Если говорить искренне, я очень люблю Бога и все вокруг, что он сделал. Воду, чтобы утолять жажду и плавать, растущую и бегающую пищу, придумал размножаться самым пикантным и приятным способом и так, чтобы никто от этого не отлынивал. Это Супербог, потому что он создал меня, неподражаемого и неповторимого среди миллионов! Мне нравится, что он не вмешивается в мои дела и решения: я предоставлен своей глупости. Вот совесть во мне от него, это как осколок его сознания в моей крови, в моем ощущении мира. Его тень в моем мозгу. Иногда хочется её замуровать, сжечь, растворить в кислоте. Но совесть как шагреневая кожа. Совесть – это Бог во мне…
Я пытаюсь жить изо всех сил по заповеди: почитай отца и мать. Они создавали свой мирок благополучия, некую чашу, в которую должен был выплеснуться я. Мать добросовестно выносила на себе всю продукцию трикотажной фабрики, и за эти 17 лет можно было одеть в колготы и трусы все женское население нашего города. Приходя домой, она вздыхала радостно и всегда повторяла: «Есть Бог не свете! На этот раз пронесло!»
А я думал, что там наверху, возможно, отменили заповедь: не укради! Потом подвернулся счастливый случай в виде усатого начальника цеха и он движением палочки сделал ее мастером смены. Она добросовестно штрафовала работниц, снимая с них продукцию прямо на проходной и получая за это премиальные. Она шушукалась с подругами, и всё время всплывало имя усатого. Я понял, что отменена ещё одна заповедь для её души и возненавидел всех усатых мужиков во всем мире.
Отец работал на «Конфетке», и все эти годы мы не покупали сахар, орехи, ваниль, ликер, шоколад, сливки, яйца. Как-то я спросил отца, сколько на этой фабрике рабочих? 617 человек! Мне стало страшно представить даже, из чего делаются конфеты. Я возненавидел конфеты.
Но продолжал почитать отца и мать. Потом отец записался в пьяное воинство Бахуса и почитать его – неряшливого и растрёпанного, с мутно-красными шкодливыми глазёнками - становилось с каждым днём всё труднее. Он стал играть роль скандалиста-затейника и его, словно скотину, перегоняли с одного места работы на другое. Он стал ватной куклой, которую пьяный дух использовал в своих корыстолюбивых целях как хотел. Иногда он пытался играть роль мужа и отца, явно не осознавая, что эти роли вычеркнуты Бахусом из его амплуа навсегда.
И это было мучительнее всего видеть, как обветшалое мужество в нем пыжится и содрогается. Мы с матерью прятались от него под кровати (там были постелены уже одеяла) и лежали тихо, словно умершие. Я брал фонарик с собой и читал учебник физики. Или надевал наушники и слушал музыку. Или размышлял. Мне было стыдно до такой степени, что футболка прилипала к горячей спине, а кровь становилась густой и не хотела продвигаться по сосудам и венам. Стыдно, что эта плесень на человечестве когда-то давно бросила случайно семечко в благодатную почву то ли с пьяного духа, то ли по неосторожности и ни разу не поинтересовалась, как оно произрастает, какое питание ему нужно, не одичало ли, не затоптано ли чужой равнодушной ступней.
Можно ли почитать только за невольное семяизвержение? Я вылез навсегда из своего тайника и сказал: его почитать нельзя! Как нельзя почитать каждого блудливого козла. Мать испуганно прислушивалась к его пьяным выходкам и ругательствам, которые сотрясали посуду в буфете и скособоченную луну. Все зеркала в доме морщились и шарахались от него. А я ненавидел себя и его за то, что обчищал у отца карманы, чтобы остатками от попойки мать могла заплатить долги. Бог, который жил во мне в качестве моей совести, всё это видел, и ему было стыдно, что я разрушаю ещё одну заповедь.
Однажды он на меня посмотрел и спросил, в каком я классе. Я ответил, что закончил школу два года назад. Отец удивленно крякнул и прогнулся.
Наблюдая своё окружение, я пришёл к выводу, что любить ближнего опасно для психики и возможно только теоретически. Можно любить человечество оптом. Каких-то незнакомых, хорошо одетых людей с прекрасными манерами. А еще легче всего любить мертвых ближних, например, бабку и деда, ушедших гениев и святых. Господи, почему всё так запущено! Я хочу любить живущих, но не могу!
Только я привык к мысли, что могу полюбить интеллигента с шестого этажа за его правильную речь, отполированные ногти, чистые ботинки и безупречное знание немецкого, как его повязали и отправили в исторические места наказания за изнасилование несовершеннолетней племянницы. Я неделю не мог прийти в себя, есть, читать, общаться. Я выбросил в мусорку подаренные им журналы и диски. Перед глазами один и тот же момент: он просит снять наручники, чтобы почистить обувь! Зачем в такую аккуратную, приятно пахнущую оболочку заложена отвратительно скользкая суть? Я психовал, во мне клокотал вулкан совести и разрывал на части, а они летали над земным шариком и не хотели соединяться в меня. Не хотели образовывать меня прежнего.
Другой сосед побоями и издевательствами довёл жену до психушки и теперь приводил разных мастей тёток для услады своего одиночества. Он менял их чаще, чем галстуки, а о бедняге вспоминал лишь тогда, когда о ней спрашивали соседи. Не однажды я заставал его писающим на коврик тёте Клаве.
- Зачем вы это делаете? – стыдясь за мужика и краснея, спросил я.
- А пусть меня кобелём не называет!
«Не гневайся! Не злись всуе!» – повторял я заповедь. Но какое же «всуе!» Когда я отбросил это слово из заповеди, мне стало легче, и в следующий раз мы с соседом
довели нашу неприязнь до элементарной драки. На шум вышли все - и раскрылась причина вони. Мы возненавидели друг друга, но сосед прекратил пачкать на площадке. Господи, как всё запущено! Каждый героизм подстроен, риск куплен, каждое благородство инсценировано!
Мои однокурсники спят, едят, сидят на унитазах и мечтают о больших деньгах. Они свято верят, что это панацея от всех проблем, неожиданностей, нездоровья и депрессии. Но хоть кто-то откупился деньгами от совести?
Или вот ещё один забулдыга, «прореха на человечестве»!
Каждое утро надевает затрапезную одежонку, берет костыли под мышки и едет, как на работу, попрошайничать.
Костыли как подспорье к человечьей жалости. Часть денег откладывает на мопед, а часть пропивает. Самовыражение его состоит в том, что он орёт похабные песни, изрыгает на чистоту материнства и вселенной непристойную матерщину. И считает всё человечество простачками и дойными коровами!
Дядя Сёма - птица высшего пилотажа. С ним интересно общаться, он мыслит неординарно, почитывает Артура Шопенгауэра и слывёт острословом. Его передовое мировоззрение позволяет брать взятки, при этом он не любит мелочиться. Он верит в то, что Бог помогает создавать ему материальную базу. Наверное, поэтому икона висит у него в кабинете на почётном месте, а страх перед раскрытием толкает в церковь. Но я хочу нахлестать по левой щеке этого благонравного дядю Сёму за то, что он истязает свою дочь и жену мелкими придирками. Истязает два хрупких деревца, выросших на каменистой почве нелюбви. Я не думаю, что он с готовностью подставит мне правую щёку!
Подвёл итог моим поискам неадекватности заповедей нашему миру знакомый депутат. Уже переняв актёрскую манеру общения с публикой, он сказал уверенно:
- Заповеди надо соблюдать! Не анализируя! Так как Бог есть! Да если бы его не было, я бы уже десять раз побывал в тюрьме!
Господи, почему так сужен твой арсенал воздействия на людей? Почему Ты не остановил дикую взбесившуюся девку, которая набросилась на друга и изрезала лицо за то, что он увел её любовницу? Я ведь чувствую, что Ты есть. Живёшь во мне вот этим неистребимым барахтающимся куском совести. Я не умею понять, как мне всех этих, претендующих на твой облик и твоё заступничество, полюбить? Теперь мне по духу стали близки отшельники, вот их я понимаю хорошо.
Я возвращался домой и услышал дикие призывы о помощи. Наверное, так верещит инопланетная зверушка, попавшая в нашу неожиданность. Нет, это верещала от ужаса расправы собачонка, подвязанная к дереву вниз головой, а железным прутом бил её по ребрам и по лапам забулдыга с первого этажа, ходок за жалостью к паперти церквей и мечтавший кататься на мопеде.
Он не успел ещё раз замахнуться окровавленным прутом, как я вырвал его и с яростью ударил по голове садиста. Он с хрипами упал на землю. У меня не было ножа, чтобы развязать верёвку и освободить собаку. Сняв шарф, я замотал дрожавшее мелким ознобом божье творение и поддержал его израненное тельце, а верёвку пережёг зажигалкой. Она смотрела мне в тот уголок души - именно туда, где живет совесть в виде Бога, и тихонько скулила. Шарф стал липким и тяжёлым. Мы поспешили в ближайшую ветлечебницу. Я почти бежал, чувствуя, как временами затихает жизнь под моими пальцами.
Бежал и думал: я нарушил почти все заповеди, даже самую тяжкую из них. Я обрушил гнев и ярость на человека. Или на злобное существо, переодетое в плоть человека. Возможно, убил его. Обессиленный, с ужасом прислушивался к себе, когда с рук забрали собаку и понесли в операционную, живёт ли ещё во мне Бог или он меня с отвращением покинул?
Кво вадис, хомо? (лат.) – куда идёшь, человек?
Добавить комментарий