Поэзия.

     Россиелюбие 

Россиелюбие — афишка 
для тех, кто правят, но крадут, 
А для пророка — это "вышка", 
что в исполненье приведут. 

Все русолюбы записные 
властям внушили неспроста, 
что он любил не ту Россию, 
да и любовь была не та. 

И смертной кары нависанье 
войдя условьем в ремесло, 
под мертвенными небесами 
его опасностью спасло. 

Вся клевета, интриги, тайны 
и хор завистников тупой 
его спасли от нечитанья 
нелюбопытственной толпой. 

А ныне — даровая гласность, 
когда изсплетнилась печать, 
когда сама госбезопасность 
поэтов бросила читать. 

Он стал настолько почитаем, 
везде на баннерах вися, 
что стал почти что нечитаем — 
его побаиваемся. 

А ты, зевающая Дума, 
скрывая темные дела, 
пророка слушала как дура 
и ухом ты не повела. 

Когда пророка хоронили, 
припав ко лбу его, к рукам, 
то маловеры хором ныли 
и разбрелись по кабакам. 

Россиелюбие — скорбенье 
о всех, угробленных войной, 
и невозможность оскорбленья 
хотя бы нации одной.

Из тех, кто сызмала закланны, 
прорвется кто-то — может, я, 
в свободных русских, кто заглавны 
во Самиздате бытия. 

И только там прорыв народа, 
но лучшего, а не всего, 
где начинается свобода 
хотя бы просто с одного. 

Он спрашивает: "Что ж молчите? 
Где ваше слово? Ваш черед!" — 
Россиелюбия учитель, 
вочеловеченный народ. 
                   Август, 2008


         Топиловка 

Жизнь то мрачная, 
                 то пылкая 
у меня, 
	ребя, 
		была, 
а еще меня топиловка 
чуть на дно не увела. 
Я — 
        была така пора — 
плавал в стиле топора. 
И на станции Зима 
раз шпана меня за шкирку взяла 
и швырнула прямо в глинистую ямку, 
так что в полный голос 
                     вспомнил мою мамку. 
Ямка — 
            было только прозвище. 
Глубока! 
          Я не подрос еще. 
Я барахтался в объятиях беды, 
и бультело горло, полное воды, 
и такая многомордая беда, 
нажимала на затылок 
и на склад пустых бутылок 
вниз пихала, 
                чтобы я отведал дна. 
Oх, как помню на зубах налипший ил — 
он со ржавыми гвоздями смешан был. 
А потом тянули за волосы вверх 
и пинали, 
            чтобы помощь не отверг, 
а затем опять пихали 
                          в жидкий гроб, 
но следили, 
               чтобы я полуутоп.. 
Стал я, 
         с голоду синюшный и тонющий 
их любимейшей игрушкой — 
                                    тонушкой. 
Что за сласть мальца толкнуть, 
                     чтобы начал он тонуть, 
а потом спасти, 
                      чтобы мог расти 
с благодарностью 
                      не бездарностью! 
Когда им завидеть страх 
                        удалось в мальце — 
удовольствийце! 
Ты тони, тони, 
                  тонушечка, — 
людям будет развлекушечка! 

Я задумал месть — 
                       уж такой я есть, 
не коварную — 
                     благодарную! 
Я не впал в тоску — 
на реку Оку 
под кукареку 
рано утречком 
я сам-друг пошел 
да и плюхнулся, гол, 
в гости к уточкам. 
Сам себе высший балл 
ставлю — 
             я выгребал 
пусть на мелком, 
но против течения. 
А потом уже понял, что не сверну, 
и ладони ребром, как ножи быстрину 
рассекали... 
               Так шло обучение! 

Я неделю возился с ногами на дне — 
только руки одне помогали мне. 
А потом я поджал мои ноги — 
и они стали плавать как боги. 
И когда меня снова пихнула шпана 
головою вниз, чтоб отведал я дна, 
я их сам швыранул в гости к илу, 
чтобы после выкашливали его, 
в том, что стало со мной, не поняв ничего, 
и заискивая через силу. 

И с тех пор никакой мне не страшен ловец, 
я собою самим сотворенный пловец, 
а случится Большая Топиловка, 
то душа и среди толпы ловка, 
и душа моя стала не душечкой, 
а безвозрастной нетонушечкой! 
               14 июля 2008, Переделкино 


Робертино Лоретти 

Помню, слушал на рассвете 
Ледовитый океан 
то, как пел ему Лоретти — 
соловеистый пацан. 

И не знал он, Робертино, 
гость матросского стола, 
что работка-работина 
нерп в ловушку зазвала. 

Были в наших ружьях пули. 
Каждый был стрелок — будь спок! 
Мы в обман тебя втянули, 
итальянский ангелок. 

Наша шхуна-зверобойка 
между айсбергов плыла. 
Мы разделывали бойко 
нерп заманенных тела. 

Я, красивый сам собою, 
фикстулявший напоказ, 
первый раз был зверобоем, 
но клянусь — в последний раз. 

Молодая, видно, нерпа, 
не боясь задеть винты, 
как на нежный голос неба, 
высунулась из воды. 

Я был, вроде, и тверезый, 
но скажу не для красы, 
что садились ее слезы 
чтоб послушать — на усы. 

Что же ты не излечила 
от жестокости всех нас, 
песенка "Санта Лючия", 
выжимая боль из глаз?

И не знаю уж как вышло, 
но пальнул я наугад. 
До сих пор ночами вижу 
непонявший нерпин взгляд. 

Сна не знаю окаянней: 
до сих пор плывет оно, 
не расплывшись в океане, 
темнокрасное пятно. 

До чего все это гнусно, 
и какой есть злой шаман, 
превращающий искусство 
в усыпляющий заман. 

Невеселая картина... 
У меня кромешный стыд, 
что Лоретти Робертино 
мне мой выстрел не простит. 
Произошло в 1964 г. Написано в 2007 г.