается аббревиатура так: Московский институт философии, литературы, истории. Институт по звездному составу преподавателей и одаренности студентов сравнивали с Пушкинским Лицеем.
Поразительным образом студент Давид Кауфман полностью соответствовал направленности учебного заведения. В нем жила страсть к триединству академических дисциплин – литературе, истории и философии. И если приглядеться к его поэзии, она насыщена именно этими субстанциями.
Пыталась вычленить у Самойлова «чистую лирику» - и не смогла. Вся его лирика эпична, недаром лирические шедевры у него возникали на стыке лирики и истории («Пестель, поэт и Анна»). Из сугубо лирических на память приходит лишь «А эту зиму звали Анна» да удивительная поэма «Снегопад», прозвучавшая на вечере в честь Самойлова в исполнении Владимира Меньшова, прекрасно читавшего ее наизусть.
Поэма щемящая, своим описанием чародейств и прихотливости метели заставляющая вспомнить Пушкина, кумира и источника вдохновения нашего поэта.
Но я – о времени. Мне кажется, что, если у Бродского оно однолинейно, монотонно и равномерно перетекает из одного «сосуда» в другой, а поэту только нужно к нему приладиться и синхронизировать свою ритмику, строфику и рифму соответственно его течению, то у Самойлова все иначе.
Как? У Самойлова работает не синхрония, а диахрония, причем поэт переносит себя в любой временной отрезок, переселяясь в своих персонажей. Не потому ли так свеж и достоверен поэтический шедевр Давида Самойлова «Пестель, поэт и Анна», что автор воплотился в Пушкина и увидел сцену его глазами?
Хочу признаться, что пришла я к этой мысли буквально на днях, когда по-новому увидела одно казавшееся мне раньше очень забавным, не больше, стихотворение: Что это за стихотворение? – спросите. Извольте, оно называется «Свободный стих» и начинается так:
В третьем тысячелетии (обратите внимание: здесь указано наше время!- ИЧ)
Автор повести
О позднем Предхиросимье
Позволит себе для спрессовки сюжета
Небольшой сдвиг во времени –
Лет на сто или двести.
Далее – в пересказе. У этого автора Пушкин едет во дворец на встречу с Петром Великим в серебристом автомобиле с крепостным шофером Савельичем. За креслом Петра стоит седой арап Ганнибал. Царь Петр хочет дать направление «образу бунтовщика Пугачева».
Очень смешно то место, где Пушкин читает Петру поэму «Медный всадник», - о его конной статуе, воздвигнутой в эпоху Екатерины Второй и написанную в царствование Николая Первого.
Царь Петр при этом грозит поэту ровно так, как Евгений из «Медного всадника» грозит статуе царя: «Ужо тебе!». Короче – обхохочешься. Настолько велик здесь набор временных нелепостей и так весело они перекликаются друг с другом, с пушкинской эпохой, с пушкинскими текстами и с его же биографией...
И, пожалуй, я бы по-прежнему считала, что стихи сии осмеивают глупость и невежество потомков из Третьего тысячелетия (нас с вами), если бы не вчиталась в дальнейший текст.
А дальше говорится о том, что читатели Третьего тысячелетия будут глядеть на эту повесть так, как мы рассматриваем картины мастеров Возрождения, на которых мадонны – это флорентинки и венецианки и где итальянский антураж окружает сюжеты, имевшие место в Древней Иудее...
И вот я подумала про нашего горе-писателя, который заставил Пушкина в автомобиле поехать на аудиенцию к Петру. Может быть, Петр был для него «архетипом» последующих российских царей и не только царей?! Эдакий абсолютный монарх Петр-Николай-Леонид... и далее по списку.
Может быть, мы имеем дело с «переносом по сходству» или «по признаку», когда из-за дальности расстояния героя нужно сильно приблизить к читателю (и к себе), чтобы высказать свои заветные мысли?! Бесспорно, в этих стихах отменный знаток истории Давид Самойлов помеялся над антиисторизмом и анахронизмами, но и приоткрыл какую-то щелку в свою лабораторию.
Ведь его самохарактеристика - поэт «из поздней пушкинской плеяды» - говорит сама за себя. Была та эпоха ему близка, и все что связано с Пушкиным недаром так его волновало. Ему ничего не стоило переселиться в то время. Вот и Пярну, по-старому Пернов, где Давид Самуилович скрылся от столиц, от литературных зоилов, писательских разборок и дрязг, был ему по-особому дорог как место, где жил пушкинский предок, Абрам Ганнибал.
Вообще способность сопереживать историческим персонажам была свойственна уже маленькому Додику. Вспомним прелестное стихотворение «Я маленький, горло в ангине». Ребенок плачет, услышав «Песнь о вещем Олеге», плачет и над судьбой Олега, и над «бренностью мира», не всякому это дано...
Еще только одна мысль.
Совсем недавно в толстом журнале прочитала статью о переосмыслении образов декабристов в современной литературе. Если раньше декабристы воспринимались как герои, мученики, а их преследователи - как тираны и палачи, то новый тренд ведет в прямо противоположном направлении.
Декабристы восстали против законной власти, они преступники, их наказание было заслуженным, не туда они вели и звали народ (не забывая добавить герценовское «страшно далеки» они от народа). Что ж, время кризиса и предательства не первый раз порождает философию кризиса и предательства.
Что до меня, то я буду в этом вопросе с Самойловым и героическим поколением его сверстников-однокурсников, полегших на полях ВОВ, тех, кого он хотел, вслед Библии, «назвать поименно»: Павел, Миша, Илья, Борис, Николай (из стихотворения «Перебирая наши даты»).
Я буду в этом вопросе – с его младшим современником, великолепным историком Натаном Эйдельманом и с его оценкой декабристского движения.
Я буду с молодым Пушкиным, который, трезво оценивая личность предводителей восстания (того же Павла Пестеля), видел, что единственный путь России – в освобождении народа. И не о декабристах ли сказал Давид Самойлов в стихотворенипи «Ночной гость» (1973):
К их праху, после муки черной,
Всех неурядиц и невзгод,
Народ России просвещенный
Благоговейно припадет.
И я, представьте, по-самойловски и по-пушкински наивно верю, что братья отдадут меч мученикам-декабристам и что над отечеством взойдет заря просвещенной свободы, увидеть которую мечтало столько поколений российской интеллигенции.
Из поздней пушкинской плеяды. Давид Самойлов
***
