Продолжение. Начало в N16 [147].
"И запомни, — говорил пастофор, — что означает эта корона. Всякая воля, которая соединена с Богом, чтобы проявлять правду и влиять на суд после этой жизни, действует с божественной силой над всем сущим и над всеми вещами — это и есть вечная награда освобожденных духов". Слушая эти слова учителя. посвящаемый испытывал и удивление, и страх, и восторг. Это были первые огоньки святилища, и частично увиденная истина казалось ему светом какого-то небесного воспоминания.
Но испытания только начались. После окончания своей речи, пастофор открывал дверь, за которой был вход в сводчатый коридор, узкий и длинный; на дальнем его конце трещал и пылал огненный костер. "Но ведь это смерть!" — говорил посвящаемый и в страхе смотрел на своего руководителя. "Сын мой, — отвечал пастофор — смерть пугает лишь незрелые души. В свое время я проходили через это пламя, как по долине роз". И решетка, отделяющая галерею символов, закрывалась за испытуемым. Подойдя к самому огню, он увидел, что пылающий костер — это оптическая иллюзия, создаваемая легкими переплетеньями горящих смолистых веток, расположенных косыми рядами на проволочных решетках, Тропинка обозначенная между ними, позволяла быстро пройти, минуя огонь.
За испытанием огнем следовало испытание водой. Посвящаемый был принужден пройти через стоячую, чернеющую воду, освещенную заревом, падающим от оставшегося позади костра.
После этого два неокора вели его, все еще дрожащего, в темный грот, где ничего не было видно кроме мягкого ложа, таинственно освещенного бледным светом бронзовой лампы, спускающейся с высоты свода. Здесь его обсушивали, растирали, поливали его тело душистыми эссенциями и, одев в льняные одежды, оставляли в одиночестве и произнося: "Отдыхай и ожидай иерофанта".
Посвящаемый растягивался на роскошной кровати. После всех перенесенных волнений, минута покоя казалась ему необыкновенно сладкой. Священная живопись, которую он только что видел, все эти таинственные образы, сфинксы и кариатиды, вереницей проходили в его воображении. Но почему одно из этих изображений снова и снова возвращается к нему как галлюцинация?
Перед ним упорно вставал десятый символ, который изображал колесо, подвешенное на своей оси между двумя колоннами. С одной стороны на него поднимается Германубис, гений добра, прекрасный, как молодой эфеб; с другой стороны — Тифон, гений зла, бросается головой внизу в пропасть. Между обоими, на самой вершин колеса, виднеется сфинкс, держащий меч в своих когтях.
Слабые звуки отдаленной музыки, которые, казалось, исходили из глубины грота, заставили исчезнуть это видение. Это были звуки легкие и неопределенные, полные грустного и проникающего томления. Металлический перезвон смешивался со звуками арфы, флейты и с прерывающимися вздохами, подобными горячему дыханию. Охваченный огненной грезой, чужеземец закрывал глаза. Раскрывая их снова, он видел в нескольких шагах от своего ложа видение, потрясающее силою дьявольского соблазна. Женщина, нубийка, одетая в прозрачный пурпуровый газ с ожерельем из амулетов на шее, подобная жрицам мистерий Милитты, стояла перед ним, пожирая его взглядом и держа в левой руке чашу, увитую розами.
Это была женщина сильной и пьянящей чувственности, сосредоточившая в себе все могущество животной стороны женщины: бархатистая смуглая кожа, подвижные ноздри, полные, красные и влажные как сочный плод губы. Ее жгучие черные глаза мерцали в полутьме.
Чужеземец вскакивал на ноги, удивленный, взволнованный, не зная радоваться ему, или страшиться. Но красавица медленно подвигалась к нему и, опуская глаза, шептала тихим голосом: "Разве ты боишься меня, прекрасный чужеземец? Я приношу тебе награду победителей, забвение страданий, чашу наслаждений..."
Посвящаемый колебался; тогда, словно охваченная усталостью, Нубийка опускалась на ложе и не отрывая глаза от чужеземца, окутывала его молящими взглядом, словно влажными пламенем.
Горе ему, если он поддавался соблазну, если он склонялся к ее устами и, пьянея, вдыхал пьянящее благоухание, поднимавшееся от ее смуглых плеч. Как только он дотрагивался до этой руки и прикасался губами к этой чаше, он терял сознание в огненных объятиях... Но после насыщения пробужденного желания, выпитая им влага погружала его в тяжелый сон. При пробуждении он чувствовал себя покинутым и охваченным глубоким отчаянием. Висячая лампа бросала зловещий свет на измятое ложе. Кто-то стоял перед ним: это был иерофант. Он говорил ему: "Ты остался победителем в первых испытаниях. Ты восторжествовал над смертью, над огнем и водою, но ты не сумел победить самого себя. Ты, дерзающий стремиться на высоты духа и познания, поддался первому искушению чувств и упал в бездну материи. Кто живет рабом своей плоти, тот живет во мраке. Ты предпочел мрак свету, оставайся же в нем!
Я предупреждал тебя об ожидавших тебя опасностях. Ты сохранишь жизнь, но потеряешь свободу; ты останешься под страхом смерти рабом при храме".
Если же посвящаемый опрокидывал чашу и отталкивал искусительницу, тогда двенадцать неокоров с факелами в руках окружали его и вели торжественно в святилище Изиды, где иерофанты в белых облачениях ожидали его в полном составе. В глубине ярко освещенного храма находилась колоссальная статуя Изиды из литой бронзы с золотой розой на груди, увенчанная диадемой о семи лучах. Она держала своего сына Гора на руках. Перед богиней глава иерофантов в пурпуровом облачении принимал посвящаемого, который под ужасающими клятвами принимал обет молчания и подчинения. Вслед затем его приветствовали как брата и будущего посвященного. Перед этими величавыми Учителями, вступивший в храм Изиды, он чувствовал себя, как в присутствии богов. Переросший себя самого, он входил в первый раз в область вечной Истины.
Озирис
Смерть и Воскресение
Так вступал принятый ученик на порог Истины, и теперь начинались для него длинные годы труда и обучения. Прежде чем подняться до Изиды Урании, он должен был узнать земную Изиду, подвинуться в физических науках. Его время разделялось между медитациями в своей келье, изучением иероглифов в залах и дворах храма, не уступавшего по своим размерам целому городу, и уроками учителей. Он проходил науку минералов и растений, историю человечества и народов, медицину, архитектуру и священную музыку.
В продолжение этого долгого ученичества он должен был не только приобрести познания, но и преобразиться, достигнуть нравственной силы путем отречения.
Древние мудрецы были убеждены, что человек может овладеть истиной лишь тогда, когда она станет частью его внутренней сути, естественным проявлением его души. Но в этой глубокой работе приобщения ученик предоставлялся самому себе. Его учителя не помогали ему ни в чем, и часто удивляли его своей наружной холодностью и равнодушием. В действительности же он подвергался самому внимательному наблюдению.
Он должен был следовать неизменным правилам, от него требовали абсолютного послушания, но перед ним не раскрывали ничего за пределами определенных рамок. На все его тревоги и на все его вопросы отвечали одно: работай и жди". И тогда он поддавался вспышкам возмущения, горькому сожалению, тяжелым подозрениям. Не сделался ли он рабом обманщиков и черных магов, овладевших его волей для своих собственных целей? Ему казалось, что истина скрылась от него, боги его покинули, что одинок и находится в плену у жрецов храма. Истина являлась ему в виде сфинкса, который говорил: "Я — Сомнение!" А крылатый зверь с бесстрастной головой женщины и с когтями льва уносил его, чтобы растерзать на части среди жгучих песков пустыни.
Но эти тяжелые кошмары сменялись часами тишины и божественного предчувствия. И тогда он начинал понимать символический смысл испытаний, через которые он проходил, когда вступал в храм. Ибо темнота бездонного колодца, который грозил поглотить его, была не темнее бездны неизведанной истины; пройденный огонь был менее страшен, чем все еще сжигавшие его страсти. Ледяная и темная вода, в которую он должен был погрузиться, была не холоднее, чем сомнения, заполонившие его душу в часы духовного мрака.
В одном из залов храма тянулись в два ряда священные изображения, такие же, как те, что ему показали в подземной пещере в ночь первых испытаний. Они изображали двадцать две тайны бытия. На этих тайнах, которые лишь слегка угадывать на пороге оккультного обучения, основывалась вся теология. Но нужно было пройти через все посвящения, чтобы вполне понять их. С той первой ночи ни один из учителей не говорил с ними о них.
Ему разрешалось лишь прогуливаться в этом зале и размышлять над символическими изображениями. Он проводил там долгие часы уединения. Посредством этих образов, целомудренных и важных, невидимая и неосязаемая истина проникала медленно в сердце ученика. В немом общении с этими молчаливыми божествами без имени, каждое из которых, казалось, стояло во главе сферы жизни, он начинал испытывать нечто совершенно новое: сперва углубление в суть своего существа, а затем отделение от земного мира, как бы вознесение над всем земным.
Время от времени он обращался к Посвященным с вопросом: "Будет ли мне когда-нибудь дозволено вдохнуть розу Изиды и увидеть свет Озириса?" На это ему отвечали: "Это зависит не от нас, истину дать нельзя. Ее можно найти или внутри самого себя, или совсем не найти. Мы не можем сделать из тебя адепта, ты сам должен сделаться им. Лотос долго растет под водою, прежде чем раскроется его цветок, Не ускоряй раскрытия божественного цветка. Если раскрытие это должно совершиться, оно настанет в свое время. Работай и молись!"
После этого ученик со спокойной радостью возвращался к своим занятиям и размышлениям. Он испытывал суровое очарование этого одиночества, в котором словно проносилось дуновение вечного. Так протекали месяцы и годы. И он начинал чувствовать, как в нем медленно происходило преображение. Страсти, которые раньше обуревали им, удалялись от него словно угасающие тени, а мысли, окружавшие его в одиночестве, начинали приветствовать его как бессмертные друзья. Иногда он чувствовал, как поглощалось его земное я и как рождалось другое, более чистое и возвышенное. И в такие минуты он падал ниц перед ступенями закрытого святилища, и в нем не оставалось ни возмущения, ни желания, ни сожаления. Была лишь беззаветная отдача своей души божественному Началу, совершенное пожертвование своей личности неизменной истине. "О, Изида, молился он; душа моя — лишь слеза из твоих очей, и пусть падет она — подобно капле росы — на душу других людей, и пусть, умирая, я почувствую, как ее благоухание поднимается к Тебе. Я готов принести себя в жертву".
продолжение следует
Добавить комментарий