В Эвери Фишер Холле Линкольн-центра проходит традиционный тридцать седьмой ежегодный фестиваль “Mostly Mozart”
И снова “красный камзол, башмаки золотые” — зальцбургский гений гостит на Манхэттене, где летом чередой проходят праздники искусства, самый яркий из которых — Линкольн-центр фестиваль — истинная фиеста музыки, театра, танца, оперы (посему менее масштабному “Mostly...” пришлось потесниться и теперь вмещать свою программу в более жесткие сроки). И вновь, по лукавой традиции, весельчак в парике не поворачивает к публике лица ни на одной афише — что сегодня вызывает новое, совершенно субъективное и грустноватое ощущение: наверное, не улыбается... Видимо, прошлогодняя забастовка, какой бы справедливой и социально оправданной она ни была, маэстро обидела: семнадцать отмененных концертов, в которых должен был, да не принял участие амбициозный оркестр “Mostly Mozart” — это, боюсь, удар по самолюбию и через века.
Иоганнес Христосомус Вольфгангус Теофилус Моцарт гостит — но не царит, не бегает мальчишкой по лестницам и балконам богемного Эвери Фишер Холла. Просто стоит спиной к воображаемому залу: скрипочка у левого плеча, взметнувшийся смычок в правой... Интересно, мог бы стать в позу и прекратить творить он сам, неуемный и живой, будучи отлученным от двора архиепископа зальцбургского за непокорность? Мог бы сказать судьбе “нет” после малоудачной венской премьеры “Дона Жуана” в 1788-м году, мог бы заставить замолчать в себе музыку, когда умирал его очередной ребенок — из шести новорожденных выжило двое?.. Скупые факты его биографии, из года в год печатаемые в программках, страшно перечитывать, даже помня: “1789. Финансовая нестабильность, ухудшение здоровья. Начинает работать над Cosi fan tuttе. Пятый ребенок рождается 16 ноября и умирает час спустя. Моцарт дирижирует исполнением “Мессии” Генделя, к которой сделал новую оркестровку...”
Два года назад, когда многолетний бессменный дирижер оркестра Джерард Шварц покинул пульт, музыканты оркестра, приглашаемые раз в год специально на моцартовский фестиваль, почувствовали себя незащищенными: а вдруг контракт не будет продлен? Чем же сердца нервных успокоятся? Как ни странно — революционным шагом, буквально и по существу названным “французской революцией”: руководство оркестром принял на себя сорокадвухлетний уроженец Франции Луи Лангри — один из наиболее признанных европейских дирижеров, работавший с труппами оперных театров Женевы, Дрездена, Парижа, Льежа, Лиона, Глиндебурна, Лозанны... В прошлом году, когда программа фестиваля оказалась практически зарубленной и положение могли спасти только великодушные гости, мсье Лангри принял участие в двух бесплатных концертах: он дирижировал Восьмой симфонией Бетховена и Девятым концертом Моцарта для фортепиано с оркестром (солировал бесподобный Андре Уоттс). Как мы выстаивали за этими бесплатными билетами, по два в одни дрожащие руки — и какими эти концерты оказались бесценными...
Луи Лангри кудряв, улыбчив, необыкновенно энергичен, к своему несовершенному английскому относится с чувством юмора. Рассказывая о том, как музыканты в прошлом году дважды героически выходили на сцену за спасибо, еще не зная, как разрешится их конфликт с администрацией, он мучительно отыскивает нужное слово, потом отчаянно вычерчивает в воздухе эдакую вилочку “крещендо” — и заявляет репортеру “Ньюсдей”: “Они играли — полностью!”
Его творческая энергия и европейская музыкальная культура необходима оркестру (к сожалению, пока еще не первому из мировых...) как глоток кислорода. Что греха таить, под руководством прежнего дирижера о творческих высотах речи быть не могло: оркестр звучал, мягко говоря, неизысканно, ощущалась нехватка всего сразу — репетиций как таковых, чистоты звучания, понимания, что играется. Ощущалось, попросту говоря, отсутствие стиля. Тот, что присутствовал, иначе как нейтральным охарактеризован быть не мог — а это в данном контексте слово, на мой взгляд, почти ругательное.
Новый руководитель менее всего настроен с кем-то круто разбираться, что-то радикально переделывать. У него не административные, а музыкальные планы. Задача первая: превратить “Mostly Mozart” в настоящий оперный оркестр. “В операх Моцарта нет ни единой ноты, оторванной от сценического действия, а его инструментальная музыка исполнена драматургической мощи без всяких театральных средств!” — говорит он. Первый шаг к осуществлению этой идеи уже сделан: на нынешнем фестивале состоится премьера ранней оперы Моцарта “Пастуший король”, известной разве что специалистам, но оттого заслуживающей внимания зрителей ничуть не меньше.
* * *
Название “Струнный квартет Эмерсона” — знаковое. Образованный в 1976-м году, этот нью-йоркский коллектив снискал себе мировую славу за исключительную музыкальность и высочайший уровень исполнительского мастерства (несложно понять, что перенасыщенный профессиональной музыкой Нью-Йорк не станет разбрасываться похвалами подобного рода). Серии блистательных записей, шесть премий Грэмми, включая две за “Альбом лучшей классики”, концертное исполнение полных циклов Бетховена, Шостаковича, Бартока, бесчисленные туры по Америке и Европе, мастер-классы в ведущих музыкальных учебных заведениях страны, участие в программах Тэнглвудского и ряда других фестивалей — перечисление заслуг занимает в фестивальном буклете не одну страницу...
Юджин Друккер и Филип Зецер сменяют друг друга в качестве первой скрипки, с ними неразрывны альтист Лоуренс Даттон и виолончелист Дэвид Финкель. С фото явно прежних лет смотрят ослепительно молодые мужчины в ослепительно белом, на сцену выходят изменившиеся — мета возраста неумолима. Но что за печаль — играют...
Их фестивальная программа открылась моцартовскими Адажио и Фугой До-минор для струнных — и когда зазвучало знакомое до последней ноты горькое ломаное арпеджио, эти сильные доли с точками, увеличивающими длительность нот, их скорбную протяженность, на ум пришло только одно ключевое слово: плач...
“Адажио и Фуга” были написаны, как ни парадоксально, в один из кризисных моментов творчества Моцарта, когда имена Баха и Генделя были культовыми, и в доме венского дипломата барона Готтфрида фон Светена наемные музыканты играли исключительно их музыку. На участвующего в этом домашнем оркестре Моцарта такой культ действовал несколько угнетающе, но потом по совету своей доброй Констанции он задумал полифоническую композицию в стиле барокко — и появились Адажио и Фуга. Поклонение сакральному разумеется само собой, однако классический Моцарт слышен здесь безошибочно — в рыдающих диссонансах, в смене интонаций мольбы и гнева, в неразрешенности каденции, отнюдь не рассеивающей скорби.
При всем поклонении признанному квартету не могу не заметить, что четырем струнным — чистым, изысканным, виртуозным, кто спорит... — в данном произведении не хватило мощи. Кстати, согласно первоначальному замыслу композитора и, видимо, неспроста Адажио и Фуга были созданы для двух фортепиано. А здесь горла инструментов словно надорвались...
Зато шубертовский Струнный квартет Ля-минор с лихвой искупил первое неоднозначное впечатление. Это — еще один парадокс, похожий на моцартовский. В 1824-м году Франца Шуберта преследовали неудачи: заработки были скудными, круг друзей распался, здоровье ухудшилось — поэтому право на исполнение своих произведений он должен был продавать за гроши. Однако бедствия не подавили амбиций. Из письма: “Написал два квартета, октет, хочу написать еще квартет, таким образом пробью себе дорогу к большой симфонии!”
Начало — не буквальное повторение, но во многом совпадение мелодического рисунка с песней “Гретхен за прялкой”, созданной самим Шубертом семь лет назад. Повторяющаяся мелодия скрипки сулит не успокоение, символизирует не улегшееся волнение — но ностальгию по минувшему, какой бы болью в настоящем оно ни отзывалось. Тема Анданте — тоже перекличка Шуберта с самим собой, когда-то написавшим музыку к пьесе “Розамунда, принцесса кипрская”. Благосклонное отношение к его музыке сгладило разочарование от откровенного провала дешевенькой пьесы, сошедшей со сцены после двух представлений. Менуэт-аллегретто, несмотря на жанровую отнесенность к танцу, не дает исхода тоске, зато сонатная форма живого финала — несомненный счастливый конец, и это уже почти переход к танцевальным ритмам Брамса. Второе отделение — перенесение на сорок лет вперед, когда неистовый Иоганнес уже заваривал свое головокружительное веселье, и музыкальные фразы переставали укладываться в схему...
* * *
Как упоительно хорош был пианист Джеффри Кахане, солировавший в Квинтете Фа-минор Брамса для фортепиано и струнных, сколько в нем — откровенно малорослом, похожем на смешного и трогательного Папу Карло — было живого огня!
День следующий знаменовался сразу двумя сценическими явлениями — гибкий, полетный, изысканный маэстро Лангри у пульта и пианист Стивен Хаф, исполнявший Концертино Вебера Фа-минор и Двадцать первый концерт Моцарта. Завсегдатаи фестиваля “Mostly Mozart” запомнили Хафа по выступлению на фестивале 2000-го года, когда он вышел на сцену вместо почтенного Ивана Моравеца и буквально обрушил на замерший в ожидании зал один из самых мощных концертов Моцарта для фортепиано с оркестром — мятежный Двадцать четвертый. Сегодня Стивен Хаф занимает сугубо свое место в музыкальном мире: в его репертуаре, помимо традиционного, присутствует много полузабытого — и нечто неожиданное и непризнанное, сотворенное где-нибудь в конце девятнадцатого века, обретает под его пальцами совершенно невероятные краски. Титулы мистера Хафа, географию его гастролей, многочисленные награды, заслуги как педагога можно перечислять долго — вы лучше не потеряйте имя на афише...
Что до многострадального фестивального оркестра, то стремительной перемены в его игре не произошло: Двадцать пятую симфонию Моцарта он, с моей точки зрения, просто убил — нестройностью, звуковым разладом, и фигура ангела-дирижера оказалась бессильной. А потом был Двадцать первый концерт Моцарта До-мажор — и тут чудо все-таки произошло: им стало светлое пасторальное Анданте, обычно льющееся со всех музыкальных радиостанций и неизвестное разве что очень нелюбопытным. Тут Стивеном Хафом была филигранно сделана каждая нота — и оркестранты словно уразумели, что значит исполнять, а не воспроизводить текст.
Однако робкой надежде на обновление оркестра “Mostly Mozart” снова суждено было погаснуть — в тот вечер, который просто обязан был стать триумфальным. Двадцать четвертый концерт Моцарта До-минор, опус 491 — вершина жанра, сколь много ни было создано концертов последователями. Он не станет хитом, как хлеб не становится травой: его исполнение — всегда событие. Восклицание Бетховена, присутствовавшего при исполнении Двадцать чертвертого концерта в Вене вместе с пианистом и композитором Иоганном Крамером, стало классическим — подобно такому же классическому “ай да Пушкин!”: “Крамер, Крамер! Никогда нам не создать ничего подобного!”
Это трагедия бунта, обращенного к пустому небу — которая тем страшней, что конец не готовит никакого райского просветления.. Парадоксально, что в это же самое время Моцарт заканчивал совершенно солнечную “Свадьбу Фигаро”. Такова, видимо, таинственная душа гения, в которой уживается и скорбь без берегов, и умиротворение.
Вы, несомненно, знаете это грозное начало, оркестровый вопль: судьба уже не стучится в дверь — заставляет воздевать руки на обломках рухнувшего мира. Главная тема — это неумолимая тень таинственного гостя, посланца князя Эстергази, пришедшего к измученному болезнью композитору заказывать Реквием и звать смерть...
У пульта в тот вечер стоял выдающийся американский дирижер Джон Нильсон, солировал молодой, но уже знаменитый, награжденный всеми мыслимыми мировыми премиями польский пианист Петр Андржиевский. Он продемонстрировал блестящую, прекрасно наработанную технику — и, увы, оказался откровенно слаб в воплощении трагедийного замысла. С недоумением внимая его робким, почти анемичным пассажам, я вспоминала, как в этом же зале лет семь назад присутствовала на совершенно потрясающем исполнении Двадцать четвертого концерта Владимиром Фельцманом, как на фестивале 2000-го года его играл великолепный Стивен Хаф... В этом году слушать знакомое и любимое было грустно.
Правда, своеобразие программы того вечера несколько рассеяло нерадужное впечатление...
Вопрос на откровенную засыпку: любите ли вы Шнитке? Вы, читатель, совершенно необязательно рядовой (такового определения вообще не признаю...), но, по крайней мере, не музыковед? Ясно. А если оркестровое произведение Шнитке названо “Моц-Арт а ля Гайдн”? По меньшей мере, заинтересуетесь.
В программке фестиваля было сказано, что советский композитор Альфред Шнитке, получивший признание почти наравне с Шостаковичем, использовал давнюю музыкальную традицию обращения к классическим произведениям, взяв за основу неоконченную раннюю работу Моцарта “Музыка к карнавальной пантомиме” и существенно расширив композицию за счет обращения к другим его произведениям. Как нетрудно догадаться, не без тщательного смешения классического стиля с музыкальным языком века двадцатого: это Шнитке.
Это потом мы, интеллектуальные зрители, переглядывались, придавали лицам многозначительное выражение и с чувством говорили: “Интересно!” А в начале, когда в зале погас свет, в мозгу мелькнула прозаическая версия о перегоревших пробках... Однако через минуту, когда со сцены зазвучало нечто в высшей степени минималистское, стало ясно: он. Нет, не Моцарт и не Гайдн. Моцарта мы безошибочно узнали где-то в средней части творения по цитате — началу Сороковой симфонии (жаль, что не более одного такта, больно музыка хорошая...) Остальное было — как бы это помягче выразиться — очень крутым и весьма дисгармоничным собранием аллюзий из произведений большого творческого коллектива — от Моцарта до позднего Шостаковича, Лютославского, Лигети... Все это лилось со сцены вперемешку с шумовыми эффектами и эффектами пластическими: музыканты, числом, не соврать, восемь, вольно (на самом деле, в строгом соответствии с замыслом творца) разгуливали по сцене во время игры. А уж не спародировать в таком контексте “Прощальную симфонию” Гайдна было грешно — сделали...
Пол Шаво, автор статьи о данном произведении, напечатанной в программке, назвал то, чему мы внимали, “Моцартом, услышанном в странном сне...” Мне, признаться, ближе ассоциация с Моцартом в разбомбленной квартире.
Четвертая симфония Мендельсона (“Итальянская”, нежно любимая) прозвучала во втором отделении шумно, не так чтобы безумно чисто, в одну краску и на двух динамических оттенках — “меццо-форте” и “форте”. Но утешимся и повторим: все хорошо, ведь это только начало большой перемены...
Добавить комментарий