— Вадим1, мы знакомы около сорока лет, говорим в жизни друг другу "ты", поэтому позволь в интервью не "выкать" и называть тебя, на американский манер, только по имени.
— Как говорите вы, американцы, no problem.
— Начнем с твоей фамилии. Она была для советских чиновников вызывающей, не правда ли? Тебе трудно с ней приходилось?
— Ты прав: фамилия моя вызывающая. С работы из-за нее прямо не выгоняли, но откровенно мало печатали. Мой учитель по Литинституту Илья Львович Сельвинский как-то посоветовал мне взять псевдоним. Я пошутил: Рабинович и есть мой псевдоним, а настоящая фамилия Абрамович.
— Ну, а если говорить всерьез, то ты, мне кажется, не стал менять фамилию и в память об отце, погибшем в Великую Отечественную...
— Ну, конечно. К тому же я привык к своей мученической фамилии, так зачем же ее менять? Поменяю, а вдруг это отразится на моем психологическом состоянии? Буду оставаться Рабиновичем до конца (смеется).
— Ну, о конце говорить рано, лучше поговорим о начале твоего пути в науку и в поэзию. Ты окончил Московский химико-технологический институт имени Менделеева, следом — Литературный институт имени Горького. То есть я понял так: разочаровавшись в химии и поняв свое истинное призвание, ты решил посвятить себя литературе. Но все оказалось не так просто, ибо по окончании Литинститута ты защищаешь кандидатскую диссертацию по химии! Как так получилось?
— Не знаю, честное слово, но, получив диплом Литинститута, я уже через месяц защитил кандидатскую диссертацию по химии.
— Название ее помнишь?
— "Исследование некоторых окислительных превращений пропана на смешанных полифункциональных катализаторах".
— Хорошо, мое любопытство удовлетворено. В своей биографии ты пишешь, что из некой беды тебя вызволили Бонифатий Михайлович Кедров и Иван Тимофеевич Фролов. Оба они, если мне не изменяет память, философы. Так из какой философской беды они тебя вызволили?
— Я работал в Институте истории естествознания и техники Академии наук, где директорствовал член-корр. АН Семён Романович Микулинский, почему-то меня не взлюбивший.
— Можно уточнить, почему?
— Я его, мягко говоря, игнорировал. Я писал тогда книгу об алхимии, а он хотел меня редактировать (в скобках замечу, что это было, видимо, скрытое желание начальника стать соавтором книги Вадима Рабиновича. — В.Н.). Дело дошло до того, что Микулинский решил выгнать меня из института. И если бы это ему удалось, мне с волчьим билетом и с моей фамилией устроиться на работу было бы абсолютно невозможно. Академик Кедров заступился за меня, пробил под меня ставку в один из научных советов при Президиуме Академии наук, который возглавлял академик Иван Тимофеевич Фролов, член ЦК и даже одно время — член Политбюро.
— Работая у Фролова, ты закончил книгу "Алхимия как феномен средневековой культуры", которая вышла в свет в 1979 году. Тебе докторскую степень по философии присудили за эту книгу?
— Да, я защищал докторскую диссертацию по книге, но случилось это лет через 6 после выхода книги в свет. Потому что Семен Романович Микулинский продолжал меня преследовать! Поясню, каким образом. Он не давал мне справку о том, что эта книга стала результатом моей работы в его институте. Не давал — и все! (В скобках замечу, что на книгу ополчился не только Микулинский. Меня начали травить те, кто по старой привычке считали алхимию лженаукой, а тут алхимия — феномен культуры! Мне пришлось защищаться и посылать свою книгу на множество всяких рецензий тем людям, которые, как я считал, меня понимали. И первыми, кто хорошо отозвался на мою работу, были Михаил Михайлович Бахтин, Валентин Фердинандович Асмус, а впоследствии — Дмитрий Сергеевич Лихачев, Сергей Сергеевич Аверинцев, тогда молодой лауреат Премии Ленинского комсомола, и т.д. Юрий Андреевич Жданов — сын партийного деятеля времен раннего "репрессанса" Андрея Жданова — химик и ректор Ростовского университета, тоже написал замечательный отзыв. Благодаря этому натиску книга, наконец, вышла). Примерно такая была жизнь в эпоху философского или гуманитарного ренессанса семидесятых годов.
— Вернемся, Вадим, к злополучной справке. Как ты вышел из этой ситуации?
— В ВАКе (Высшая аттестационная комиссия при Министерстве высшего образования СССР, утверждавшая или не утверждавшая решения ученых советов страны о присуждении степеней кандидата или доктора наук. — В.Н.) нашелся хороший человек, который посоветовал, как обвести Семена Романовича вокруг пальца. После чего меня допустили к защите книги-диссертации, причем Ученый совет проголосовал "за" единогласно.
— В мои студенческие годы ходила шутка, основанная на строчках Маяковского из поэмы "Во весь голос" — ты их, конечно, помнишь:
Мы философию учили не по Гегелю — Бряцанием боев она врывалась в стих, Когда под пулями от нас буржуи бегали, Как мы когда-то бегали от них...
Так вот она, давняя студенческая шутка: мы философию учили не по Гегелю, а по Розенталю. Профессор Марк Моисеевич Розенталь написал ясный, очень краткий учебник философии, который мы использовали при подготовке к экзаменам. Кого ты, профессиональный философ, можешь назвать лучшими советскими или российскими философами?
— Гордость советской философии составляли несколько имен, которые я могу перечислить: Мераб Константинович Мамардашвили, мой учитель Владимир Соломонович Библер и еще пара имен. Все. Этим исчерпывается советская философия в лучших своих образцах. Хороших философов в мире немного, потому что быть хорошим философом так же трудно, как быть хорошим поэтом. Хороших — мало, а средних — несть числа.
— В школе нас учили, что алхимия — вредная наука и тому подобное. В своей книге ты доказываешь нечто обратное?
— Не совсем. Просто я посмотрел на алхимию с совершенно другой стороны. На алхимию я посмотрел как на образ своеобразного средневекового мышления, который существует в культуре. Без алхимии сейчас нельзя понять некоторые произведения искусства тех времен и т.д. Алхимии соответствует странный способ мышления, когда имя и вещь живут вместе. Например: алхимику ничего не стоило произнести: возьми три унции ртути и прибавь к ним три унции злости. Таким образом, он как бы провидел образ науки нового времени.
— Не помогла ли алхимия Менделееву придумать его гениальную таблицу?
— Впрямую, конечно, не помогла, но сам пафос размышлений Дмитрия Ивановича по поводу вещества для оперирования с этим веществом во многом шел от алхимиков.
— У тебя вышло несколько поэтических книг: "В каждом дереве скрипка", "Фиолетовый грач", вот-вот выйдет новый сборник — "Синица ока". Мне понравилась подборка твоих стихотворений во 2-м номере "Нового мира" за 2005 год. Не мог бы ты прочитать стихотворение из этого цикла — "Этот мир".
— С удовольствием.
Этот мир
Отношенья ко мне не имея
И меня не волнуя пока,
В предвечернем огне пламенея,
Нижет ласточка облака.
Но когда эта чуткая птица
Черным вычернит лет перелет,
Значит, что-то такое случится
И под чем-то черту подведет.
Неужели под жизнью моею,
В гулких трубах, стенаниях лир,
И под тем, что я нынче имею, —
Этой птицы безмолвный пунктир?
Но веселие глаз моих светлых,
Но взыграние резвой плотвы,
Но листание в кленах и ветлах
Все еще шелестящей листвы —
Все восстанет в своем изначалье,
Разорвет этот черный пунктир
В дымке мреющей тихой печали
Под бессмертным названием Мир.
Мое доброе, мое злое
И навеки любимая — Ты,
Мое рыжее и золотое
У моей — у последней — черты.
— Вадим, прокомментируй, пожалуйста, факт провозглашения Ильи Резника великим русским поэтом.
— Илья Резник? Да он просто, говоря словами замечательного поэта Леонида Мартынова, "слагатель слов и сочинитель фраз". Из хороших современных поэтов назову Александра Кушнера и Елену Кацюбу.
— Ты, как я понял, Вадим, трудоголик: опубликовал около 500 разножанровых текстов и столько же стихотворений. Само собой просится в свет "Избранное", или, как это назвал Евгений Евтушенко, "Мое самое-самое"...
— Я готовлю такую книгу и даже нашел одно издательство, которое готово ее издать. Боюсь сглазить...
— Последние 10 лет, как ты пишешь в автобиографии, тебя интересуют исследования в области русского поэтического и книжного авангарда. Что такое поэтический авангард мне понятно, а что такое книжный — разъясни, пожалуйста.
— В 10-х годах теперь уже прошлого века Велимир Хлебников и Алексей Кручёных поставили такой издательский эксперимент: издавали маленькие, почти рукописные и рукодельные книжечки. Их разрисовывали замечательные художники: Гончарова, Ларионов и другие. Издавались эти книжки очень небольшими, несколько десятков экземпляров, тиражами. Это было как бы возвращение к средневековой рукописной манускриптной книге. Вот почему я уловил связь между русскими будетлянами (Хлебников — Крученых) и средневековьем — русским и европейским. Больше того, когда я обратился к русской поэзии 18 века, точнее, к Тредиаковскому, я уловил в его силлабическом и в их кубофутуристическом проекте некие абракадабры... На самом деле это не абракадабры, а поиск первослова, возврат к началу, к сотворению мира номер 2. То есть Бог сотворил мир №1, а они — № 2. Они, упомянутые мною поэты, шли к созданию звукобуквовидов, как я это называю, обращали читателя к началу русской речи, к первому слову, протестуя таким образом против символистской гладкописи. Понимаешь?
— Боюсь, что с трудом... Последний вопрос, Вадим: думал ли ты когда-нибудь об эмиграции?
— Плотно никогда не думал, потому что не мыслю себя вне стихии русской речи: ни в философском плане, ни в физическом. Мечтаю посетить свою этническую родину и вернуться назад.
1 Рабинович Вадим Львович — профессор кафедры философии МГУ им. Ломоносова, доктор философских наук, кандидат химических наук, поэт, член Российского союза писателей и международного Пен-клуба.
Добавить комментарий