 |
| Василий Аксенов. Фотография Михаила Лемхина. |
|---|
Ушел из жизни Василий Аксенов. Помню первую встречу с ним на страницах журнала "Юность". Повесть "Коллеги", свежий глоток воздуха.
Журнал этот был нарасхват, и стояла за ним длинная очередь на прочтение. А потом другие его повести и рассказы. А потом он уехал. Вернее, его "уехали". Когда он приехал в Москву после долгого перерыва, если не ошибаюсь, где-то в конце 80-х, мы с ним встречались — я у него брал интервью. Он, среди прочего, говорил, что не думал, что у него будет возможность вернуться. Я его видел в первый раз "живьем", и он был очень похож на того человека, которого я ожидал увидеть, и очень не похож. Он не вмещался ни в какие заранее намеченные ожидания.
А потом у нас были встречи в Америке, чаще по телефону. По его "наводке" я ходил в книжный магазин в Вирджинии, который он часто посещал. В университете Джорджа Мейсона, где он преподавал, на его курсы ходил сын моих близких знакомых, юноша, который готовил себя на математика, но с большим интересом ходил на знаменитые курсы Василия Аксенова по русской литературе. Потом Аксенов не раз меня спрашивал о судьбе этого юноши, ставшего молодым человеком, успешно заявившем о себе в науке. Знаменитый писатель был очень внимателен к людям.
У меня сохранилось много бесед с Василием Аксеновым. Мы с ним говорили в радиопередачах не только о литературе, но и о судьбах мира, об Америке. Одна из тем, которая интересовала Василия Павловича — будущее англо-саксонской культуры в Америке.
Эта беседа — последняя наша встреча в эфире и, по-видимому, одно из последних интервью Аксенова. 75-летний юбилей, судя по всему, рождал у писателя некоторые грустные мысли. И тональность этого интервью определяется не только тем, что говорил Василий Павлович, но и тем, как он это говорил. Голос у него был грустный, усталый, как будто он предчувствовал надвигающуюся беду. А через несколько месяцев с ним в Москве случился тяжелый инсульт, и он долгие месяцы провел на больничной койке...
Остались с нами его книги и его мысли. А у меня еще — его неповторимый аксеновский голос.
— Мы с вами какое-то время не общались, но я про вас все знаю. Я знаю, например, что вы принимаете деятельное участие в совершенствовании вашего дома в Биарицце.
— Это не совсем так. Я сделал некоторую перестройку в доме с помощью местных французских трудящихся.
— И еще про вас знаю, что вы, как всегда, пишете книжки, и что у вас, по вашему же выражению, вторая молодость. Вы много плаваете, занимаетесь бегом, стоите на голове на морском берегу и гуляете со своим спаниелем, которого зовут Пушкин. Иногда мне в голову разные мысли неуместные лезут. Плавать и бегать хорошо, сам этим занимаюсь, вы знаете. А вот стоять на голове... не слишком ли это обременительно, учитывая то, что, увы, годы идут, и против этого никак не пойдешь...
— Я действительно очень бодро жил последнее время, а потом меня как-то прихватила аритмия и дала знать — мол, ты не зазнавайся и не забывай, сколько тебе лет. Но вообще-то стоять на голове — это только одно удовольствие.
— Я недавно был в Москве, ходил по книжным магазинам и свидетельствую, что в любом из них на видном месте множество ваших книг, которые очень хорошо покупаются...
— Они сейчас продаются даже в супермаркетах, рядом с колбасой и кока-колой. Берут пару бифштексов и роман "Редкие земли".
— Я смотрел на книги писателей, с которыми я беседовал. И на ваши книги. Вспоминал наши с вами многочисленные эфирные встречи и думал, что вы один из немногих писателей, которые уже на протяжении чуть ли не полувека держат эту высокую планку. Чем объяснить ваше замечательное творческое долголетие?
— Я не знаю, может быть, тем, что больше делать нечего. Я люблю эту работу, и как-то мне не приходит в голову чем-то еще заниматься. Для меня писанина — это радость, и иного образа жизни не представляется.
— Мы с вами не раз обсуждали, будет жить роман или нет. И эти разговоры наши велись еще в прошлом веке. Я помню, вы всегда были оптимистом. И мне кажется теперь, что вы не только своими словами, но и своим творчеством доказываете, что роман жил, жив и будет жить и дальше.
— Тут в каком-то смысле полемика возникает вокруг нашего труда. С одной стороны, мне кажется, что действительно угасает роман в его самовыраженческом качестве. С другой стороны, он не может существовать без этого самовыраженческого качества, без байронического характера. Поэтому раз пишется, то в нем еще остались какие-то силы для существования и даже может быть развития. А то, что мы часто в наше время называем "романами" на потребу огромных коммерческих масс, может быть, они и не являются романами по сути дела.
— Вы, мне думается, вот эту тенденцию сегодняшнюю, когда надо писать живо, интересно и динамично, уловили с первых же ваших книг, и получается так, что вы всегда были в русле той литературы, которая популярна сейчас. Раньше иногда считалось, что хорошая книга — духовная, обращенная к высоким мыслям — чуть ли не обязательно должна быть солидной по форме и даже скучной. Что динамичный сюжет и своего рода "оживляж" — это потакание низменным вкусам...
— Я в течение долгого времени на эту тему думал. И действительно, некоторые считают, что современный роман не должен в сюжете содержать какие-то авантюрные начала, что он должен быть написан добротно и скучно. Мне кажется, что как автор современного романа вы можете плести авантюру в том случае, если она возникает сама, если она не придумана загодя, если она не нарочита, а возникает сама по себе. Я же знал, что происходит в моих романах, во что выльется все. Я не знал, чем завершится любой мой роман, это все происходило спонтанно.
— Здесь существуют разные мнения на этот счет. Обычно ссылаются на Рене Клера, известного французского режиссера. Он говорил — фильм уже сделан, остается его только снять, мол, он у меня весь в голове.
— У меня все по-другому совершенно. Может быть, в кино так и получается, там необходимы какие-то раскладки, тем более, что это связано с множеством людей — они не могут работать спонтанно. А в романе ты свободен, и ты пишешь то, что тебе в данный момент кажется необходимым, пускаешься по волнам творчества, и возникает такой спонтанный ход, не зависящий от заранее сделанных планов. Если у меня возникает план, то я стараюсь от него избавиться. Иначе мне скучно будет работать.
— Если я не ошибаюсь, вы один из немногих людей, пишущих на русском языке, наших современников, которые имели такой богатейший писательский и жизненный опыт, связанный с громким отлучением в старые времена и признанием в новые. Я могу вспомнить Иосифа Бродского, нашего общего знакомого Соломона Волкова, но Соломон в другом жанре работает, литературоведческом и музыкальном. Вы были известны там, стали известны и в Америке. Я помню, как вас чехвостили по всем параметрам много лет назад. Несколько десятилетий вы работали в американских университетах, стали обладателем многих почетных наград и званий. Насколько вам этот опыт помогает в вашем творчестве — опыт и советский, и американский, и теперь французский? И вообще, писатель — от Бога, или от опыта и усердия?
— Вы знаете, Миша, у меня с моими книгами связана вся моя судьба. Я выезжал из России под давлением колоссального аппарата, и это невозможно было перестроить. Потому что иначе пропали бы мои романы. Я спасал свои романы. И я приехал сюда. Потом я уехал из Соединенных Штатов, которые мне дали очень много и, прежде всего, университет. Я обожаю американские университеты. Нет лучшего места на земле, чем американский университет. Я почетный член университета Джорджа Мейсона и провел там лучшие годы в своей американской жизни. Но, тем не менее, мне пришлось и оттуда уходить, спасая свои романы.
— То есть, как — спасая. Насколько мне известно, ваша университетская жизнь складывалась вполне благополучно.
— Уходить, спасаясь от коммерциализации и ужасного давления книжного бизнеса.
— Вы меня извините, но что такое коммерциализация книжного бизнеса? Когда говорят о рейтингах, то иногда сетуют, какая-то там посредственность пользуется большей популярностью, чем люди по-настоящему значительные. В определенное время это, возможно, и так, но если брать историю... Разве "Дон Кихот" — лучший, может быть, роман за всю историю — не коммерческий с точки зрения издаваемости и популярности (на протяжении веков)? Разве пьесы Шекспира не коммерческие, учитывая доход, который они приносят? Или "Война и мир" Толстого, активно переводимый снова и снова на все языки? Эти книги издавались всегда и везде. А у нас принято считать, что если ты такой издаваемый, то значит коммерческий и второсортный, рассчитанный на низкий вкус.
— Вы ведь сами говорите — они издаются на разных языках. Между тем "Рэндом Хаус" отказывается печатать мои лучшие вещи, мне открыто заявляют, что нам нужна прибыль. Вот их главный принцип — давай доход, давай нам баксы, или иди к чертовой матери. Фактически в такой обстановке оказался я. Они печатали все 20 лет моей американской жизни мои книги, допуская возможность того, что это им принесет супербаксы. Они уважали мое творчество. Потом все переменилось. Их поглотил германский концерн, и они сказали — давайте перестройте свой портфель, нам не нужны люди, которые сами для себя что-то сочиняют, а о доходах не думают. Я считаю, что я оказался в ситуации, опасной для своих книг.
— Вы на русской язык переводили американских писателей, в том числе Доктороу. А какие у вас пристрастия в американской литературе — и старой, и современной?
— Я кое-что читаю, но не так много, ведь надо писать, а это отвлекает от чтения. Но я читаю и моих ровесников американских, в том числе и Апдайка, я его очень ценю. И Курта Воннегута, недавно ушедшего от нас. И мне интересно было видеть, как развивается минималистская проза в Америке, в которую вошел и наш Сергей Довлатов. Он, по сути дела, стал членом американской минималистской прозы благодаря своим публикациям в "Нью-Йоркере". Кое-что иногда случайно попадает в руки, я начинаю листать и понимаю, что я не читал в оригинале Джека Керуака. Я читаю его в оригинале или читаю кого-то из молодых нынешних. Так что я не совсем оторвался от сегодняшней литературы.
— Вы лично знаете многих российских и американских писателей. Такое знание писателя помогает вам или мешает читать его книги?
— Я думаю, что это очень помогает. И когда вы с ним обедаете, выпиваете или просто прогуливаетесь по бульвару, это очень важно, что вы общаетесь с живым человеком. Вы можете что-то уловить в его речи или сами раскрыться перед ним. Это очень помогает лучше понять этого человека.
— Извините, если вопрос вам покажется нескромным. Почему вы выбрали Биарицц? Вроде бы место это далеко не самое популярное среди наших соотечественников. Мне всегда казалось, что больше всего известных людей родом из России теперь в Лондоне, его теперь иногда в шутку называют второй русской столицей.
— В Лондоне живут все те, кто имеет средства, а здесь, в Биарицце, те, кто не имеет. Здесь мало богатых русских. А со мной это все случайно произошло. Я как-то приехал на Новый год и заключил договор. Дом этот недорого тогда стоил, тогда курс доллара был значительно выше. Доллар тогда стоил восемь с половиной франков, а сейчас он стоит пять франков. Это очень прискорбно. А в такую огромную метрополию, как Лондон, я бы не поехал жить. Я бы поехал посмотреть спектакли и пошляться, а жить там постоянно... я, честно говоря, не понимаю наших богачей. В Биарицце лучше жить. Я бы аплодировал, если бы они стали перебираться сюда к нам.
— Франция в вашей литературной судьбе? Кто из французских писателей сейчас жив? Я не имею в виду физическую жизнь, а жизнь в литературе. Я, например, люблю Дюма. Куда бы я не приезжал, везде его книги издают.
— Я очень люблю Дюма. У французов масса чудесных писателей. Например, забытый совершенно Анатоль Франс. Я помню, когда мне было лет 19, я шлялся по библиотеке в Казанском университете и вытаскивал его книги, и читал, читал. "Восстание ангелов" — потрясающая книга. Ведь сколько французов в нашем багаже. Россия — это франкофонная культура, не англофонная. Два столетия наши бездельники говорили по-французски, только сейчас наши деловые люди стали говорить по-английски. Может что-то и изменится. Культура Франции для нас очень важна.
— Ваш последний роман "Редкие земли" вызвал множество откликов. Я его с большим интересом прочитал и буду совсем не оригинален в своем вопросе — ваш главный герой — это Михаил Ходорковский?
— Он имеет некоторое сходство с Ходорковским. Когда начался процесс над Ходорковским, я пошел туда в суд, сидел рядом, и мое колено от его колена было примерно в полуметре. И мы разговаривали глазами, потому, что нам запрещали говорить. И все это произвело на меня невероятное впечатление. Я решил, что у моего героя будущего будут черты Ходорковского. Но это не означает, что он абсолютный прототип. Судьба Ходорковского отражена в каком-то смысле. И ситуация современная. Российский бизнес, общество — все это как-то отражено.
— Вы говорите, что взглядом общались, а может словом перемолвились, возможно, он читал ваши книги?
— Он успел сказать — я читаю в тюрьме все ваши книги. Он очень приятное и возвышенное впечатление производит. Это человек с возвышенными целями. Если его задавят совсем — это будет так прискорбно и так обидно за Россию, что таких людей прижимают, которые деньги делали вовсе не для того, чтобы на них сидеть или тратить на футбольные клубы и яхты. Он хотел добра своей стране.
— Вы пишете о молодых людях. Какая сейчас молодежь в России?
— У меня были разные взгляды на современную молодежь. Приезжаю я в Петербург и сижу в кафе на Невском. Мимо катит толпа. И в этой толпе большинство лиц неприятных, кажется, волчья стая бежит, как бы боится, будто кто-то перехватит чего-то. Я думаю, какие они все малоприятные, эти молодые люди, бегущие мимо. И тут же я иду выступать в клуб в Дом Ахматовой, в Шереметьевский Дворец. И вижу, что помещение набито битком молодыми людьми, которые пришли меня послушать. Несколько сотен, по крайней мере. И там замечательные лица. Я тогда сказал кому-то, что они все похожи на молодого Пастернака. Одухотворенные лица очень, что очень меня обрадовало.
— Как вы думаете, извечная проблема отцов и детей в наше время обострилась или уже не столь актуальна?
— В России перемена социального строя прошла в основном без кровопролития и чудовищной свалки. Если и была борьба, то она шла по другим каким-то критериям. И отец, и сын открывали для себя новую жизнь совместно. Оба они — и отец, и сын — были невежественны перед тем, как начинать жить в новом обществе. Они просвещались одновременно. Учились жить.
— Вы всегда утверждали, что жизнь хорошая штука. Разделяете это свое старое мнение?
— Я не знаю. Такие кошмарные юбилеи, да еще аритмия беспокоит — не хочется говорить, что это всегда замечательно. Это, конечно, не означает, что мне не нравится жизнь. Жизнь не обязательно только удовольствие и счастье.
— 75 лет — возраст мудрости. В таком случае принято говорить разные слова о душевной бодрости и так далее. Но я искренне говорю — я знал многих писателей, и по их книгам, и по их жизни и не припомню, у кого в таком солидном возрасте остается столько молодого запала и даже озорства. Я читал ваши "Редкие земли" и все время думал о том, что ведь это мировоззрение человека, который смотрит на мир широко открытыми и удивленными глазами. Если не знать, что Василий Аксенов в литературе солдат со штыком вот уже полвека, то полное ощущение, что писал молодой человек, весь преисполненный оптимизма и энергии.
— Спасибо, что так думаете, Миша. Но что делать, так складывается все. Я не нарочно. Стараюсь. Меня очень вдохновляет эта писанина.
— Какие качества в человеке вы цените?
— Я больше всего ценю, когда человек ищет вокруг себя что-то интересное, что-то хочет открыть. Меньше всего меня влечет скучища, обыденщина. Не надо искусственно бодрится, но надо, пока есть силы, пока есть интерес к литературе, держать свое перо.
Добавить комментарий