Мемуары принцессы-золушки

Когда в 1912 году Григорий Александрович Крестовников был назначен казначеем Государственного Совета, прабабушка воскликнула: “Как, Гришку — мальчишку казначеем!”. “Мальчишке” было за 60.

Он был доктором химии (на базе его исследований глицерина Нобель изобрел динамит), председателем биржи, основателем и директором Купеческого банка, директором Государственного банка, попечителем комитета императрицы Марии Федоровны, не считая дел в “Товариществе бр. Крестовниковых”.

Дома велись споры и по законодательным вопросам. Прабабушка живо обсуждала законопроекты своего сына, которые тот писал по просьбе Думы. Одно время Григория Александровича “сватали” на министерское кресло, но он считал, что купцу и так дел много. На обедах у деда бывали Коновалов со своей женой, расфуфыренной французской певичкой с голыми плечами и в бриллиантах, председатель Думы Гучков, Сазонов, Коковцев, Керенский… Дед был против черты оседлости евреев и процентной нормы в университетах, но никогда не принимал их у себя дома. Законопроекты деда были в основном посвящены улучшению быта крестьян и рабочих и защите лесов от бездумной вырубки.

Дед был убежденным монархистом и патриотом России, но понимал необходимость коренных изменений в государстве. К нему часто ходил советоваться Керенский, но когда уже стало поздно. Кроме того, он был большим скептиком и уже в 14-м году предчувствовал революцию. Только он считал, что она будет “другой”.

В Госдуме Григория Александровича уважали за острый язык. Однажды обсуждался вопрос о размере ссуд крестьянам при выделе. Дед говорил, что такой ссуды крестьянину хватит только на могилу. А когда в начале 14-го года купцы стали говорить, что война способствует русской промышленности, он предложил от их имени поставить памятник кайзеру Вильгельму.

…На Руси скарлатины боялись больше кори и во время очередной вспышки инфекции мы проводили карантин в доме прабабушки. Школа тоже была закрыта. Особо тяжело “домашний арест” переживал мой 10-летний брат Гриша. Его изобретательному уму всегда нужно было действие. Он заявил бабушке, что ее электрические провода устарели, и он их обновит. Кстати, с электричеством у наших бабушек были неровные отношения. Прабабушка Морозова вообще не захотела “рыть двор” и до самой ее смерти дом освещался керосиновыми лампами и свечами. В доме прабабушки Крестовниковой электричество было, но читала она только при свечах.

После Гришиной “модернизации” мы два вечера просидели без света. Но Грише дозволялось многое. На него в семье была большая ставка. После нескольких поколений созидателей появилось поколение “неспособных” — поколение моих родителей. С точки зрения основного дела мало кто из них представлял какую-то ценность. Гриша же был прирожденный техник и химик, и ему была открыта дорога ко всем делам.

Не знаю, какие другие родители могли позволить своим детям построить в доме электрическую железную дорогу? Проходила она по всему коридору и заканчивалась в гостиной. Все о нее спотыкались, и побито много хрусталя и посуды. Замки и ручки в доме были наэлектризованы и всех било током. Напротив, дедушка Крестовников ублажал Гришу, как мог. Для его опытов в доме выделили специальную мастерскую.

Верх дома принадлежал дяде Мише. Я любила бывать у него. Он был кем-то вроде “нештатного министра иностранных дел”. Когда строилась Сибирская магистраль, по поручению русского правительства он часто ездил в Китай улаживать проблемы, связанные с этим строительством. В конторе он появлялся редко, в основном, по устройству очередной Нижегородской ярмарки. Стол у него накрывался с завтрака, целый день кипел самовар, приходили и уходили люди. Он вел какие-то большие дела с караимами и татарами. С ними дела велись не на векселя, а на слово. Если что случится с покупателем, вся община расплачивалась. Со староверами было несколько сложней. Они занимались торговлей по принципу: “Не согрешишь, не раскаешься; не раскаешься, в рай не попадешь”. Дядя Миша был бездетным и очень любил мою маму. После каждой поездки он привозил ей дорогие экзотические подарки. На лето дядя Миша уезжал в Крым, где у него было маленькое имение между Судаком и Феодосией. Там он делал хересы и малаги.

В 1913 году мы в последний раз говели у прабабушки. Она сдала и нужно, чтобы кто-то всегда был при ней. Вторая дочь прабабушки, тоже Софья, вышла замуж за старого, но очень богатого купца Гарелина из провинции. Муж бил ее смертным боем. Даже дед — противник разводов — и то иногда советовал дочери расстаться с мужем, но мать неизменно советовала терпеть. Еще одна дочь Вышеславцевой Галка Вострякова изменяла мужу открыто и напропалую. Маму многие упрекали за дружбу с Галкой. Мораль допускала развод, но измены осуждались.

Лето 14-го года мы проводили в Царицыне. Дача сначала была собственностью прабабушки Морозовой, потом ее дочери Юлии Тимофеевны, и по завещанию она должна была отойти моей маме. Никто в этом году далеко не поехал. У дедушки Крестовникова весной удалили камни в почках и рану заразили дифтеритом. Прабабушка Софья Юрьевна все время проводила в клинике, ухаживая за сыном. Да и времена в целом были мутные — не до поездок.

Объявление войны заставило всех перестраивать жизнь и дела. То, что она случится, не было большим секретом. Но вся беда в том, что в России поручили ее вести не политикам, а военным. Как умно сказал Клемансо: военным нельзя разрешать делать войну. Офицеры присягали умереть за Веру, Царя и Отечество и первыми бежали с фронтов и потом от красных. В военных кругах процветало взяточничество. Папины заводы перешли на выпуск мин и снарядов. Чтобы их принять, надо было устраивать военным чиновникам обеды и подарки их женам. Мама уже разводилась с отцом, и я была за маленькую хозяйку. Боже, какое убожество жены этих офицеров! Сплошная безвкусица и глупость!

Наши войска были плохо вооружены и тысячами ложились, чтобы оттянуть немцев с французского фронта. Эшелоны раненых потянулись в Москву. Морозовская мануфактура перешла на выпуск бинтов и ваты. Новый 15-квартирный дом бабушки Крестовниковой на Солянке отдали под госпиталь на 1250 человек. На всех заводах и фабриках Морозовых и Крестовниковых, включая провинциальные, были передовые по тому времени больницы. Их тоже отдали под военные госпитали. Женщины из нашей семьи записались в санитарки и сестры. Даже моя мама, которая не любила уход за больными. Если раньше она вставала не раньше 12-ти, то теперь уходила из дома в восемь и возвращалась вечером. Даже прабабушка ходила в подвал биржи, где разместилась бинторезная мастерская. Там она обрезала на бинтах космы. Затем она снова вернулась к своим подопечным из больниц и богаделен.

Прабабушка стала стремительно стареть. Мочилась на ходу. Мы делали вид, что не замечаем. То же самое за столом. Прабабушка внезапно засыпала, дед давал знак прекратить разговор, а когда просыпалась, разговор возобновлялся, как бы не прерываясь. Однажды она упала с лестницы и ударилась лицом о ступеньку. За раной образовалась рожа, а за ней рак. Весной она померла. Софья Юрьевна прожила долгую жизнь в окружении любимых и любящих детей, внуков и правнуков. А счастливую старость обеспечил ее сын, Григорий Александрович Крестовников.

Сестра прабабушки (имя не указано — ред.), красавица, была замужем за сахарным королем Борисовским, состояния невероятного, наравне с Кочубеями, Харитоненко и Бродскими. Изобретение выработки сахара из свеклы пришлось на времена Наполеона и обогатило больших помещиков с юга Украины. Для народа это лакомство было малодоступным. Были люди, особенно из Сибири, которые вообще не знали сахара. В народе чай с сахаром пили “вприкуску”. Русский сахар очищался два раза, был очень твердым и сладким. И хотя был дорог, им пользовалась вся Европа.

Сестра прабабушки была страшная транжирка и ухитрилась разорить даже такого богатого мужа. Но дважды выиграла в лотерею по 200.000 рублей. И по этим случаям устраивала елки, на которых вместо игрушек висели настоящие драгоценности. Она раздаривала их гостям.

Летние месяцы мы обычно жили дачно-сельской жизнью, обитая то в Загорье у вдовой бабушки Паши Крестовниковой, то в морозовском Царицыно. Каждый переезд на дачу в начале летнего сезона был целым событием. Надо было протопить и проветрить после зимнего отсутствия дома, выскоблить полы. Дачи состояли из трех-четырех домов по 10-15 комнат каждый. Первыми выезжали бабушки с прислугой. Затем завозилось белье, ковры, одеяла, посуда, столовое серебро, собаки, шикарный сибирский кот Васька и даже попугай. Все это вмещалось на 5-6 подводах. На обратный путь еще больше — надо было вывезти в Москву все летние заготовки на зиму.

Тетя Паша была бездетной, происходила из простых, малограмотная. Она с 10 лет работала на одной из фабрик бр. Крестовниковых в Подольско-Залесском, за гроши, по 12 часов в день. На фабрике выпускали ткани и пряжу. Младший дядюшка моего деда (тоже без имени — ред.) должен был управлять фабрикой, но его увлечения никак не совпадали с производством. Его интересовала археология и история. Он составил родословную Крестовниковых в трех томах. Кажется, она была напечатана в Англии.

Когда Паше уже было лет 20, ее взяли прислугой к барину. Незамужней девице на заводе соблюсти себя трудно, а в прислугах и подавно. Так и стала Паша холостому хозяину сожительницей. Барин был туберкулезным, доктора направили его на кумыс в башкирские степи. Вылечиться ему не удалось, зато он нашел в степях вторую любовь — каменных баб. На раскопках курганов он часто простужался, и тетя Паша нянчилась с ним, как с ребенком. Только спустя много лет они поженились.

С религией у тети Паши были какие-то странные отношения. В церковь она не ходила и твердо верила, что все животные попадут в рай. Под сомнением был только воробей. Когда Христа распяли, голубь ворковал: “умер-р-р, умер-р-р…”, а воробей твердил: “жив, жив…”. Потому легионеры и проткнули Иисуса копьем.

Застенчивая тетя Паша и в 80 лет на людях краснела и не чувствовала себя ровней богатой и знатной родне. Обычно она старалась избегать шумных празднеств, только наезжала на именины Юлии Тимофеевны Морозовой.

Обычно это был большой праздник. В Царицыно из Москвы и со всей России съезжалась ближняя и дальняя родня: Крестовниковы, Листы, Морозовы, Стахеевы, Карповы, Вышеславцевы, Кончаловские, Гарелины с детьми, няньками и гувернантками. Даже заказывался ночной поезд, чтобы доставлять гостей до Москвы и обратно. За несколько дней делали гирлянды, венецианские фонари, выкупалось из ломбарда серебро. Чтобы не хранить, его закладывали. Из гостиницы “Метрополь” привозили поваров. А.С.Смирнов — хозяин “Метрополя” — свою карьеру начинал вторым лакеем у Крестовниковых, потом служил метрдотелем в “Метрополе”, а затем его выкупил.

Гости задерживались, кто на сколько хотел. Именинное утро начиналось с церковной обедни — приглашался поп из Заречья. Потом холодный завтрак. Затем гости играли в крокет, теннис, преферанс и вист, катались на лошадях и лодках, пили чай под липами. Для младших закладывали в шарабан осла Яшку. Яшка всегда ухитрялся опрокинуть повозку. Мы мстительно радовались, когда в канаве оказывались чересчур нарядные девочки, вроде Муси Крестовниковой.

Обед начинался с зернистой икры, которую специально привозили еще зимой в бочках из Уракова, нашего имения на слиянии Камы и Волги. В Уракове был один из наших заводов. Раньше, когда стеарин и мыло делали из сала, туда пригоняли баранов из степей. Мясо съедалось, сало шло на завод, кожу продавали, а внутренности сбрасывали в реку. На требухе местные раки вырастали размером с омаров.

Обедали на трех балконах, дети отдельно. Вечером над прудом устраивали фейерверк. Потом был домашний бал. На ночь меня, как старшую, оставляли с маленькими детьми, и я рассказывала им страшные байки про леших, водяных и домовых. В том возрасте я и сама в них верила. Впрочем, верили и взрослые, особенно из прислуги. Например, все кучера и конюхи искренне думали, что домовые живут в конюшнях. Лошади могли быть “к дому” или нет. Если не “к дому”, лучше их продать или поменять. В другом месте тот домовой может полюбить эту лошадь. Когда мама выходила замуж, у бабушки Крестовниковой были новые лошади, серые. А маме купили пару гнедых. Жили лошади в одной конюшне. Кучер Крестовниковых Петр стал уверять, что серые “не к дому”, домовой их щекочет и корм им не впрок. В конце концов, по настояниям Петра, бабушка поменяла серых.

Дачная кикимора жила на полке в темном углу. Если она требовала перед праздниками большую уборку, ее никак нельзя было делать к вечеру. В доме не будет денег. Кикимора могла сквасить молоко, поджечь пирог, спутать пряжу. Четверговая соль и свечка спасали от грома. Вода с уголька помогала от жара. Три свечки к покойнику. Заяц или черная кошка через дорогу — не к пути. Вера в легкую руку. По мнению прислуги, у меня была легкая рука, у мамы — тяжелая. Как ни странно, почти такие же верования я нашла много позднее в глухих местах Франции.

Тетя Паша курила набитые папироски и иногда по нашей просьбе пела под гитару старинные романсы. Правда, слушали мы ее из-за стены. Она стеснялась петь на людях. Ее дом всегда был полон неведомых никому стариков и старушек. Жили у нее еще какие-то безотцовские “крестники”. Заканчивалось тем, что вслед за отцами матери тоже бросали своих детей, и сироты полностью переходили на попечение тети Паши.

У тети Паши был смертельный враг — наша прабабушка Крестовникова. Их нельзя было сводить вместе. Придя в гости к тете Паше, прабабушка тут же начинала ее учить, что так жить нельзя: не читать, не рукодельничать и т.д. Тетя Паша покорно соглашалась: да, так жить плохо. Потом подымался собачий вопрос. Мол, моськи паршивые, нечистоплотные и им не место в комнатах, лучший выход — их утопить. Тетя Паша начинала сопеть и пускать первую слезу. Заканчивалось тем, что прабабушка говорила: “Была дурой, дурой и останешься. С тобой поговорить даже толком нельзя”, и оставляла бедную тетю Пашу совсем в слезах. Но однажды тетя Паша устроила бунт. Когда прабабушка начала корить ее за “незаконных крестников”, тетя Паша не выдержала и выпалила: “Сама хороша. Если б тебя поп не пожалел, родила бы Гришеньку незаконным”. Намек на слишком ранний брак прабабушки при весьма туманных обстоятельствах. То, о чем всегда деликатно умалчивали старшие родственники, нечаянно услышали младшие. Прабабушка была наказана самым безобидным и безвредным членом семьи. Хотя тетя Паша потом плакала и причитала: “Что я наделала!”.

Все это происходило в Загорье — милом нашем раю, от которого ничего не осталось. Дачи сожгли, парк вырубили в первые годы революции. Уцелели только “Горки” — имение Зинаиды Григорьевны Морозовой-Рейнбот с колоннами в виде сосисок и парком, гораздо хуже Загорья.

Зимой тетя Паша жила в московской квартире с невероятным количеством плюшевой мебели, салфеточками, этажерками и “сувенирчиками”. Кабинет прадяди большую часть времени был на замке. Там хранилась большая коллекция камней, оружия, костей и украшений из его археологических раскопок. Показывать их тетя Паша не любила, только моему отцу. После ее смерти все это было упаковано и перевезено к дедушке. Он все собирался разобрать коллекцию, но так и не успел. Когда нас большевики выгоняли из дома, ее оставили, впрочем, как и многое другое.

Умерла тетя Паша зимой 14-го года, тихо и просто. Ее нашли мертвой утром. Сердечный приступ. Ее кончине предшествовали странные обстоятельства. Сначала у нее померла одна собака, через несколько дней — вторая. Я хотела ей подарить новую, но тетя Паша отказалась: мол, с собаками, как и с людьми, нужно пуд соли съесть, чтобы сжиться.

Смерти она не боялась. “Там”, в раю, ее давно ждал муж в окружении мосек и других когда-то любимых ею животных. Попугай достался прислуге, а шикарный сибирский кот остался у дворника.

Морозовы происходили из старообрядцев. Крепостной мужик Савва Тимофеевич Морозов начал с телеги, на которой он поставлял на завод домотканые шерсть и полотно. Поговаривали, что он убил купца в овраге, но это никто не доказал. Да и вряд ли денег того купца было достаточно, чтобы понастроить мануфактур с 45 тысячами рабочих. Тут сработала гениальная смекалка и предприимчивость нашего прадеда. За два поколения из кустарного промысла было сделано состояние мирового масштаба.

Наши Морозовы Тимофеичи были в родстве с Морозовыми Викуловичами и Абрамовичами, но в каком, уже плохо помню. Я становлюсь стара (в 50 лет — ред.) и начинаю забывать этот “потонувший мир”. Надо перечитать “В лесах и горах” Мельникова-Печерского. Он был следователем по старообрядческим делам, заимствовал страшно, но оставил потрясающую книгу.

Савва Тимофеевич жил еще по старинке, но Тимофей Саввич уже был европейским человеком, хотя бороду не стриг и, когда ездил за границу, прятал ее за воротник. Женился он на дворянке Самойловой, тоже из старообрядцев. В приданое она принесла небольшой особняк на Водосточном переулке. До самой ее смерти он служил вроде приюта для обедневших дворянок.

В наших семьях женились и выходили замуж, как хотели, никаких устроенных браков. Единственное требование было к здоровью.

В связи с браком бабушке Морозовой предстоял резкий переход из патриархального старообрядчества к светской жизни. Ее стали учить верховой езде, что в ее семье считалось неприличным, свекор не раз брал ее с собой в Англию в качестве переводчицы.

Дед был красив. Большой, стройный, спортивный, голова как у Зевса. Морозовы уже тогда купили подворье у очень богатого купца Кокрева. Один дом в 35 комнат с чугунными колоннами, выкрашенными в розовый цвет, остальные поменьше. Оранжерея, сараи, службы, конюшня на 40 лошадей, три десятины сада. Кокрев разорился элегантно, помогая героям Крымской войны и строя общежития для студентов.

Свадебное путешествие мои будущие дед и бабушка совершили в Константинополь, Грецию и Венецию. Я проехала точно по этому маршруту много лет спустя, только не по своей воле, а спасаясь от большевиков. Мой “вояж” мне стоил жизни первенца (сын Е.Н.умер в Италии — ред.).

В Венеции бабушка влюбилась в итальянский Ренессанс. Под его влиянием был обустроен один из домов. Наш танцевальный зал представлял потрясающую копию столовой из Палаццо дожей. Дом был странным, со множеством лестниц, с комнатами разной высоты. На парадном входе была белая мраморная лестница, которая вела в прихожую. Напротив громадное зеркало метров пять в ширину и десять в высоту, таких я больше никогда не видела. Сразу направо жил дворецкий Никифоров с женой, затем маленькая дверь в кабинет деда. Налево двойная дверь в зал с белыми банкетными стульями, покрытыми красным бархатным штофом. Огромная люстра в три золоченных круга. До 1911 года в доме не было электричества. В углу зала стоял концертный рояль. О размерах зала можно судить по тому, что там могли одновременно танцевать 50 пар. Из зала вели двери на балконы, в курительную комнату с биллиардом и зимний сад.

Все было большое, прочное и чересчур богатое. Везде большие мейсенские вазы, паркет с рисунками, множество ковров, картин. Среди полотен работы Поленова, Иванова, Левитана. Огромные парадные комнаты были пристроены к другому старому дому со службами внизу и помещениями для гостей наверху. Насколько была богато меблирована первая часть дома, настолько убого вторая. Во дворе был еще один одноэтажный дом — в нем жил наш управляющий Волков, страшный жулик. Все его звали — “наш домашний Распутин”. А также кучера, дворники, прислуга.