ТЫ КУДА, ПЛАТАН?
Я люблю лес, естественно, я грибник (это насвегда); идя по асфальту улиц, я машинально обшариваю взглядом подножия деревьев, как если бы надеясь найти под ними грибы. И однажды на прогулке я увидел... нет, вы не поверите! Я увидел на асфальте рядом со стволом платана огромную голую «человеческую» ступню! Поспешу объясниться: ступню вырастил платан: древесная его плоть, выползши из-под земли, раздавшись и «ощупав» (это слово могло бы обойтись и без кавычек), ощупав прилежащую к стволу плиту тротуара, забралась на нее и приняла постепенно форму ступни: были в ней и пять пальцев, и косточка щиколотки, и пятка, а сама мощная щиколотка с началом не менее мощной икроножной мышцы уходила в ствол дерева и сливалась с ним.
Я поразился сходством, поразился, и тут же, стоя у платана, оглядывая его, подумал, конечно, что... дерево уже ступило одной ногой на тротуар... ступило... Что бы это значило?
Да вот же что! Раз уж ступило, то не собирается ли оно куда-то пойти? Что ему стоит вырастить и другую ступню, а потом, поднатужившись, вырвать из земли корни и шагнуть?
По улице шастали одна за другой машины, иных сотрясал рэп, на перекрестке в десяти метрах от платана они, попав на красный свет, начинали вопить благим матом - весь длинный ряд; к дереву с человеческой ступней приближалась, тяжело дыша, раскорякой, припадая на каждую лапу, раскормленная американская собака; вот псина поднял заднюю лапу, и густая моча, копившаяся полсуток, долго лилась на платановы корни...
...Раз уж дерево ступило на асфальт, думал я, то, наверно, собирается не то что пойти-пошагать, а... уйти, скорее всего, в лес, к своим - подальше от шума и гари машин, истошных их воплей, громкого рэпа, дождей и снега с копотью и сажей, густой собачьей мочи, человеческой суеты, отсутствия гнезд на ветках и птичьих песен...
Я ЖИВУ В ДОМИКЕ НА КРАЮ ЛЕСА И ЛУГА...
Я сбежал от городской суеты и шума, от истеричных гудков машин, от кирпичных стен напроотив моего дома, от телефонных звонков, от кутерьмы в моем сознании, так или иначе рождаемой городом... Из моего окошка теперь видны некошеный луг и край леса. Но в моем распоряжении – взамен перечисленного ранее - оказалось так много! Утро, влажное от росы деревянное крыльцо, первый глубокий вздох, разноцветье росяных капелек на кончиках трав на лугу, сонное дыхание леса... Птичья перекличка после ночи – «Все ли живы? Все ли живы?», свежий круг паутины, преградивший мой вход в лес, круг этот похож на мишень с точным попаданием в десятку – пауком. А еще круг, при качании его ветерком, при мелькании бликов на его ровной поверхности, напоминает новенькую граммофонную пластинку – как ее тронуть!
Вот и лес, вот и журчание ручья с прозрачнейшей ящеркой-водой, родник – песчаный фонтанчик, бьющий из-под земли...
В моем распоряжении теперь мысли, которых никто и ничто не перебивает, кроме чудесных мимолетных наблюдений, - мысли могут здесь расти, ветвиться, расцветать, отягощаться плодами – я уже не житель каменного города, я садовник, фермер, хозяин.
В моем распоряжении вся библиоетка памяти, я могу подойти к полкам и достать любой том...
На самом деле, я живу на четвертом этаже шестиэтажного дома в густонаселенном районе Нью-Йорка. В моей небольшой комнате диван, книжные полки, телевизор, компьютер, стопка бумаги и набор авторучек. В окно видна кирпичная стена дома напротив.
Мой поезд дошел до конечной остановки, я вышел из вагона, увидел луг, лес...
Вот и небольшой домик на лесной поляне. Я войду в него, огляжусь, проверю его быт. В домике есть всё для жизни. Я затоплю камин, сяду возле. ..
В моем распоряжении мысли, которых никто и ничто не перебивает, - мысли здесь могут расти, ветвиться, расцветать, отягощаться плодами – я уже не житель каменного города, я садовник, фермер, хозяин.
В моем распоряжении вся библиоетка памяти, я могу подойти к полкам и достать любой том.
Я живу в домике на краю леса и луга...
БУМАЖНЫЙ КОРАБЛИК
Иному писателю - да что там, почти каждому - дано прожить свою жизнь дважды. Первый раз – реальную, не всегда и не до конца осмысливаемую, пеструю, поневольную – несет быстрая вода ручья бумажный кораблик куда-то, куда-то...
Вторая – писатель идет по берегу ручья вслед за плывущим корабликом, не спуская с него внимательного взгляда. Следит за тем, как он лавирует вместе с струей, как поворачивается, крутится в водовороте... На что-то натыкается, за что-то цепляется... Вот остановился было в заводи, обрел, чуть покачиваясь, покой, застой... минута, другая... но стремнина заглянула и туда, подхватила, понесла... А вот и застрял накрепко, зацепившись днищем либо блортом за что-то, зачерпнул, ударенный волной, воды, накренился... сейчас утонет?
Помочь бы ему, вывести из опасной стремнины, вон и подходящий прутик... но нельзя, нельзя вмешиваться в ТО «стечение обстоятельств», в ту беду - наблюдатель и кораблик разделены десятками лет.
И вот удача! Какая-то доброжелательная щепка заворачивает к терпящему бедствие суденышку, сталкивает его с препятствия и он плывет какое-то время рядом с щепкой , уже потяжелевший, но дальше, дальше... Исчезает за поворотом, закрытым кустом, где, может быть, его плавание становится ровнее, увереннее...
Так-то и проживает писатель свою жизнь второй раз, сидя перед стопкой бумаги с пером в руке или перед экраном компьютера, наблюдая порой за белеющим в быстрой воде ручья корабликом - собой ...
НАОБОРОТ!
Чувствовал себя преступником, грешником, пролетая мимо леса (лесов) в машине: всё должно быть наоборот – я в лесу, стою среди деревьев и смотрю на пролетающие мимо леса машины.
УТРО
Мне дано Утреннее Время, как некая чудесная вода, ну, скажем, как небольшое озерцо, к которому я подхожу после завтрака. Я в него окунаюсь, купаюсь, ныряю, вода прохладка, я свеж и бодр, в утренней этой купели я – рыба в воде...
«И мысли в голове волнуются в отваге... Минута – и...».
Я пишу только в утреннее время. Слова тогда плавают возле меня как золотые рыбки.
Одна беда: вода из озерца утекает, а где пробоина в дне, я не найду. Утекает, утекает, и скоро я стою в воде по пояс и – как жаль! – вот уже по колени, по щиколотку. А вот и оказался на высыхающем на глазах дне, и по нему уже разбегаются трещины.
Выхожу на берег бывшего озерца, ветерок сушит тело, солнечный луч упирается прямо в макушку, я ворошу оставленную на траве одежду, достаю часы: так и есть – ровно 12!
Ухожу от озерца, от моей чудесной воды, а куда, не знаю.
Куда – не знаю.
Одно утешение – к завтрашнему утру озерцо снова наполнится чудесной водой, где плавают золотые рыбки.
В НЕНАСТНЫЙ ДЕНЬ
Нерадостная у нас зима: небо тусклое, асфальт сер, ветер зло мотает голые ветки липы, на сгорбившихся прохожих черные одежды. Через каждые два дня - дождь с утра до вечера, то ливень, то морось... Глянул утром, за чаем, в окно – и сердце сжалось: опять то же, то же...
Душа, однако, воспротивилась такому нашествию серого, тусклого, в ней само собой произошло протестное движение – и вдруг прозвучали в голове нужные строки:
...Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель скозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит...
А за ними подумалось: о том подумалось, как мы, в сущности, богаты – в наших сундуках-черепках хранятся золотые запасы строчек-волшебных заклинаний, которые мы можем услышать как противоставление тягостному моменту. Они были произнесены поэтом и по вдохновению, и неспроста: входя в сознание, строчки становятся его частью, уголком, куда можно прийти в ненастный день, как к другу, сидящему в одиночестве у камелька. Войти и сказать:
-Вечор, ты помнишь, вьюга злилась...
ХАЙКУ
Я полюбил японские трехстишия, хайку, стоило мне открыть книжку их переводов на русский. Мне показалось тогда, что этой формы стихотворения я ждал всю свою жизнь.
Хайку – уловленные то глазами, то сердцем сокровенные миги природы, но больше - собственного сознания.
Хайку - остановки в пути. Хайку – пристальность и внимание к человеческому в природе. Хайку – это человек, застывший перед цветком, который грузный шмель опрокидывает на себя, как чашу.
Три их строчки немедленно окружаются у нас, русских, множеством других строчек, но те истаивают на глазах, оставляя первоначально возникшие – три. Они целиком, полагаю, состоят из «вещества» поэзии.
Я пишу не хайку – а, чаще, трехстишия, хотя, наверное, мог бы доводить их до размера хайку 5 - 7- 5. Просто боюсь засушить стихотворение, отнимая у него лисьи хвосты русских окончаний. Да и порой не хочется лишать ветку листвы.
Читая Набокова, я нашел изумительные строчки, как никакие другие подходящие к тому состоянию, когда видишь и чувствуешь нечто, требующего емкого слова. Лучшего эпиграфа, я думаю, к трехстишиям нет.
«...это была мука, всегда сопровождающая безнадежную жажду добиться чего-то от красоты, задержать ее, что-то с ней сделать, только бы войти с ней в соприкосновение...»
Иное трехстишье
дерева легкая тень,
в которой присел.
Стал настолько красив
клен осенний багряный,
что листа не уронит.
Коршуном прокружил
лист кленовый осенний -
и воробьи взлетели.
От солнца отяжелев,
падает наземь листва;
клонит к бумаге перо.
Лист бумаги,
зависло над белым перо -
трехстишия тень...
Добавить комментарий