К 400-й годовщине
In thee there is not half an hour of life…
Среди рухляди и пыли золотое имя хищно блеснуло: Shakspeare. Рука потянулась сама и взяла аккуратно кожей обшитый том.
– И почём же, мадам?
Глаза пожилой женщины, потухшие, утонувшие в черном масле (язык Ронсара так определяет синяки вокруг глаз, возникшие из-за болезни или страсти, обычно удовлетворенной), – глаза ее вспыхнули. Она оценивала жест покупателя, силу его намерения присвоить, и решилась:
– Десять евро, господин.
– За эту библию? – сказал он, проверяя осведомленность ее и отводя подозрения от литературы, – известно, что она, подешевев, дороже, однако, богословия церкви.
– Все-таки кожа, – не сдавалась она. – Библия библии рознь.
– И язык иностранный, – усмехнулся он. Это во Франции аргумент разрушительный, сногсшибательный, верный. Иностранное значит заведомо так себе штука. Да и где лучше в мире – сыр и вино, певцы и певицы!
– Ну, ладно, только для вас, – она попыталась чарующе улыбнуться, – восемь.
– Кожа, кстати, потертая.
– Это нормально: старая вещь.
– Даю три евро! – сказал он, важничая и превращая тоном евро в фунты стерлингов.
– Ах, нет, господин! Восемь! И это мое последнее слово! – процитировала она известную передачу "хочу миллион".
– Что ж, мадам, я вернусь, – подытожил он нарочито равнодушно торги, отходя и двигаясь дальше.
Одно из главных развлечений провинции – ярмарка-барахолка жила своей воскресною жизнью, разложившись на теплом асфальте кучами, островками, рядами, коробками. Сапоги, примус, пишущая машинка, колеса велосипеда, стеклянные бусы, старые косы, башмаки, коврики, циферблаты, бокалы, вазы, картины, стыдливо выглядывали из-под стола кабачки-огурцы со своего огорода. А лампы, а цепи и цеп, кресло, тарелки, ох, кофеварка, вытянутое блюдо для рыбы и оленя чучело головы и с рогами для шляп, и шляп самих стопка на тридцать голов, гитара, чехол, патефон, инструменты для выжимания, как- то: сока из апельсина, из чеснока, из смородины, из ежевики, станок для выжимания пота – рубанок с зазубренным лезвием, стремянка-лестница, фаянсовых пирамида тазов, переживших бомбежки войны мировой, простирая в будущее призыв к гигиене, кувшин венчает ее наподобие царской короны, и круглый стул и в придачу к нему – пианино. Детских игрушек монблан, умельца продукция – смешные фигурки из железных крышечек бутылок пивных, и коллекция их же – особых, с фарфоровыми пробками на шарнирах, журналы пятидесятых кажутся тусклыми, а ведь тогда манили к киоску ярко, неотразимо блестя коленом в чулке. А сумки, а пряжки! А глобус и термос! И лыжи! И штанга спортивная тут, перчатки для бокса! И чемодан: сложить все туда и уехать на край далекий земли, где уж точно ждет тебя счастье…
И книги, конечно: развал приготовленных к чтению, обернутых в целлофан, не разрезанных: не успел тот покупатель, возможно, ученый или попросту интеллигент, зачитался и даже не вышло наследников заиметь, которые б унесли библиотеку к себе если не с намерением читать, то хотя б сохранить толику родственного тепла. Теперь все по двадцать сантимов в коробках. Чтобы такое… Да вот Пруста не взять ли: том первый в сторону Свана, издание первое, правда, пятый тираж, но все-таки. И, между прочим, прочитанный том: разрезаны и даже переворачиваемы были страницы не раз.
Тот оксфордский том из памяти не выходил, хотя, собственно, зачем он ему? Перечитывать всё он уже не успеет, двуязычное издание "Гамлета" у него есть – достойное в филологическом отношении, а какое еще ему нужно? И все-таки сей том – на тонкой бумаге, страниц больше тысячи, предваренное завещаньем Вильяма, заверенное эсквайрами, и сонетов полной набор, хотя и странно, конечно, что их автор и "Гамлета" – один человек.
У стола владелицы тома никто не стоял, не толпился.
– Мадам, вы решились? – сказал дружелюбно.
– Восемь евро! – выпалила она.
– Да что вы! – уговаривал он. – Смотрите, вот что такое восемь: полная сумка!
– Я не спешу, – добавила она с уверенностью неколебимой.
– Что ж, так и быть, ваша взяла, – сказал он, доставая десятку.
– Возьмите часослов для ровного счета, – попыталась она округлить.
– Нет уж, мадам, благодарю: у меня их несколько, – улыбнулся.
Она искала монетки на сдачу, с трудом скрывая радость от удачной сделки: иностранную книгу за восемь евро! Избавилась! Нашелся простак! Улыбка появлялась и пряталась. Не выдать бы своего счастья: вдруг передумает, позавидовав ей и пожалев о деньгах.
О, великий! – сказал он себе, довольный. Ты осчастливливаешь и тех, кто тебя никогда не читал и о тебе не услышал за последние четыре столетия.
ТАЙНА ОФЕЛИИ
Между прочим, приведенное здесь написание имени было основным еще в 19 веке.
В книге о раннем монашестве встретил... офелию. Сей греческий термин обозначал в синайских монастырях часть молитвенного правила, читавшуюся в келье, индивидуально.
Подумал, конечно, о Шекспире: «В монастырь!» – говорит Гамлет Офелии, и не раз, настаивая: «Get thee to a nunnery. …To a nunnery, go, and quickly.» (III, 1)
Куда как естественно отсылать офелию в монастырь! В устах Шекспира отсылка не удивляет, как и насмешка над официальным церковным. Но не прямая, конечно, это опасно в то время.
Не упуская сострить (на радость будущим фрейдистам): «тебе пришлось бы постонать, чтобы притупить меня» в переводе Пастернака.
Ophelia. You are keen, my lord, you are keen.
Hamlet. It would cost you a groaning to take off my edge.
Ophelia. Still better, and worse. (III,2).
Офелия отнюдь не анемичная кандидатка в бледные утопленницы, она отвечает по-гамлетовски едко.
------------------
Из-за офелии я стал искать «библейскую подкладку» пьесы. Она местами высовывается: Гамлет, искушаемый желанием убить Клавдия, когда тот молится, похож на Давида, заставшего Саула в пещере и тоже не убившего. А Гильденстерн / «золотая звезда», звезда волхвов, и Розенкранц / «розарий», которые должны отвезти одержимого Гамлета в Англию для умерщвления? «Розарий», между прочим, подает советы ценные, обосновывая заодно пользу... исповеди: «You do surely bar the door upon your own liberty if you deny your grief to your friend». (Вы запираете двери собственной свободе, умалчивая перед другом о своей печали).
------------------
Царедворец Полоний превратился теперь в химический элемент полоний 210. В пьесе он на службе царя-отравителя, а в наши дни сам стал отравой на государственной службе.
А череп Йорика, актера и насмешника! "Бедный Йорик!.."
Вот последние новости: могилу Шекспира в Стрэтфорде археологи проверили геологическим радаром; у лежащего там скелета не обнаружилась голова... У меня же голова – закружилась: мне почему-то вспомнился обычай давнего времени хоронить раздельно тело и голову казненных через отсечение ее.
Правда, с 1879 года ходил слух, что могилу Шекспира разорили в 1794-м; мол, тогда-то воры и украли череп.
На фоне бесконечных разговоров и споров, был ли Шекспир и почему нет ни одного написанного его рукою литературного текста, встает вопрос: чей скелет лежит под могильной плитой? И почему надпись на могиле грозит проклятьем тому, кто "передвинет кости"?
Blese be e/y man t/y spares thes stones,
and curst be he, t/y moves my bones.
При реставрации церкви в 2008 году эту угрозу приняли во внимание. И до последнего момента ее прихожане противились разысканиям вокруг последнего приюта поэта.
