55 лет назад были опубликованы первые главы "Повести о жизни" К.Г.Паустовского
Есть повести и рассказы, которые я всегда перечитываю с огромным волнением, с особым чувством сопричастности ко всему или почти ко всему, о чем в них идет речь. К таким произведениям я, прежде всего, отношу автобиографическую "Повесть о жизни" Константина Паустовского. И дело не только в географии и сходстве некоторых подробностей трудной семейной жизни близких мне людей (мои детские годы тоже были связаны с поездками, с продолжительным пребыванием в Белой Церкви, Каменке, Алуште).
Вместе с шелестом страниц ко мне приходит ощущение близкого родства с гимназистом, студентом, военным санитаром Костиком-Константином. Каждая страница "Новости" представляется мне чудесным сплавом, в который вкраплены тончайшие нити музыкального и изобразительного искусств. Отсюда необычайная поэтичность прозы Паустовского. Вот лишь один отрывок из книги - последние строки главы "Смерть отца":
"...Шумела река, и над головой в ветвях старых вязов пересвистывались синицы. Ксендз вздохнул и снова заговорил о вечной тоске по счастью и о долине слез. Слова эти удивительно подходили к жизни отца. У меня от них сжалось сердце. Потом я часто испытывал это стеснение сердца, сталкиваясь с жаждой счастья и с несовершенством человеческих отношений.
Шумела река, осторожно свистели птицы и гроб, осыпая сырую землю и шурша, медленно опускался на рушниках в могилу.
Мне было тогда семнадцать лет".
Многие люди говорили мне, что они не могли без слез читать эти строки. То же самое испытывал и я. Мало кому из писателей удавалось с такой пронзительной силой передать горькие минуты прощания сына с отцом.
Знание жизни и удивительно точное владение словом дали возможность Паустовскому создать яркие картины гимназической жизни, быт и нравы обитателей рабочего поселка, тревожные дни и ночи санитарного отряда в прифронтовой полосе, грозные события в Полесских лесах (глава "Корчма на Брагинке").
Эта глава, задолго до выхода в свет всей книги, была напечатана в журнале "Вокруг света". Познакомившись с нею, Иван Бунин тотчас отправил Паустовскому короткое послание: "Дорогой собрат, я прочел Ваш рассказ "Корчма на Брагинке" и хочу Вам сказать о той редкой радости, которую испытал я: если исключить последнюю фразу этого рассказа ("под занавес"), он принадлежит к наилучшим рассказам русской литературы..."
"Беспокойная юность" - вторая часть "Повести о жизни" - была написана в 1954 году в городке Ирпене под Киевом. Спустя несколько месяцев эту книгу стал печатать "Новый мир", и вскоре она вместе с "Далекими годами" (началом автобиографического повествования) вышла отдельным изданием.
В Ирпене, в Доме творчества литераторов, я тогда взял интервью у Константина Георгиевича. В ответ на мой вопрос о круге чтения в детстве и юности писатель сказал, что со всем лучшим в русской и мировой литературе он познакомился в гимназические годы, особенно с поэзией.
"Я ведь мечтал стать поэтом, - говорил Паустовский, - исписал десятки тетрадей, но стихи мои, как говорится, в набор не пошли. Только я все равно остался верен поэзии. Без любимых строк из Лермонтова и Блока, Пушкина и Фета, Мицкевича, Байрона и Гейне не представляю себе страниц новой повести. Не представляю я себе их и без украинских народных песен и дум, без романтических польских баллад, без русской песенной стихии. По языку, по культуре я - русский. А по происхождению - украинец (по отцовской линии) и поляк (по материнской линии). Многое связывает меня с жизнью еврейского народа. Мальчики-евреи были моими соучениками и друзьями в гимназии, сокурсниками в студенческие годы. Я часто бывал в еврейских семьях, и мне вовсе не чужд удивительный юмор этого народа, его музыкальность. Еврейские имена присутствуют во многих моих книгах. А одна из них - о великом русском художнике-пейзажисте - так и называется "Исаак Левитан". Сейчас я работаю над главами о жизни нашего полевого санитарного отряда. Мы тогда останавливались в еврейских местечках в Белоруссии и Польше, видели разоренные дома и синагоги, горящие книги на древнееврейском языке..."
В тот летний день Константин Георгиевич, обычно не очень разговорчивый, охотно отвечал и на другие вопросы. Рассказывал о 1-й киевской мужской гимназии, где почти в одно время с ним учился Михаил Булгаков. Говорил о Ботаническом саде, о парках над Днепром, о Нестеровской, Никольско-Ботанической и других киевских улицах, где он жил вместе с родителями. И университет вспоминал (он был студентом физико-математического, а затем историко-филологического факультета), и библиотеку Идзиковского на Крещатике, и киевские театры. Слушать это мне было вдвойне интересно: моя школа - 53-я средняя - находилась в пяти-семи минутах ходьбы от здания бывшей 1-й гимназии. Мои одноклассники жили на тех же улицах, которые называл писатель.
И университет с пурпурной колоннадой был моим родным университетом в послевоенные годы. В здании бывшей гимназии я тоже часто бывал. Там, в левом крыле, размещался Институт литературы Академии наук Украины. На четвертом этаже был кабинет директора института академика А.И.Белецкого, куда я приходил сдавать кандидатские экзамены. Знаком мне был и адрес популярной дореволюционной газеты "Киевская мысль", где будущий писатель работал корректором.
С Константином Георгиевичем мне, к сожалению, больше не довелось беседовать. Но спустя 15 лет после ирпенской встречи я познакомился с родственниками писателя. Я тогда работал на Украинском радио. Однажды к нам приехали московские коллеги. Им нужно было сделать записи в школах Белоцерковского района и на опытной сельскохозяйственной станции Терезино.
И вот уже все записи, все интервью закончены. Мы возвращаемся из Терезино в Белую Церковь. Показались первые городские дома, мелькнула меж тополями быстрая речка Рось. И тут Владимир Григорьевич Гейло, инспектор районо, сопровождавший нас, обратился к водителю:
- На Пилипчу дорогу знаете?
- Шофер кивнул.
- Тогда сворачивайте...
И уже нам:
Повезу Вас, товарищи журналисты, дорогой Паустовского, той самой, описанием которой начинается "Повесть о жизни". Через Александрийский парк, через греблю...
Дождя не было. Но, как и тогда, в том далеком году, таял снег, обволакивая холодным паром деревья. Мы остановились, пошли по наезженной колее. Над ясенями плыло предвечернее облако, напоминающее большой развернутый парус.
Пора, тихо и настойчиво произнес Владимир Григорьевич, - припозднимся. В селе рано ложатся спать.
Казалось, садам не будет конца. Но вот снова мелькнула река. Мы проехали Пилипчу. Еще несколько минут езды, и машина уже на островке за греблей. Это - Городище.
Владимир Григорьевич просит нас немного подождать у одного из дворов. Слышен скрип калитки, а потом уже - из глубины двора - высокий женский голос. Нас приглашают в хату.
- Знакомьтесь, - улыбается инспектор, - заведующая Городищенской начальной школой Анна Александровна Паустовская.
У женщины доброе лицо, тихие мягкие шаги. Она представляет нам своих детей: восьмиклассницу Любу и шестиклассника Василия.
- Школа наша, - объясняет Анна Александровна, - в том же здании, где останавливался Константин Георгиевич, когда приезжал в Городище. А хата старая не сохранилась. Только тополя стоят, да еще криница на том же месте. Вода в ней удивительно вкусная. Люди приезжают и первым делом просят показать "Криницу Паустовского". И на скалы им интересно поглядеть, и на быструю воду. Мой дед и дед Паустовского были родными братьями, дружили крепко. И дети их не были чужими друг другу. Моя семья всегда помнила Константина Георгиевича. Переписывались, подолгу разговаривали, когда он приезжал в гости из Москвы или Тарусы. О чем шел разговор? О родных людях, о школьных делах, украинских песнях и легендах. Письма после смерти Константина Георгиевича я перешла в комиссию по литературному наследию писателя. И фотографии почти все подарила. Особенно запомнился мне последний его приезд. Он тогда долго-долго стоял у могилы отца, ходил возле гребли. Ездил в Белую Церковь и Каменку, где сохранился "Зеленый домик", в котором бывали декабристы и Пушкин...
Мы выходим из хаты. Чуть шумят тополя. Над быстрой Росью, над темной громадой леса, что стоит за рекой, горят серебристые звезды. Слышим девичьи голоса у гребли. Завтра по ней отправятся в Пилипчу в среднюю школу дети Анны Александровны. А сама она пойдет в свою школу учить младшеньких арифметике и письму.
- До Пилипчи можно добраться не только по гребле, - говорит учительница, - есть у нас и паром. Но все-таки боязно, чтобы первоклассники и второклассники сами шли и ехали. Поэтому решили сохранить в Городище начальную школу. Когда-то я тоже была ее ученицей. Между прочим, помню свою первую поездку в Белую Церковь. На базарной площади, куда мы пришли с отцом, больше всех мне запомнился извозчик, удивительно похожий на старика Брегмана, о котором так тепло говорится в первой главе "Повести о жизни". Самым смелым человеком в городе называют его. Именно Бергман отважился везти в весеннее половодье гимназиста Костика через греблю. Бывают же такие совпадения:
...Илья Эренбург однажды заметил, что в искусстве большую роль играют не только талант и мастерство, не только мировоззрение и среда, но также свойства, качества, характер самого художника. Я осмелюсь сказать, что бывали талантливые, но недобрые писатели, бывали гении, лишенные скромности". Самым добрым, скромным и совестливым среди выдающихся мастеров слова Эдинбург называет Чехова, ссылаясь при этом и на его художественную практику, и на обширнейшую переписку, на общественную деятельность и воспоминания его современников, в том числе Бунина и Куприна.
Чехов, я убежден, был одним из учителей Паустовского. Был им, несомненно, и Короленко. Как и его учителя, Константин Георгиевич был свободен от сословных и националистических предрассудков. С иронией пишет, например, Паустовский о "знатности" своего рода: "В сундуке я нашел пожелтевшую, написанную по латыни гетманскую грамоту - "универсал", медную печать с гербом... "Универсал" и печать остались у нас в семье от гетмана Сагайдачного, нашего отдаленного предка. Отец посмеивался над своим "гетманским происхождением" и любил говорить, что наши деды и прадеды были самыми обыкновенными терпеливыми хлеборобами..."
Эти строки очень близки по мысли тем, что приведены в "Истории моего современника" Короленко, в рассказе Чехова "В усадьбе" и в других рассказах и повестях сына неудачливого коммерсанта. В "Повести о жизни", как и в других произведениях Паустовского, действуют люди разных национальностей, населяющих тогдашнюю Россию. Автор-рассказчик смотрит на них открытыми глазами, полными внимания и уважения. Здесь и поляк Фицовский, и еврей Шмуклер, и украинские семьи, и тот, кто со временем напишет "Дни Турбиных", "Мастера и Маргариту". Впечатляет в главе "Аттестат зрелости" (первая книга "Повести о жизни") рассказ о "заговоре" гимназистов:
"Перед экзаменами в саду была устроена сходка. На нее созвали всех гимназистов нашего класса, кроме евреев. Евреи об этой сходке ничего не должны были знать. На сходке было решено, что лучшие ученики из русских и поляков должны на экзаменах хотя бы по одному предмету "схватить" четверку, чтобы не получить золотой медали. Мы решили отдать все золотые медали евреям. Без этих медалей их не принимали в университет. Мы поклялись сохранить это решение в тайне. К чести нашего класса, мы не проговорились об этом ни тогда, ни после, когда уже были студентами университета..."
Подобно Чехову, Паустовский постоянно обращается к вопросу о том, что "среди людей нужно сознавать свое достоинство", что "В человеке должно быть все прекрасно". Рядом с портретами интересных, неординарных людей (дедушка Максим Григорьевич, вечный скиталец Дядя Юзя, латинист Субоч, аптекарь Лазарь Борисович, профессор Гиляров), рядом с трагическими картинами фронтовой жизни, суровых будней труда металлургов и рыбаков возникают живописные, рельефные зарисовки родной природы, которую отлично знал и любил Константин Григорьевич. Мы не просто видим речные берега, лесные урочища, золотую осень в Подмосковье, Севастопольские бухты и улицы, зимнюю полевую дорогу. Мы как бы слышим движение воды, шелест опавшей листвы, голос снежной вьюги. Это чудо достигается великим трудом талантливого литератора.
"С русским языком, - писал Паустовский, - можно творить чудеса. Нет ничего такого в жизни, в нашем сознании, что нельзя было бы передать русским словом... Игру света, шум и тень садов, тяжкое громыхание грозы, детский шепот и шорох морского гравия. Нет таких красок, звуков, образов и мыслей - сложных и простых, для которых не нашлось бы в нашем языке точного выражения".
Кстати, в "Повести о жизни" мы не найдем ни одного словечка из так называемой ненормативной лексики. А ведь в книге говорится не только о бескорыстных художниках и благороднейших инженерах и педагогах. Есть страница, где идет речь о "коридорных" девушках из замызганной гостиницы "Великобритания" в старой Изовке, об одесских жуликах, об авантюристе, приславшем после грабежа посылку с драгоценностями - "всем сестрам по серьгам"... Оказывается, обыкновенным русским языком - правдивым и свободным - можно передать все цвета, все оттенки живой, невыдуманной жизни. Я не могу себе представить библиотеку лучших русских книг без рассказов и повестей Паустовского.
Добавить комментарий