Предлагаем вашему вниманию новую публикацию из цикла «То-то было весело при тоталитаризме. Из жизни советских писателей». Предыдущие выпуски были опубликованы «Чайкой» в 2017 году и в ноябре 2020 года .*
Спортивный писатель Александр Кулешов весь мир, почитай, избороздил: крупный общественный деятель, полпред Страны Советов. Родился будущий Засрака (кто подзабыл – Заслуженный Работник Культуры), кавалер ордена Дружбы народов и ордена «Знак Почёта», в семье критика и литературоведа Петра Семёновича Когана (это его фамилию Маяковский по-хамски зарифмовал со словом «погань») и переводчицы, бывшей баронессы Надежды Александровны фон Нолле. Но посвящённые – знали!
Из писем Марины Цветаевой: «Там Блоковский мальчик растёт. Саша уже большой, три года…» «Видела его годовалым ребенком: прекрасным, суровым, с блоковскими тяжелыми глазами… с его изогнутым ртом. Похож - более нельзя». Сам Блок за полгода до смерти - Надежде Нолле: «Если это будет сын, пожелаю ему только одного – смелости».
Официально Александр Блок не оставил наследников. Единственная дочь Кулешова, тоже Надежда Нолле, пережив нескольких мужей, не обзавелась потомством. Но, если вспомнить, сколь энергичным ходоком был любвеобильный Александр Петрович (смелости, хотя б на амурном фронте, как раз хватало), - можно верить: род блоковский не иссякнет!
Поэт и переводчик Андрей Клёнов въехал в ЖСК «Московский писатель» бобылём. Долго ли, коротко, только отчаялся он одинёшенек куковать. Невесту себе надыбал: молодую и фигуристую, из кордебалета Театра оперетты. Венчались, чтоб тестю потрафить, в синагоге, - да один чёрт, вскорости по сторонам разбежались. Сплошное тебе расстройство, так, в довершение всех бед, вступает ещё партком. Который православную, исконную нашу церковь кое-как, может, ещё б и снёс, - но пархатую синагогу! Завели разгромное "дело" и без церемоний, разве что не пинками, выставили беспартийного Клёнова из Союза Писателей.
Тогда-то подал Клёнов на выезд. Прощался – запрещёнными, хулительными стишками:
Прощай, бесправная Россия!
Я покидаю мой порог,
Мою неволю, мой острог,
Мой унизительный оброк…
Прощайте, хищники и гады,
доносчики и казнокрады,
труда ударные бригады,
прописки, пропуски, ограды,
заградпосты, погранотряды,
парторганы, партаппараты,
партроботы и просто каты...
слова-ужи и акробаты,
литературные кастраты,
и мириады синих мух,
глушилки, режущие слух,
на Красной площади парады,
антисемитские тирады
и беспросветно спёртый дух!
Опасные эти строки на бумагу даже не заносил, в голове держал, до самого до аэропорта Бен Гуриона.
Отчалив, освободил Клёнов справную двухкомнатную под номером 66. И завязалась трагикомическая история, прославившая имя поэта пошибче собственных его стихов с переводами. Одна из начальных глав "Иванькиады" Владимира Войновича так в честь Клёнова и называется: "Арон Купершток отбывает на историческую родину"…
Натолкнёшься во дворе на Соломона Апта (притомился, скажем, человек роман Томаса Манна «Иосиф и его братья» на русский переводить, вот и вышел проветриться), - повстречаешь, вроде как, Моню, здороваешься, а по имени-отчеству называть не спешишь. Ибо нет в душе уверенности: Апт пред тобою либо, напротив, Яков Хелемский. Схожи были, чисто братья: из одного, что ль, колена Израилева выходцы? Хорошо, поодиночке они редко вышныривали, больше всё при жёнах. Тут уж не дашь промашки. Старикова Екатерина Васильевна, пикантнейшая дамочка, из дворян. Иль Хелемская Марья Наумовна, со скорбью библейской в очах. Две грации – да не одной нации!
Быт писательский, равно как и успешная семейная жизнь (понимай, холёность да амбиция писательских жён) немыслимы были без института домработниц. Желающих хватало: шалопутные, морально незрелые сельчанки правдами и неправдами устремлялись в столицу, словно мухи на мёд. Чтоб продать счастливую, пусть даже впроголодь, жизнь в батиной избе, созидательный, хоть и не оплачиваемый труд в родном колхозе, - за чечевичную похлёбку временной прописки, чуждый угол и лакейскую участь челяди. Коль юная поросль испытаний бежит, сладкой домогается жизни, – нешто построишь с таким матерьялом коммунизм?
Средь нескончаемой череды домработниц служила у Зориных здоровущая кучерявая деваха по имени Валька Матросова. В деревне своей запросто ворочавшая семипудовые мешки с картошкой. То ли готовила Валька неважно (а болезненному Зоринскому организму - нежнейшую диету подавай!), то ль неделикатные имела манеры, а то, может, крепкие крестьянские перспирации оскорбляли чувствительное драматурговское обоняние, - только поставил Леонид Генрихович жене своей Рите, театральному критику, ультиматум: «Или она, или я!»
Перебралась Валька в соседний подъезд, к Кузнецовым. И пробил её час! Как раз прижала во дворе Кузнецовского мальчишку шпана.
- Попрыгай! - принуждают (чтоб мелочь звенела). - Выверни карманы!
Уже и мордотычины посыпались на безответную жертву. Узрела эту сцену мощная Валька и налетела стремглав, что твой ястреб. В момент раскидала с полдюжины несовершеннолетних бандюганов. Последних двоих, ухватив за шкирбон, треснула лбами – то-то хряст стоял! Допризывные урки из грозной Пиявкиной кодлы долго потом носа во двор сунуть не смели.
Несколько лет спустя, ранней весною 67-го, не уберёгся всё ж означенный отрок, претерпел лютое насилие. Пристегнули к креслу ремнями, на колени тазик водрузили для кровищи - и давай, под местным наркозом, гланды скальпелем изводить. Не чуял оглоушенный пациент, не помышлял, на каком тончайшем волоске зависла тогда гордость российской словесности. Вообразить стрёмно: ёрзни он лишний раз, взвизгни, - среагирует в ответ чуткий доктор, оториноларинголог-хирург (изо всех лучший, по специальным рекомендациям выбранный). Дёрнется тоже, заелозит по высокому своему стулу. Потеснятся, смешаются клеточки в евонных причинных органах. Всё равно как в школьной дразнилке: тили-тили testes.
Вечером воротится изнурённый лекарь, Зильбертруд Лев Иосифович, в лоно семьи. Покушает, дерябнет, покемарит чуток, - и давай долг свой супружеский отправлять. Ан – всё, кранты, ваши не пляшут: тот, единый на миллиард, более уж не застрельщик! Теперича не знаменитый писатель зачатым окажется, Дмитрий Быков, а невесть какой левый чувак. А то, может, и вовсе пацанка.
Борис Ласкин являлся отменным рассказчиком. За беспримерную речистость частенько приглашаем бывал на свадьбы да на банкеты. Как начнёт Ласкин травить тост, истории свои заправлять, – изнемогают гости от хохота, со стульев валятся. На бис требуют! Но вот парадокс: стоило Ласкину взять в руки стило, – куда только и талант подевался? Читать слащавые, плоские его рассказики мало находилось охотников. Вот и мерекай: на всяко ремесло свой сугубый дар нужон!
Юморист Борис Ласкин и композитор Никита Богословский славились как крупнейшие мастера розыгрыша; об их соперничестве на этом поприще ходили легенды. Приезжают, скажем, Ласкины в Дом Творчества Писателей в Гагры на летний отдых. Только из вагона, жена, дочки, чемоданы в руках, глядь – пионеры навстречу. Да не отряд, целая дружина! Белый верх, тёмный низ, галстуки рдеют, знамёна реют. Выстроились торжественной шеренгой, салют отдают, трубачи в горны трубят, орлята Ильича стихи декламируют: славят дорогого гостя. На что уж был Борис Савельевич человек важный, полный сознания собственной значимости, – и то въехал: нечисто дело! Но лишь, услышав: «Привет вашей нации от пионерской организации!», - просёк, откуда ноги растут, чьих рук примочка.
Двоюродная сестра Борис Савельича, Евгения Самойловна Ласкина, числилась одной из ранних жён Константина Симонова. Баба мозговитая, не обозлилась Евгения Самойловна, не разругалась, как кровный муж к Серовой Валентине свалил. Друзьями остались. И не втуне: годы спустя он, Симонов, квартиру Ласкиной построил, в том же самом доме своём, в ЖСК «Московский Писатель». Ещё и поспоспешествовал, чтоб журнал её «Москва» Шаламова с Булгаковым пропечатал.
От Симонова имела Ласкина сына Алёшу, правозащитника. (Права водительские, знать, защищал - от ГАИшников, что ль? Какие ж ещё у нас права…) От Алёши - внука имела, Женю. Хоть и не выговаривала Евгения Самойловна звука «р», изыскала возможность, как звук этот в любезное имя впендюрить. Выйдет во двор и давай шуметь: «Женю-гх-гх-гх-а, ужинать!»
В зелёные свои 62 года женился драматург Леонид Жуховицкий по пятому разу: на шестнадцатилетней. Дочку Алёнку доблестно зачал. Эдак он самому Чарли Чаплину нос утёр: всего-то был тот на 36 лет жены своей постарше. Тем паче – Олегу Табакову с какими-то 30-ю годами разницы. Виват охотницам до (или на) знаменитостей - малолетним геронтофилкам!
Одного только Леонид Ароныча окромя, прочие все граждане, включая и литераторов, течению времени обязательно подвластны. Как ты, брат, ни тужься, ни молодись, сколь спортивным экзерсисам ни предавайся, морщины ни подтягивай, - всё одно: поруха. Даже и богатая писательская фантазия не спасёт. Михаил Дудин, ГертрудА, напасть эту так подытожил:
Есть тяжелые моменты
В жизни творческих людей:
Пожилые импотенты
Ищут опытных бл@@ей.
А комсомольский поэт Александр Безыменский – тот выразился ещё даже горше:
Большой живот и малый фаллос —
Вот все, что от меня осталось.
Силы, ёшкин кот, иссякают, а и ума не прибавляется, - нечем поутешиться!
Был всё же художник слова, за одряхление своё щедро вознаграждённый. Поэт и переводчик Борис Турганов заяву подал в Правление ЖСК «Московский Писатель». Проживает он, злополучный, на втором этаже, прямо над Поликлиникой Литфонда, пагубней того – точняком над рентгеновским кабинетом. Через эту дислокацию чувствительнейшим образом пострадал: перманентное облучение причинило ему, Турганову, безвозвратную утрату мужской силы. Нижайшая просьба принять к сведению и урон возместить! Правление, тоже не из юнцов составленное, сочувственно отнеслось к старпёрской челобитной и прошение удовлетворило. Прирезали в качестве компенсации к тургановской квартире пятую комнату.
Автор детективных романов Сергей Устинов получил недавно в голову пулю. В прямом, то есть, смысле. Людям непричастным даже и не вникнуть, за какие такие смертные грехи. То ли он преступника непойманного чересчур досконально живописал. То ль не глянулось кой-кому, что в Москве, у станции метро «Динамо», музей еврейской истории учредил. А, может статься, в бизнесе своём дал промашку, переусердствовал (он, по совместительству, олигархом трудился, землёй приторговывал). Пуля, впрочем, резиновой оказалась: оклемался Серёга, только так, без последствий! Разве что, охрану свою удвоил.
Не на пустом месте уселся Сергей Устинов детективы писать: сам - из знатной писательской династии. Отец, Ганс-Христиан Устинов (шутка, взаправду – Устинов Лев: это он, псевдонимами не морочась, богатую свою фамилию Гольдштейн на женину, простенькую поменял), – так тот десятка три пьес-сказок сочинил. Гномы всякие, Белоснежки – глядели, поди, спектакль в нежном возрасте.
Писательские династии наблюдая, от Дюма до Драгунских, подметишь невзначай: литераторы-сынки папашам-то своим уступают! Случаются, впрочем, и знаменательные исключения.
Вот вам отец: достойный детский писатель и поэт Владимир Лифшиц, вдобавок сценарист, прозаик, сатирик и мистификатор, автор стихов Евгения Сазонова и «Стихов Джеймса Клиффорда». «Родился, - автобиография заверяет, - в 1913-м году. По сравнению с 1913-м годом значительно вырос» (которые из бывших советских - поймут шутку).
«Кто ж тот сын, - резонно спросит пытливый читатель, - переплюнувший достославного родителя?» Так Лосев же Лев! Поэт интеллектуальный и блестящий, есть даже мнение – наипервейший. Особо, если душе чьей-то созвучен (занесло вас, скажем, как и Лосева, чёрт-те знает, в какую тмутаракань):
Мне жалко Северной Столицы.
Здесь, посредине заграницы,
сижу, зубами скрежеща,
как Надсон, высланный на ща.
Ещё одно процитируем Лосевское высказывание – прозой, но значения непреходящего: «Всем хорошим во мне я обязан водке».
В тепличных условиях спонсируемой литературы расцветают целые аж супердинастии: писатель на писателе сидит, писателем погоняет. Вроде как у Вовы Вигилянского: отец, мать, жена, тесть, даже юная дщерь Александрина – все поголовно писатели! С такою роднёй - не диво, что и сам в Союз Писателей подался: публицист и литературный критик. Да не простой, православный!
Возглавлял протоиерей Владимир Вигилянский пресс-службу Патриарха Московского и Всея Руси Кирилла. Только погорел на часах. Не в смысле, что у дверей в карауле стоял, с винтовкою и штыком, - но также по бдительной части лажанулся. Недоглядел. Тиснули на публику фотку: сидят Его Святейшество за полированным столиком, и ничего, в упор, на левой руке у их не надето. Голое, как есть, запястье. А в зеркальном отраженьице, в столешнице-то, - котлы отсвечивают. Недешёвые такие, мягко выскажем, тикалки: навороченный импорт, фирма Брегет, сродни Онегинским. Конфуз вышел, засмердела либеральная пресса. Погнали отца Владимира... Но вскорости, милостью Божьей, снова вошёл батюшка в фавор.
А то попадаются даже писательские «антидинастии». Сами судите. Дед, Александр Поповский: презрев иудаизм, удрал из местечка в Красную Армию, служил следователем ревтрибунала; писателем стал революционно-пролетарским. Отец, Марк Поповский: собрал библиотеку самиздата, подписывал письма-протесты, эмигрировал; сделался писателем диссидентским. Внук и сын, петербургский драматург Константин Поповский: раскапывал древние курганы, ночевал на кладбище, пел блатные песни под гитару - под водку. Ныне - писатель религиозно-философский. Каждое последующее поколение отринуло все предыдущие, как идейно, так и разорвав семейные отношения.
Из четырёх Костиных чад - один хоть да пойдёт по стопам, заделается сочинителем-бунтарём. Каким же писателем надлежит ему взрасти, чтоб всех предков своих, порознь и совокупно, отвергнуть вчистую: ЛГБТистским?
Сергей Островой боготворил жену свою Надю, арфистку. Зимою в Доме Творчества Писателей «Малеевка» чесанёт на лыжах по снежным просторам - поляны не пропустит: сворачивает с лыжни и давай палкой имя заветное на снегу выводить. Трёхаршинными буквами. Циничные писательские сынки надругались над светлым чувством: прихватив в столовой чайник спитого чаю, начертали оное имя на клумбе ввиду спального корпуса. Утром зыркнул Островой в окно – батюшки светы! Превратно истолковав происхождение жёлтых литер, выскочил в чём был, в тапочках, кулаками тряся, – и ну топтать, снегом закидывать.
Лишь только Александр Шаров, человек горделивый, с первой женою своей, с Наталией Лойко, разошёлся, - глядь-поглядь, оба они по новой брачуются. И каждый поврозь, со следующим уже, значит, супругом, крупного писателя на свет производит, лауреата. Она - Татьяну Бек, поэтессу, он - Владимира Шарова, прозаика-романиста. А которые совместные были у них ребятишки, Нина с Мишею, - ни в какие писатели отнюдь даже и не выбились. Во как! Зазря, видать, талдычат, дескать, развод к добру не приводит!
Александр Альфредович Бек, новый муж Наталии Всеволодны Лойко, обожал косить под сумасшедшего. Вступил он со товарищи в дачный кооператив «Красновидово». Собрание у них в ЦДЛ, разъясняют писателям важнейшие материи. Каков ожидается метраж, скоро ль коммуникации подведут, когда первую очередь сдавать, когда вторую, – хватает волнений у начинающих латифундистов. И Бек тут как тут, руку тянет.
- Пожалуйста, у вас какой вопрос?
Подымается, с простодушной озабоченностью:
- А где взять деньги?
Александр Шаров, человек горделивый, псевдоним себе сладил из своего ж исходного имени. Давние кореша так его, по старинке, Шерой и величали. Шерина вторая жена, Анна Ливанова (тоже псевдоним), спервача физиком корпела. Как за писателя пошла, – ремесло своё отвергла да самолично взялась прозу научную сочинять: недурные вышли книженции, особо которая про Льва Ландау. Мужниным творениям, ей-же-ей, не уступят – пойди только посмей, выскажи вслух этакую крамолу, коли жизнь дорога! Всё ж один друган, Лев, что ль, Разгон, соорудил-таки Ане кликуху: «Шеркина-Шоперник». По созвучию с Татьяной Львовной Щепкиной-Куперник. Без малейшего, впрочем, намёка на любовные треугольники, коими та гремела (с участием самого Чехова) и на реноме «первой петербургской Сапфо».
Анна Михайловна Шеркина-Шоперник всему свету желала добра. Под которым понимала, вперёд всего, родительское счастье. Гуляет она по пляжу Пицундского Дома Творчества со старинными приятелями, достойным писателем, однофамильцем своим Владимиром Лифшицем и женою его Ириной (бывшей женой Никиты Богословского, мастера розыгрышей, мачехой Льва Лосева, поэта интеллектуального и блестящего).
- Ира, - с чувством вопрошает простосердечная А.М., - как же это нет у вас с Володей детей? Непременно должны быть дети в семье!
- Должны, так должны! - резкая Ирина Николаевна рушится на гальку, заваливает на себя супруга. - Володя, будем заводить детей прямо сейчас!
Театральный критик Владимир Фёдорович Пименов из себя видный был мужчина, представительный. И должности занимал высокие, ответственные (вполне соответственные). Директором театра состоял, позднее дорос аж до зампреда комитета ЦК КПСС! Лично перед товарищем Сталиным доклады держал! Ближе к старости двадцать лет профессором оттрубил, ректором Литературного Института в Москве. Манкируя, однако же, высоким своим авторитетом и вящей солидностью, закрутил, понимаете ли, семейный Пименов многолетний роман с другим ещё профессором.
Тьфу, чёрт… вы уж, поди, вообразили невесть чего. Написать бы «с профессоршей», так нет права. Слово это, «профессорша», иное значение имеет: жена профессора.
Звали того, другого профессора Инна Вишневская: также театральным критиком подвизалась и, сходным образом, замужем пребывала. Только тут, вишь, вон тонкость какая: были они, ясно, номенклатурой, но всё ж таки ещё – и богемой. Большевицкую нравственность поправ, ни таиться не стали полюбовники, ни скрывать. Повсюду на пару, завсегда вместе: будь то театральная премьера, дом творчества, иль писательский семинар.
Принимал Литературный Институт делегацию писателей из Казахстана. На официальном-то банкете Пименов бок о бок с Вишневской красовался. А под конец, в предпоследний день, - пригласил он казахов домой к себе отобедать: ровно нутром чуял, что внучок, Пименов Алексей, на казашке обженится. Сидят акыны культурненько вкруг стола, скатерть кружевная, крахмальная, хрусталь поигрывает, серебро посвёркивает, супруга Пименовская, законная, гуся жирного расчленяет. Тут главный казах, Абдильда Тажибаев, возьми да и ляпни:
- До чего весёлый, однако, человек Инна Люциановна, Владимир Фёдорыча жена! Очень сильно, - говорит, - хохотал на банкете!
Евгения Петровна как вся затрясётся - да гусятницу фарфоровую о паркет – хрясь!
Ранним воскресным утром глянул Лев Залманович Эйдлин, профессор-синолог и переводчик с китайского, в окно. И такую созерцает картину. Ничтожные воробьяниновы, за расторопность прозванные в народе «жидами», мельтешат, тащат в клювиках прах. Пьянчужка в замызганном пальтеце, колеблясь и спотыкаясь, понуро бредёт посередь проезжей части. Гигантская воронель, спикировавшая прямиком с картины Чжао Цзи… или, может, Верещагина, - терзает кучу мусора. Плешивая жёлтая собакевич какает на газон.
- До чего ж хаотична вселенная! – подытожил свои упаднические, хоть отчасти и даосские, наблюдения видный советский китаист.
- Чевой-то? – позёвывая и осеняя рот крестом, супруга его Вера Ивановна спустила ноги с постели.
- Хаоса, говорю, хватает кругом, беспорядка.
- Это верно, - подтвердила спутница жизни. – Мужчин порядочных – раз, два, и обчёлся.
Готовила Вера Ивановна бесподобный студень: единожды отведаешь – жить без него не станешь.
----------
* Все «приколы» редакция оставляет на совести автора, не неся за них ответственности (ред. )
Добавить комментарий