Я – южанин, житель Черноморского побережья. И потому с особым пристрастием взялся читать добытую в библиотеке «Борисфенитскую речь» Диона Хрисостома. Меня с самого начала захватило вступление: «Случилось мне летом быть в Борисфене*».
И мне случилось! Правда, не в Борисфене, а на другой, левой, стороне Буга, в Семёновом Рогу, но ведь случилось, приехал!
Лупарёво было конечной станцией автобусного сообщения. Дальше – другая область, и дорога на границе исчезла. А мне нужно было в Станислав, за границу, - и ме́ста, и времени... Делать нечего, я пошёл по берегу лимана пешком. Небо над громадой глинистого обрыва пронзительно голубело, у нор крутились золотистые щурки и синие сизоворонки, по балкам серебрилась цареградская лоза и серые змеи свисали со стеблей тростниковых джунглей, выходивших к самому урезу воды. «А напротив-то Ольвия** . - напоминал я себе то и дело. – Там ведь Геродот жил!»
Отойдя от околицы на какое-то расстояние, увидел я над обрывом белый маяк и маячные домики в тени разлогих грецких орехов. «Верно в саду и колодец стоит с холодной водой, и статная козачка даст мне напиться прямо из ведра. А потом я вздремну в холодке, пока жара не спадёт». Я полез по крутым ступенькам наверх. Вообразите же моё удивление, когда, перейдя участок жёлтой тырсы, я, и в самом деле, заметил во дворе девушку. Она подметала двор, как то в любое время дня и ночи с прилежанием делает женская половина всей Украины. Я стал наблюдать из-за забора, работница мела «смиття» всё ближе ко мне. Я хлопнул калиткой, девушка удивлённо выпрямилась.
- А можно у вас воды попить?
- Ой, откуда вы взялися?!
- А я берегом в Станислав иду. Извините, что беспокою.
- В Станислав!? Так вы по берегу два дня идти будете. Там ставок, а за Змеиной балкой обрыв в воду порушился, а поверху – тырса по пояс, всего вас изсверлит.
- Что же мне делать? Возвращаться?
- Не знаю… Дядя повезёт завтра в Александровку бабушку на машине, так и вас напротив Станислава высадит. А зачем вам в Станислав-то? Я сейчас спрошу.
- А можно мне пока воды из колодца достать?
- Берите. Черпак на дереве висит.
Как же ты хороша, степная простота! - думал я, крутя ворот: с загорелыми крепкими ногами в своём чуть выше колена простом развевающемся платье. С волосами цвета выгоревшей осенней тырсы, будто бы слетевшими, спланировавшими вслед порывистому бегу в низкую дверь хаты. «Смотреть и не насмотреться! Как бы мне досыта налюбоваться этой красотою?! …Лишь бы ночевать оставили».
Когда я закончил второй ковш солоноватой холодной воды, на двор вышел крепкий до черноты сгоревший маячник.
- Куда путь держим, чоловиче? – спросил он с недоверием и даже враждебностью во взгляде. Но по мере того, как я представлялся мужем учёным, ищущим родовое козацкое место («А Семёнов Рог, есть такое место?»), недоверие его таяло. Видно было, что он здесь, на юру над обрывом, житель простой и сдержанный:
- Ну что же, походи, погляди наши стэпы.
За обедом в ореховом саду под горячим полынным ветром я разыгрывал старую, как мир, роль путешественника, пришедшего из далёких краёв с чудесными новостями, так что забывал порой про ложку.
- Этот Семён охотником здесь был, хотя в те времена все без разбора охотились и рыбачили. Но он атаманом стал именно что через охотничью удачу. Здешний кабан не то, что европейский, какой-нибудь греческий: калидонская свинья – это удобный политический миф, как говорится, шкуру делили; наш секач упорный, свирепый не дай бог, потому что на открытом живёт и спрятаться только в плавню может. Там его и с собаками не взять, да и не было ещё никаких собак. Козак был собака, подойдёт в загоне на длину спыса и кольнёт под лопатку, если успеет. Да, если успеет, потому что камыш – не дерево, за ним не сховаешься, а кабан, как таран, и пикнуть не даст, траву прошибёт. Как подойти́ ? холодная голова и твёрдая рука, потом сила и ловкость, хитрость, в случай чего, дёру дать: не тот герой, что геройски неживой лежит, а тот, кто на коне скачет, да ещё и с добычей в перемёте, вот как козак всегда думал. Это теперь хитрость за порок принимается, а тогда – одна из высоких материй. Хитёр – значит замечательно умён среди простецов. Полководец должен быть стратегом, прежде всего, чтобы в тупой тевтонской свинье слабость найти, а потом уже прорубиться…
- Да вы ежте, ежте, – говорила девушка Галя важно, за хозяйку (а хозяйка была в отъезде). Она сидела напротив, с аппетитом хлебала борщ, смеялась моим дотепным рассказам, и даже, когда я перешёл на политические теревени с дядьком Степаном, к месту вставляла, но уже посерьёзнев, короткие свои реплики. Галя собиралась в Херсон на учительницу «ще нэ знаю чего», но она уже ощущала вес своего будущего положения:
- Люди у нас спокон веку такие. Стэп ведь дальний – воля ближняя.
На закате ветер стих, на водную гладь лимана легло золотое и алое, как говорили древние, ветроумирение.
Мы сели с Галей над обрывом, прямо на траву. Она крутила в руках тусклое железное зеркальце («возьмите, в степу на пахоте нашла»), в которое гляделась, может быть, козачка-наложница самого Абдулла-Хана. Вылинявшее платье поменяно на длинную нарядную юбку и тесную кофточку. Тесно под закрученной под Галю юбкой и круглым коленям.
- А вы не скучаете здесь, Галя?!
- Что вы, здесь такой простор, хоть лети. А видите на той стороне белую плямку?
- Где? Покажите пальцем... Кажется вижу, ну и что?
- А я знаю, что там. Я там была.
- На лодке, что ли, плыла?
- Неа, во сне летала. – Галя хитрит, наикось от меня, с черно-сливовыми глазами.
Боже, какая милая наивность! Впервые видит и откровенно говорит. Или всё понимает и насмехается. Не то, что какая-нибудь городская цаца.
- А долго ли лететь было? Ведь Буг тут километров пять.
- Неа, мигом, быстрее, чем вы строчма вниз до берега долетите. – Галя смеётся сравнению беспечно-заливисто, словно утренняя славка на кусте шипшины, и часто хлопает зеркальцем по ладони.
Простота. Боже, какая за сердце берущая безыскусственность. Так бы и взял за себя…
Златоуст вышел за околицу Ольвии прогуляться, может быть, в то же самое время, что и я из Лупарёво. В отличие от меня, его больше интересовало состояние города, удручали разруха и бедность после набегов варваров: в храмах не осталось ни одной целой статуи. Но, как и я, он замечает те же глинистые обрывы, камыши, солёное болото и пирамидальные тополя, обманчиво похожие со стороны моря на корабельные мачты… Итак, Дион прогуливался перед городом, когда перед ним проскакал молодой всадник, но, увидев философа («Кто же в Ольвии не знает, что Хрисостом приехал!»), осадил лошадь, отдал повод слуге, а сам, спрятав руку под плащ, направился к уважаемому. «Как же он хорош! – тут же оценил юношу Дион, - и красив, и высок, и в наружности его столько ионической стройности и крепости, и ловкой плавности в движениях…». Каллистрату, а так звали всадника, восемнадцать, он опоясан большим всадническим мечом, одежду его составляют прохладные шаровары и прочая удобная скифская одежда; на плечах тонкий чёрный плащ, что стало в обычае борисфетитов после меланхленов. Говорят, Калистрат храбр и многих савроматов взял в плен. Но он ещё, помимо лепости и бесстрашия, умён, и прилежно занимается философией и красноречием, что такая редкость среди провинциалов. Эллин по характеру. Его уважают за смётку и обожают за красоту многие ольвиополиты! «Этот обычай любви к юношам остался у них ещё из метрополии, – думает Дион, – но и скифская любовь, с женским недугом энареи, конечно же, не к хорошему. Требует мужской грубости. Каллистрат – почитатель Гомера, кроме Гомера ни о ком другом из славных и слушать не желает. Что ж, поговорим о Гомере, мне на руку такое преклонение перед умом».
- Как ты думаешь, Каллистрат, который поэт лучше, Гомер или Фокилид?
- Да я не знаю и имени другого поэта. – С улыбкой отвечает Каллистрат. – А «Илиаду» Гомера здесь знает наизусть всякий.
- Так уж всякий?!
В самом деле, здешние поэты знают только о Гомере, и в своих стихотворениях, которые читают по всякому случаю, в особенности же перед сражением, дабы возбуждать сограждан, не допускают даже возможности существования какого-нибудь другого поэта:
- В этом отношении Гомер подействовал на ваших поэтов словно золотуха. Вы знать не хотите Фокилида, а между тем, он принадлежит в Элладе к числу славнейших поэтов! Вот согласись, это как с купцом, который привез вина: прежде, чем покупать бат, ты попробуешь хотя бы лог. Так и с Фокилидом. Можешь познакомиться с его стихами в Риме у риторов, если поедешь со мной. А сейчас – по небольшому образчику, который я дам тебе: «Хорошо управляемый маленький городок на утёсе лучше необузданной Ниневии». Это тебе ничего не напоминает? Не сто́ят ли эти стихи для мыслящего человека целой «Илиады» или «Одиссеи»? Вот ты, слушал всю жизнь об Одиссее и немало о всяких там Ахилловых прыжках, атаках и голосе, будто бы он одним криком обратил вспять троянцев…
- Ах, Хрисостом! Мы тебя здесь все любим и уважаем, и я с удовольствием поеду за тобой… Не знаю, как там с Фокилидом в Риме, а у нас тут чтут Гомера, и Ахилл – наш бог, и никто здесь не вынесет подобных наветов и оскорблений, недоверчивости к нам, варварам-невежам, выказываемой… А нет – так до той стороны Гипаниса 200 стадиев…. Смеяться будешь моей непоследовательности, но тебя будто сам Ахилл со своего острова послал.
***
Смотритель маяка едет на Гипполаев мыс, славный ещё по слову Геродота, но я остаюсь у поворота на село с названием Александровка, каких по названию в земле греческой веры без счёта.
Слова. Как соединить в уме совершенно разные миры: убийственную для живой безлюдности перенаселённую аграрную Украину со страной полыни и тырсы, где, в травах по грудь, подступают среди бела дня коварные савроматы, и только где-то по краям, при схождении Чёрного моря и дикого поля, прилепились споры верипасиса? Совершенно одно и то же географически место! Дома из того же ракушечника и даже каменоломни с предками общие, рыбы из того же лимана Озолимны; речки разве что обмелели и байраки пропали. Люди выше всякой меры навалились на землю и та их, иванов родства не помнящих, с трудом носит, или климат поменялся? Разве это для ощущений связи важно?! Умствование, - говорю я себе по дороге, - места-то – вот они, и люди те же, крепкие умом красавцы и красавицы; те же – и другие, бесстрастно всматривающиеся вечерами в неохватную даль. И уже не путают корабельщики в бурю качающиеся тополя с верхушками разоружённых мачт.
-----------
* Борисфен, Борисфенида – античная колония в Северном Причерноморье, заложенная в VII веке до н.э. и построенная выходцами из Милета (прим. ред.)
** О́львия (др.-греч. Ὀλβία — «счастливая, богатая») — античная греческая колония, основанная выходцами из Милета в первой четверти VI века до н. э. на правом берегу Днепро-Бугского лимана к югу от современного Николаева и современного села Парутино Очаковского района Николаевской области, Украина (прим. ред. Википедия)
**
Добавить комментарий