Харьков. Глубокая осень 1953-го холодного года. Я выскакиваю из калитки массивных дубовых ворот отчего дома на Рашкиной даче и быстрыми шагами велосипедиста несусь с пригорка мимо высокого красного дома с башней помещицы Рашкиной к речушке. Немышля, через глубокое русло которой переброшен хлипкий деревянный мосточек. Поворачиваю направо мимо водокачки, огороженной высоким кирпичным забором, 33-й женской школы, перехожу Искринскую улицу и сворачиваю в переулок электротехнического завода ХЭЛЗ, занимавшего целый квартал. В конце квартала ХЭЛЗа литейный цех.
С удовольствием вдыхаю аппетитный запах вагранок и тлеющего кокса. В конце улочки – Харьковская речка. Весной - грозная, широкая и быстрая, а осенью так себе, «воробью по яйца», если вспомнить диалект наших рашкинских пацанов, среди которых я ничем особенным не выделялся…
Моросили осенние дождички, подход и отход речкины были грязноваты, а между берегами проложены кладочки деревянные, почти по поверхности воды. Доски были истоптаны, и между ними зияли изрядные щели в ладонь шириной. Перил не было. И тем не менее! Это был кратчайший путь к знаниям! Километров пять.
Форсировав реку, я переходил Журавлевскую улицу, по которой ходил трамвай, и упирался в высоченную Журавлевскую гору, которая окаймляла пойму реки. Гора эта возвышалась над Журавлевкой, Рашкиной дачей и Тюриной дачей метров на 40, в отдельных местах до 50 метров, и была краем плато, на котором расположен был основной город. А мой электрокорпус и Чертежный корпус политеха были расположены практически над обрывом.
Спуск – подъем был очень крутой в виде тропиночки под 20–25 градусов, которая косо шла вдоль горы и выходила прямо на политех к чертежному корпусу. Под горой толпились частные домики с садиками, хозяева сдавали уголки студентам, брали недорого. Там обитала самая бедная часть студенчества, которым не досталось общежитие в Гиганте или на улице Островского 5.
В один из пасмурных холодных дней осени 1953 года я быстрыми шагами поднимался по тропинке на гору политеха. Было грязно, холодно, и противно – холодный ветер дул порывами с северо-востока. На мне было поношенное серенькое пальтецо на «рыбьем меху», отцовы кирзовые сапоги, в которые были заправлены цвета хаки брюки из перелицованного английского габардина от довоенного отцовского костюма, а также кепочка «аэродром», пошитая широченным блином, который наезжал на козырек фуражки.
Ничто не предвещало ничего.
Почти в конце тропинки я увидел тоненькую высокую девушку, которая уже поднялась на гору и шла широким шагом. Серое осеннее короткое пальтишко, ботики, небольшой коричневый чемоданчик… Я обратил внимание на стройную фигурку блондинки, густые черные брови и косу, свернутую в тугой жгут на затылке под шляпкой-менингиткой.
Коса – это было уже нечто не совсем обычное, что с детства вызывало у меня уважение. Я шел почти рядом, но опаздывал на занятие, и пришлось свернуть, дав команду себе запомнить профиль девушки, что и было сделано… Прошел год. Я по вечерам бегал на тренировки в секцию гимнастики, которая работала в спортзале ХПИ на ул. Островского. Чтобы попасть в спортзал, надо было пройти от ХПИ мимо общежития «Гигант», затем мимо городского кладбища.
Тренировался я на перекладине для сдачи зачета на второй спортивный разряд и вдруг увидел её. Она отрабатывала упражнения на разновысоких брусьях. Вне всяких сомнений, это была она, блондинка с косой. Её фигура впечатляла, но стоять, разинув рот, не было времени. Пока тренер нас гонял, блондинка исчезла, и надолго. Тут началась кампания по освоению целины в Казахстане и я в конце третьего курса оказался добровольцем-целинником, чего сам не ожидал.
По-видимому, нечто героическое от предков из казачьего поселения Безлюдовка было, действительно, заложено в моей мечтательной натуре… Но об этом потом… После целины меня отправили в Ленинград на практику. Это была весна 1957 года. Белые ночи, архитектура, музеи! Это сводило с ума!
Остался пятый курс! Мой школьный друг Вовка, который вместе со студентами-сетевиками посещал вечера химфака, высмотрел себе красивую полненькую девушку по имени Наташа, родом из Полтавы, где жили ее родители. Они снимали ей комнату в центре Харькова возле Дома профсоюзов. Когда рядом был я, Вовка чувствовал себя увереннее. И вот он потащил меня зайти пригласить Наташку погулять по Сумской на «стометровке».
Наташка пригласила нас зайти подождать, пока она переоденется. Захожу в комнату и вижу: на гладильной доске электроутюгом гладит кофточку она – та самая стройная блондинка с косой, к которой я стеснялся подойти несколько раз.
- Перст судьбы! - подумал я и пошел знакомиться. Девушка подняла голову, и я замер: на меня смотрели удивительные серо-голубые глаза из-под густых черных
бровей.
Такой красоты я еще не видел, и какой-то ступор на меня снова напал.
- Аня, - тихо сказала она и протянула мне руку. Рука была сильная, широкой кости, отнюдь не городская. Уже потом я узнал, что она выросла в деревне и работала наравне со взрослыми. Погуляли по Сумской, зашли в парк Шевченко и проводил я Анечку в большое общежитие из красного кирпича, расположенное во дворе Гиганта.
Жила она со студентками-химиками в большой комнате с высоким потолком, где стояло много коек, рядом была кухонька. Домой я не шел, а летел. Быстро скатился с Журавлевской горы, через Харьковскую реку, через Немышлю и оказался дома. Сидел в саду на толстенной дубовой скамейке, сработанной дядей Борей, и смотрел на звезды, на мою любимую Большую Медведицу и Полярную звезду. Мечтал, как всегда. Влюбился с первого взгляда? Наверное, да, хотя сам я этого ещё не осознавал. Благодаря веселому и общительному характеру я имел и друзей, и подруг, отношения с которыми не переходили интимных границ.
Анечка любила петь в кругу друзей. У нее был низкий грудной голос, её пение хватало за душу. Мою душу, так точно… Пела с гитарой и без. Особенно любила она петь романсы. Романс из Бесприданницы, например:
«Он говорил мне: "Будь ты моею,
И стану жить я, страстью сгорая;
Прелесть улыбки, нега во взоре
Мне обещают радости рая".
Бедному сердцу так говорил он,
Бедному сердцу так говорил он...
Но не любил он, нет, не любил он,
Нет, не любил он, ах, не любил меня!»
«Он говорил мне: "Яркой звездою
Мрачную душу ты озарила,
Ты мне надежду в сердце вселила,
Сны наполняя сладкой мечтою".
То улыбался, то слезы лил он,
То улыбался, то слезы лил он,
Но не любил он, нет, не любил он,
Нет, не любил он, ах, не любил он меня!
Он обещал мне, бедному сердцу,
Счастье и грезы, страсти, восторги,
Нежно он клялся жизнь усладить мне
Вечной любовью, вечным блаженством.
Сладкою речью сердце сгубил он,
Сладкою речью сердце сгубил он,
Но не любил он, нет, не любил он,
Нет, не любил он, ах , не любил он меня!»
Уже не шел, а быстро пробегал пятый курс с последними лекциями и подготовкой к преддипломной практике. Анечка была загружена больше меня: Она пела в институтском хоре, выступала солисткой эстрадного оркестра ХПИ, а также выпускала газету факультета. Как ей удавалось все успевать?
Поэтому встречались мы не часто, а таких понятий, как секс, вообще между нами не существовало. Иногда ее одолевали мигрени – головные боли, и она лежала, поджав ноги и накрыв голову двумя подушками.
И вот – преддипломная практика. Нам повезло – оба получили направления на практику в Москву: Анечка – на автозавод, я - в ЦЛА – центральную лабораторию автоматики Министерства черной металлургии на улице Кирова.
В Москву приехал на конкурс хор ХПИ, и Анечка была очень занята, и заняли они первое место! Жили мы в общежитиях в разных концах города, но два раза сходили в Большой театр на балеты «Лебединое озеро» и «Щелкунчик».
Ходили на концерты и в кино. Когда вернулись из Москвы, взялись за дипломные проекты. А в институте началась повальная эпидемия – свадьбы, чтоб не распределили в разные концы СССР!
Анина одногрупница Оля пригласила нас на свадьбу. Жених – Фрид - военный, а жили они в конце у Тюринского пруда. Лихо мы отплясали на свадьбе, уже час ночи, транспорт не ходит, а завтра в институт. Мне пропускать нельзя, поскольку я – староста группы. И пригласил я Анечку переночевать у себя в отчем доме. Она мне доверяла.
Тюрина дача – бандитское место, но я был тренированный парень атлетического сложения и ничего не боялся. Пришли. Ворота были закрыты на засов. маханул через деревянный забор и открыл их изнутри. В доме спали.
Я тихенько уложил Анечку на свою кровать в проходной комнате, а сам пошел спать в беседку в центре двора, плотно увитую диким виноградом.
На трех дубовых столбах высился сработанный дедом еще до войны дубовый стол. Бросил под стол брезентовую палатку, рядом сложил брюки так, чтобы не замять выглаженные стрелки и спать! Пес Пират устроился в ногах. Спим все.
Забрезжил рассвет. Мама просыпается первой, проходит через мою комнату и видит – с моей кровати свисает русая коса. Шок! Маме не то что дурно, но любопытно очень. Она подкрадывается и обнаруживает Анечку. Меня нет! Затем она хватает со стола деревянную качалку для раскатывания теста, тихонько выходит из хаты и подходит к беседке, затянутой диким виноградом. В беседке еще темно. Мама открывает дверь, в темноте ищет выключатель и наступает на собаку. Пес взвыл. За ним залаяли четыре соседские собаки, а за ними на разные голоса весь рашкинский собачий хор имени Пятницкого! Проснулись все…
Я спросонья с перепугу сунул руку под брезент, где лежал немецкий штык-нож. Выполз из-под стола и обалдел. В расходящихся из прямоугольника дверей беседки лучах восходящего солнца стояла Статуя Свободы в белой ночной рубахе до пят с высоко поднятой рукой, зажимающей вместо факела качалку, и грозно вопрошала:
- Это кто лежит в твоей кровати?
И я в трусах и по стойке смирно ответил ей с обезоруживающей счастливой улыбкой от уха и до уха:
Анечка!!!
Добавить комментарий