Как-то вечером, на темнеющей уже улице, увидал я пьяненького старичка-отставничка: широкий уже на него и даже большой пиджак был украшен множеством наградных планок, какие могут быть только у офицера высшего состава. Старичок этот наверняка хорошо посидел в гостях у однополчанина. Теперь он топтался на месте, ноги его не слушались, руки ловили хоть какую-то опору. Дойти же до дома было надо. И вот что предпринял бывший вояка, вот к какому испытанному способу пришел. Продолжая топтаться на месте, он вдруг резко скомандовал себе:
-Смирно!.. - Подождал чуток. И отдал следующую команду: - Шагом марш!
И - есть на свете чудеса! - через мгновение старичок пошел, пошел прямо, почти не шатаясь, потопал смешным для его возраста шагом... И это, между нами, мужиками, говоря, был подвиг, подвиг, на который, ох, не каждый способен.
Такова, подумал я, сила армейского приказа. Такова сила армии.
Влияние ее на человека так велико, что отслужившие всего лишь срочную, иногда все же ловят себя на мысли, что не будь в их жизни армии, не смогли бы сделать потом того-то и того-то. И на всю жизнь запоминают они номер в/ч, в которой служили, фамилию командира роты, старшины (прапора) и кое-какие отточенные их фразы и словечки - все это выжигается в сознании каленым железом.
***
Наша батарея стоит на высоком севастопольском берегу, над 100-метровым обрывом - четыре 130 мм пушки, чьи стволы направлены в сторону прекрасного Черного моря. Из-за горизонта время от времени вылупляются празднично-белые пассажирские теплоходы, они приближаются, увеличиваются, с их палуб накатывают на наш суровый берег волны веселой музыки, вызывая прилив щемящей грусти у батарейцев, сидящих возле своих пушек.
Но вот звучит команда:
-Заряжай...
Плакатами со строчками Воинского Устава и другими была всегда уставлена любая воинская часть. В нашей они, как деревья в аллее, стояли на пути от казармы до штаба, а это метров 400. Напомню некоторые. "Приказ начальника - закон для подчиненного!". "Служба в ВМС - дело чести, доблести и славы!". "Помни правила отдания воинской чести!". "Беспредельная преданность - твой долг!". "Береги рубежи Родины!" ("Бережи рубежи", - язвил Мурат Макоев, подделываясь под старшинскую речь.) "Слава КПСС!". "Партия - ум, честь и совесть нашей эпохи". "Партия и народ едины". "СССР - оплот мира!". "Миру - мир!"... «Наша цель – мир!» Это в арьтиллерийском-то дивзионе! Ну и другие заклинания в этом же духе.
Интрига этого рассказа в том, что вдруг, в одну ночь (как делалось большинство дел в то время), ровно половина всех плакатов исчезла. Я, смотревший на все, что делается вокруг, с прищуром (списанный курсант), исчезновение части плакатов заметил. Чуть покумекав, дал собственную оценку ночной акции. Сформулировал про себя вопрос и направился в кабинет замполита, старшего лейтенанта Бабошки. Доложил, как положено, о своем прибытии и задал следующий пространный вопрос:
-Товарищ старший лейтенант! В эту ночь в нашей части сняли ровно половину плакатов, причем сняли все те, что так или иначе говорили о мире...
Тут надо заметить, что Бабошко меня не терпел именно за то, что я, видя всяческие армейские несоответствия, а им нет числа, спрашивал о них на политзанятиях. Офицеру приходилось выпутываться, все на него смотрели. На лицах батарейцев расползались мерзкие улыбки, он раздражался... И вот я снова предстал перед ним с вопросом, который потребует от него напряжения мысли. Я же продолжал, хотя слышал уже зубовный скрежет замполита:
-Я не думаю, что это правильно... Ведь даже, если нам придется воевать, - развивал я тогдашнего школьного уровня сочинения мысль, - то будем воевать за конечный и всеобщий мир. Не собираемся же мы, насколько я знаю, завоевывать чужие страны! Один из первых ленинских декретов был о мире. Всякий военнослужащий должен, конечно, быть готовым к войне, но нельзя отнимать у него конечную цель всякой войны - мир. А те плакаты, которые были еще вчера, о нем нам и говорили... Такую вот дичь я нес, а бедный замполит, хмуро на меня поглядывая, явно не знал, что ответить. Плакаты сняли по неожиданному приказу сверху, приказ не обсуждают, никакого объяснения в часть еще не поступало, кто его знает, что там, вверху, громыхнуло.
Но на то он и был замполит, чтобы найти выход из положения. Взгляд старшего лейтенанта вдруг прояснился, и он рявкнул:
-А почему у вас, товарищ матрос, третья пуговица на бушлате не подраена?
Тут я снова по-школьному изумился:
-Но ведь то, с чем я пришел, важнее, чем какая-то третья пуговица на бушлате!
Но политический мой наставник был уже на плаву. Ему уже было, за что держаться.
-Вы мне, понимаете, - напомню, что слово "понимаете" было самое любимое в армии, - сперва, понимаете, подрайте пуговицу, а после уже спрашивайте! А то, понимаете, умничает, а пуговицы у него не драены! Недисциплинированность! - выкрикнул он спасительное. - Расхлябанность, понимаете! Кру-гом!
Я крутнулся, пошел в казарму (мы, батарейцы, носящие флотскую форму, называли ее кубриком), и через десять минут указанная пуговица сияла, как солнце.
Этой-то пуговицей я и осветил снова нахмурившееся при моем появлении лицо Бабошки. И упрямо продолжил разговор:
-Так вот, товарищ старший лейтенант, я насчет того, что те плакаты нам все равно нужны, как говорящие о перспек...
Замполит больше не выдержал и вскочил:
-Вы, товарищ матрос, идите, понимаете, и больше мне на глаза не попадайтесь! Приказов начальника не обсуждают, а, понимаете, выполняют! Устав не читаете, понимаете, а, наоборот, беретесь рассуждать о том, чего, понимаете, не понимаете!
Я снова крутнулся и вернулся к своей тумбочке. Но на этот раз я достал не асидол, а тетрадь, ручку и сел писать. Записывать все те "глубокие" мысли, что теперь уже лезли и лезли в голову по поводу несправедливого лишения нас, военнослужащих, далекой и светлой мечты о всеобщем мире.
Я корпел над этим первым в моей жизни трактатом изрядно и исписал, наверно, страниц шесть-семь. Потом я их сложил, засунул в конверт, а на конверте написал: "Политотдел Черноморского флота".
Поднялся и решительным шагом пошел опускать письмо в почтовый ящик. Терять мне было нечего: за лычку на погонах я не болел (да и никому в голову не могло прийти ее мне навесить), а сажать в том году уже, кажется, не сажали. Впрочем, я об этом знал мало.
Инфантилизм? Еще какой! Но еще и дерзость. Дерзость отчаявшегося. И глупость, понятно, куда мы без нее.
Через два дня в часть пришла телефонограмма, касающаяся матроса Чиркова, и меня вызвали к командиру дивизиона.
-В Политотдел тебя требуют. Ты писал туда что-то? - полковник Ушаков сидел за столом и смотрел на меня так же хмуро, как до этого замполит.
-Так... - уклонился я.
-Вечно с тобой что-то не то... Старшина, переодеть его! - приказал он пришедшему со мной Мосьпану.
Меня переодели. Вместо клешей я натянул узкие, какие уже носили на "гражданке" стиляги, брюки. Вместо моего, в обтяжку, бушлата я получил широкий и длинный, и накрылся большой салажьей бескозыркой. И таким предстал перед полковником Ушаковым.
-Вот теперь ты, наконец, на человека похож, - проворчал он. - Иди, - напутствовал он меня, - и смотри, чтобы все было в порядке!
Начиная с последней фразы старшего лейтенанта Бабошки, вся последущая прямая речь приводится дословно - а то, что военнослужащие запоминают слова своих командиров на всю жизнь, подтвердит любой, кто служил в армии.
Мог ли быть порядок после моего пацифистского письма в Политотдел Черноморского флота, каким он был в 1955 году, я не знал...
Итак, вся прямая речь командиров приводится дословно, до буковки, хотя слов было произнесено крайне мало. Детям своим я их уже рассказал, теперь дожидаюсь, когда подрастет для этой истории внук.
Но он, правда, ничегошеньки в ней не поймет.
Я переправился на "морском трамвае", катере, через бухту, прошелся на счастье меж колонн Графской пристани. Справа, на площади бронзового Нахимова, не удостоившего меня взглядом из-под фуражки с прямым, на лоб козырьком, находился тогда штаб Черноморского флота. Я разыскал там Политуправление, попал в большую приемную (здание было старой постройки), чудом уцелевшее, где меня принял дежурный лейтенант. Он общупал меня на предмет притаенного оружия - так было, - и постучался в высокую белую дверь. Что-то кому-то негромко доложил. И скомандовал мне:
-Иди!
Я вошел... Просторнейший кабинет, какие строили только двести, может быть, лет назад, окно с видом на вход в севастопольскую бухту и боны противолодочной сети. У окна огромный стол, а за столом сидел маленький, тучный, с багровым лицом контр-адмирал.
-Здравия желаю, товарищ адмирал! - гаркнул я, как положено. - Матрос Чирков по вашему приказанию прибыл!
Все дословно, все дословно...
От окна ко мне прокатился адмиральский бас:
-Это ты мне письмо писал?
-Так точно, товарищ адмирал!
-Ты комсомолец?
-Так точно, товарищ адмирал!
-Ну, иди сюда... - Бас адмирала смягчился - может, оттого, что матрос, несмотря на неушитый бушлат и жуткие брюки, стоял перед ним ладный, спортивный, не хлюпик какой-то.
Своих шагов я к столу не помню.
-Садись! - совсем уже гостеприимно сказал контр-адмирал. Перед начальником Политотдела, заметил я, лежали исписанные страницы из моей тетради.
-Так ты комсомолец? - спросил он меня еще раз.
-Так точно!
-Ну, слушай ответ на твое письмо... - Тучный контр-адмирал чуть наклонился ко мне и прорычал раздельно и веско:
- Мы - должны - разбить - всех - сволочей - к ебаной - матери! Понял?
-Так точно!
Начальник Политотдела Черноморского флота откинулся к спинке высокого, должно быть, еще нахимовских времен кресла, и удовлетворенно отпустил меня:
-Ну, иди... – И больше ни полсловечка!
Что делать, что делать - все так и было...
Я пошел. Но я не просто шел - не помню, как я шагал по коридору, как спускался по лестнице со второго этажа, как ступил на асфальт. Я парил, не чуя под собой ни ног, ни мрамора ступенек, ни асфальта тротуара и площади. Я парил, а над моей головой, вернее, над громадной салажьей бескозыркой, сиял, наверно, венец. Шутка ли - получить ответ на столь сложный и так широко развернутый философский вопрос о мире от самого контр-адмирала! И какой ох...ительно исчерпывающий!
А уже подходя к Графской пристани, за которой катера перевозили пассажиров на Северную сторону и в бухту Голландия, я подумал, что было бы справедливым и правильным внести огнедышащую адмиральскую фразу – полностью, со всем ее блеском! - в Воинский Устав либо эпиграфом, либо самой первой строчкой. Тогда все остальные положения Устава будут восприниматься с согласием и единодушным одобрением.
Добавить комментарий