Адам Мицкевич в зеркалах Кипренского и Пушкина

Опубликовано: 2 сентября 2020 г.
Рубрики:

 Самое удивительное, что Орест Кипренский нарисовал карандашный портрет сосланного из Литвы «вольнодумца» Адама Мицкевича в самый первый период его появления в Петербурге - между 1824 и началом 1825 года (9 ноября 1824, через день после знаменитого петербургского наводнения, он в нем появился, и в январе 1825 года, почти за год до еще более знаменитого восстания декабристов, уехал в Одессу и Крым).

Тогда его в России мало кто знал. Стихи с польского на русский переведены не были. Это потом, после возвращения Пушкина-главного тогдашнего арбитра в поэзии, - из Михайловской ссылки (1826), имя Мицкевича «прогремит».

Его будут переводить известные российские поэты - сам Пушкин, Петр Вяземский, слепой поэт Иван Козлов. Его будут приглашать в светские салоны, его импровизации в Москве и Петербурге произведут фурор, когда молодой Пушкин, в сущности ровесник Мицкевича, с удивленным восхищением воскликнет после одной из них, разумеется, по-французски :«Какой гений! Какой священный огонь! Что я рядом с ним?». И кинется его целовать.[1]

Но у Кипренского было какое-то особое пристрастие к поэтам. Пожалуй, никто из современных ему живописцев стольких прекрасных поэтов первой половины 19-го века не изобразил![2]

Кроме того, он любил поляков. В 1822 году, находясь еще в Париже как «стипендиат» (тогда говорили «пенсионер») императрицы Елизаветы Алексеевны, он посылает в Рим письмо к своему приятелю - скульптору Самуилу Гальбергу, горячо рекомендуя ему художника из Вильны (кстати, Мицкевич учился в Виленском университете и уж в Вильне-то был хорошо известен!), поляка Русецкого, который его письмо передаст. К этому он присовокупляет:«Русские с Поляками за руки держатся, а художники все братья»[3].

Вообще судьба делает какие-то странные виражи вокруг Кипренского, Пушкина и Мицкевича. В 1812 году Кипренский получает звание Академика Российской Академии художеств вместе с польским историческим живописцем и портретистом Юзефом Олешкевичем, ставшим сразу после приезда Мицкевича в Петербург его близким другом [4].

Через много лет Мицкевич назовет именем Олешкевича, тогда уже умершего, одно из стихотворений «петербургского» цикла, описывающего ночь перед петербургским наводнением. Пушкин в примечании к «Медному всаднику» (1833), назовет стихотворение «Олешкевич» («Oleszkiewicz») - одним из лучших у Мицкевича и перепишет его по-польски в свою рабочую тетрадь (вместе со стихотворением «Русским друзьям» и началом «Памятника Петра Великого»). Замечу кстати, что зрелый Пушкин польским владел.

                 Таким образом, какие-то вести о поэте Мицкевиче могли дойти до слуха Кипренского в 20-х годах и от Русецкого, и от Олешкевича. К тому же, собственного отца Кипренского - российского крепостного, но при этом лютеранина, о котором художник всю жизнь создавал «возвышающий миф», звали Адамом - редкое для России имя!

Это тоже могло возбудить интерес художника. Так или иначе, Кипренский с Мицкевичем в Петербурге познакомился (где и как - остается загадкой) и нарисовал его портрет в своем рабочем альбоме[5]. Искусствовед Изольда Кислякова выдвигает ряд предположений, где могло произойти знакомство, но подтверждающих ее догадки свидетельств нет или пока нет.            

                Что сказать о графическом портрете польского поэта работы Кипренского? (между 1824 и нач. 1825 гг., б.,ит. кар., 25,2х20). Герой не очень-то похож на стихотворца. В нем нет той артистической «искры», которая угадывается, положим, в лице Константина Батюшкова на его карандашном портрете работы Кипренского, не говоря уже о живописных портретах Жуковского и Пушкина. Батюшков, только что вернувшийся после наполеоновской кампании, с живым лицом и в распахнутом военном мундире, артистически свободно расположился в едва намеченном кресле (1815, б.,ит.кар.22,5х18,5,Гос. лит музей, М.). Мицкевич, видимо, стоит, скованный и зажатый. Это «чужак», скрывающий свои мысли.

 У него какое-то невероятно закрытое, самоуглубленное лицо, изображенное в полупрофиль, лицо человека «средних лет» (а Мицкевичу в это время всего-то лет двадцать шесть) с зачесанными со лба темными волосами, с аккуратными бакенбардами и плотно сжатыми, красивого рисунка губами. Он одет в простой, намеченный карандашными линиями и штриховкой сюртук. Шейный платок, густо зачерненный, как и волосы, туго сжимает шею, точно удавка. Пожалуй, поражают только большие миндалевидные глаза - их отрешенный и одновременно сосредоточенный взгляд намекает на какие-то тайные глубины.

Это Мицкевич, еще не вполне раскрывшийся и пока не распознанный, Мицкевич, поэтические триумфы которого все впереди. Он еще «вещь в себе», копит силы и вдохновение.

Тем интереснее взглянуть на графические портреты Мицкевича, выполненные в период его поэтической славы. Они оставлены Пушкиным на полях собственных черновиков и фиксируют пушкинские раздумья о польском поэте.

Я уже писала, как высоко Пушкин ценил его импровизации и в целом поэтический дар. Встретив однажды Мицкевича на улице, Пушкин посторонился, воскликнув: «С дороги, двойка, туз идет!» На что Мицкевич остроумно ответил: «Козырная двойка туза бьет!»[6] .

Они познакомились в Москве в октябре 1826 года, когда Сергей Соболевский привел Мицкевича в гостиницу «Европа», где жил возвращенный царем из Михайловской ссылки Пушкин. И с этих пор Пушкин включил Мицкевича в круг своих ближайших друзей.

 Существует несколько пушкинских графических портретов Мицкевича. Они группируются в основном вокруг 1829 года, когда Мицкевич покинул Россию, и вокруг 1833 года, когда два поэта вступили в некий, как мы бы сейчас сказали. «виртуальный» спор-диалог. Причем тональность двух этих «циклов» совершенно различна , если не противоположна.

 Профиль Мицкевича , возникший в 1829 году на полях послания «Калмычке» и атрибутированный Татьяной Цявловской, нарисован в быстрой и лапидарной пушкинской манере, схватывающей характерное выражение лица, запечатлевшееся в феноменальной пушкинской памяти.

Мицкевич тут гораздо энергичнее, свободнее и живее, чем на портрете Кипренского. Он уже сумел удивить, заинтересовать и даже восхитить не только Пушкина, но и российскую творческую элиту. Мы видим красивый профиль с чуть изогнутым носом и намеченной перьевыми линиями густой шевелюрой.

Он слегка склонил голову, губы приоткрыты в язвительной улыбке и есть во взгляде нечто мрачное и страдальческое. Недаром профиль возникает на полях послания «Калмычке» после заключительных слов о «кибитке кочевой». Ведь Мицкевич ощущал себя вечным «странником» и уехал из России отнюдь не на родину, куда путь был закрыт. В целом образ овеян благородной печалью.

Еще один портрет примерно этого же времени, атрибутированный Н.О. Лернером, дает более светлый и гармоничный облик поэта с небольшой бородкой и с черной массой волос на голове. Пушкинист и музеевед М.Д.Беляев возражал против этой атрибуции, указывая, что «голландскую бородку Мицкевич начал носить в 1831 году»[7].

Запомним это замечание, которое нам еще понадобится. Однако портрет на Мицкевича очень похож. Причем здесь его образ полон мощной энергии и «божественного огня». Это Мицкевич «вдохновенный» (Так его называли Пушкин и Баратынский), запечатленный в момент внутреннего преображения, о котором пишет из Петербурга приятелю близкий друг Мицкевича Одынец как раз в 1829 году. Сначала он вспоминает знаменитую импровизацию Мицкевича в салоне Зинаиды Волконской в Москве, а затем - более ранние в Вильне: «Помнишь это изумительное преображение лица, этот блеск глаз, этот проникающий голос…».[8]

Два других портрета Мицкевича, набросанные Пушкиным в 1833 году, столь резко отличаются от предыдущих, что могут вызвать оторопь. В портрете, атрибутированном Я.Л.Левкович, все черты поэта утрированы, - нос удлинился, подбородок выдвинулся, губы искривились. Прекрасные волосы поэта убраны под нечто вроде шапочки - лицо получилось голым, заостренным и до безумия агрессивным.

 Следующий портрет, атрибутированный В.С. Лаврентьевым и набросанный на черновике пушкинского стихотворения, посвященного Мицкевичу («Он между нами жил»…( 1834) , дает еще более зловещий образ поэта. Но на этом портрете, он, как мне кажется, вовсе не «враждебный, гневный, проклинающий», как считает Татьяна Цивловская, опираясь на интерпретацию Лавреньтьева. Этой интерпретации, кстати, придерживается и Натан Эйдельман.[9]

 Но прежде, чем дать свое истолкование пушкинского рисунка, кратко поясню, что же произошло между двумя поэтами.

 Болдинская осень 1833 года целиком прошла у Пушкина «под знаком» польского поэта. Он тогда написал о Мицкевиче стихотворение, перебеленное в 1834 году, перевел две дивные баллады («Воевода» и «Будрыс и его сыновья»), нарисовал портрет…

Дело в том, что с собой в Болдино Пушкин взял 3­-й том Собрания сочинений Мицкевича, привезенный ему летом 1833 года из Франции Сергеем Соболевским. Опять Соболевским! А ведь произведения Мицкевича были в России «запрещены к ввозу», что Соболевского не остановило. В томе был и «петербурский» отрывок. В сущности, оба портрета Мицкевича возникли после того, как Пушкин прочел ядовитые и во многом несправедливые строфы стихотворения «Русским друзьям». Реакция на подавление Россией польского восстания (1830) и взятие Варшавы(1831) у Мицкевича и у Пушкина оказалась противоположной.

Предположение Мицкевича о друге, который продал «разум, честь и совесть» «за ласку щедрую царя или вельможи», - Пушкин вполне мог отнести к себе, что было несправедливо оскорбительно. Мицкевич Россию и русских проклинал, Пушкин славил ( «Клеветникам России», «Бородинская годовщина»,- оба 1831). Но Пушкин не лицемерил и не подыгрывал властям, как считал Мицкевич, а искренне высказывал свое тогдашнее мнение. У него еще сохранились какие-то иллюзии по отношению к вызволившему его из ссылки государю. Но это было не последнее слово. В 1836 году поэт напишет стихотворение «Из Пиндемонти», где воспоет полную личную свободу, не зависящую ни от царя, ни от народа, свободу, которую Блок назовет «тайной».

 Итак, в Болдине Пушкин написал стихотворение, посвященное Мицкевичу, где изобразил как бы двух поэтов - прежнего, «возвышенного», и теперешнего, «злобно» хулящего друзей (« Он между нами жил»… ). В обоих пушкинских рисунках 1833 года сказалась обида. Но второй портрет, на мой взгляд, гораздо интереснее и глубже. На первом, как я писала, - молодой и агрессивный Мицкевич с заострившимися, злыми, шаржированными чертами. На втором - некое новое и весьма неожиданное «преображение» Мицкевича.

Если во время импровизаций в нем усиливался «божественный огонь», то теперь это «обратное» преображение - огонь совершенно гаснет. Мицкевич показан в старости, когда не остается ни гнева, ни ярости, ни злобы. Такие «преображения» бывали и на нескольких автопортретах самого Пушкина, рисовавшего себя лысым и морщинистым стариком. Но главный признак этих автопортретов - угаснувший «огонь очей». Нечто подобное мы видим и в профиле Мицкевича.

Он очерчен не энергично круглящейся линией, как предыдущий, а какой-то неуверенной , словно дрожащей, «старческой» рукой и характеризуется все теми же заострившимися чертами - удлиненным носом с волосатой ноздрей, выступившим вперед подбородком, а теперь еще и проваленным, словно беззубым ртом, «кустистой» старческой бровью и глубокой морщиной на щеке. Нет волос ни на голове, ни на подбородке. Сузившийся глаз уныло смотрит перед собой.

Пушкин «наказал» друга за злые и несправедливые стихи «старостью», которой сам, видимо, больше всего боялся. Наказал главной ее бедой - утратой энергии чувств, «божественного огня». Впрочем, и Пушкин , и Мицкевич, проживший несколько дольше (умер в 56 лет), до старости не дожили и этой утраты избежали.

Как видим, Мицкевич на пушкинских рисунках весьма многолик - то молод, то стар, то красив и благороден, то уродлив и зол, то энергичен и исполнен творческого горения, то мрачен и язвителен… По всей видимости, отголоски этих черт Пушкин находил и в себе самом, недаром «старый» Мицкевич рифмуется с некоторыми собственными пушкинскими автопортретами и набросан как бы его ровесником.

Литературовед Татьяна Цявловская пишет о пушкинских портретных рисунках: «А если писатель, изощренный в литературном портрете, одарен к тому же и талантом графика, то портрет, им созданный, будет острее, выразительнее портрета, сделанного профессиональным художником»[10].

 «Острые» и «выразительные» пушкинские портреты Мицкевича и в самом деле удивляют парадоксальностью и глубиной проникновения, чего нет в портрете работы Кипренского, где персонаж «затаился».

 Но и у Ореста Кипренского графический портрет был, как мне представляется, не последним словом о Мицкевиче. Я вполне разделяю точку зрения, высказанную еще до революции Николаем Романовым, что на картине Кипренского «Читатели газет в Неаполе» (1831,х.м.,64 х 78,ГТГ),ныне украшающей Третьяковку, изображены известные поляки, в том числе Адам Мицкевич [11].

По версии Романова, это уже упоминавшийся мною А. Одынец (читает газету), А. Мицкевич (второй слева), С. Красинский и А. Потоцкий (в профиль).

 Адам Мицкевич и Зигмунд (Сигизмундт) Красинский, наряду с Юлиушем Словацким, входят в тройку самых знаменитых польских поэтов эпохи романтизма. Антоний Одынец- тоже поэт, близкий друг Мицкевича. Александр Потоцкий - единственный из всех изображенных не поэт,- граф, военный, филантроп, представитель известного польского семейства.

                 Между тем, современные исследователи Кипренского не пришли к общему мнению даже о том, русские изображены на этой картине, или поляки. Положим, Валерий Турчин не сомневался, что это поляки.[12] А Евгения Петрова в своей монографии о Кипренском настаивает, что это русские.[13]

                В таком противоборстве мнений отчасти виноват сам Кипренский, писавший графу В.В. Мусину-Пушкину-Брюсу в 1833 году, что изобразил на картине русских путешественников в Неаполе, читающих во французской газете статью о Польше.[14] Но что он мог написать, посылая картину из Италии в «чиновничий» Петербург? «Польская» тема в России в эти годы была взрывоопасной. Но тут мне видится и некий «кураж», желание «поморочить» сильных мира. Нрав у Кипренского был веселый и свободный, склонный к подобного рода «мистификациям». Об этом я подробно пишу в статье о «личном мифе» Кипренского.[15]

                Между тем, и современники поэта угадывали в персонажах поляков. Так, академик живописи Андрей Иванов, уволенный в отставку из-за того, что Николаю 1 не понравилась одна из его картин, писал сыну Александру, будущему великому художнику , что на картине Кипренского «изображение нескольких особ польской национальности, читающих газету, картина сия имеет много достоинств по характерам в ней изображенным, хотя не в правильных чертах, но верных и свойственных (этой,-В.Ч.) нации».[16]

Я еще вернусь к удивительно проницательным суждениям Андрея Иванова. А пока можно сослаться на тогдашнего критика Александра Воейкова, пишущего, что на академической выставке 1833 года на одной из картин Кипренского изображен «поляк, читающий известие о взятии Варшавы, и трое его соплеменников, с любопытством его слушающие».[17]

 Литератор Михаил Лобанов, посетив эту выставку, пишет о героях картины так, словно он узнает их в лицо, они для него «живые люди». В одном месте он и впрямь «проговаривается», называя персонажа: «Посмотрите: Г.П., что в соломенной на голове ермолке, курил трубку, но перестал»… [18]

Николай Романов предположил , что это «господин Потоцкий» (граф Александр Потоцкий), которого, в Петербурге, по-видимому , хорошо знали. Могли узнать и Мицкевича, ( если это был он), так что Кипренский в этом случае сильно рисковал.

                 Но есть одно свидетельство, которое делает гипотезу Романова более чем вероятной. Это статья Александра Петрова из «Русского биографического словаря А.А. Половцова», где автор пишет, что, находясь вместе с Мицкевичем в Петербурге в 1829 году, Одынец « составил план совместного путешествия за границу, который скоро был приведен в исполнение. Сначала вдвоем с Мицкевичем, а затем и с Красинским, поэты посетили Германию, Швейцарию и Италию».[19]

С 1829 года по весну 1832 Кипренский жил в Неаполе. Известно. что и Мицкевич находился в Италии в 1829-1830 и частично в 1831 годах. Вполне вероятно, что польские поэты в 1831 году посетили Неаполь всей компанией.

Мог ли Кипренский, поклонник поэтов и поэзии, к тому же хорошо знавший Мицкевича, пропустить такой удивительный случай – появление знаменитых польских поэтов в Неаполе? Конечно, он поспешил их изобразить, причем картина производит впечатление не «постановочной», а некоего «живого свидетельства» этого необыкновенного события. Недаром Кипренский пишет в письме графу Мусину-Пушкину-Брюсу, что «сцену взял с натуры»[20]. Скорее всего, он неожиданно для себя застал их всех вместе и был необычайно поражен и воодушевлен. Следы этого воодушевления видны в картине.

По виду этой четверки ясно, что изображены вовсе не «русские путешественники», слишком они свободно и раскованно держатся, одеты в какие-то домашние халаты, один прижимает к себе маленькую собачонку, у другого на голове смешная соломенная шапочка с кисточкой, названная Лобановым «ермолкой». Да и есть в них некое сплоченное единство, вызванное общим переживанием. Что русским путешественникам падение Варшавы? Другое дело - полякам, да не просто полякам, а поэтам, обладающим пылкой и свободной душой!

Кипренский пишет их с явной симпатией и сочувствием. Он не был революционером, но, рожденный в семье крепостных крестьян, необычайно высоко ценил личную и творческую свободу. С важными чиновниками и даже с «царственными особами» общался на равных, чем вызвал , как мне кажется, сильное раздражение Николая 1.

Апофеозом этого раздражения стал «монарший» отказ под формальным предлогом выдать пенсион вдове художника, молодой итальянке с малолетней дочерью , после внезапной смерти Кипренского оказавшейся без средств.[21] Император не понимал ни творческого масштаба гениального мастера, ни его значения для России.

                 В картине Кипренского глухая стена, возле которой сгруппировались персонажи, открывается внезапным видом на залив и курящийся Везувий, что добавляет композиции ощущения воздуха и свободы.

В центре композиции лицо юноши, особо выделенное Андреем Ивановым. Он не знал, кто это, но написал о нем так: «одно лицо в оной , довольно значительное, как по своей правильности, так и хорошо написанное, слушает со вниманием читающего, внимание его совершенно изображено художником».[22]

Узнаются прежние черты - широкий лоб, густые волосы, зачесанные назад, появилась небольшая бородка. Тут можно вспомнить замечание М.Д. Беляева, что «голландскую бородку» Мицкевич начал носить с 1831 года, что совпадает с временем написания картины. Мицкевич парадоксальным образом помолодел, черты лица оживились и прояснились.На картине он красив, молод, свободен и одушевлен высокой идеей.

Большие глаза смотрят прямо на зрителя или, скорее, вглубь себя. Но теперь это не отрешенный, полностью ушедший в себя человек с карандашного портрета Кипренского, он обуреваем жаждой действия. И в самом деле, в том же 1831 году Мицкевич сделал попытку прорваться в Варшаву, окончившуюся неудачей.

                Как мне кажется, именно этот персонаж, атрибутированный Романовым как Мицкевич, стал неким «внутренним стержнем» всей композиции, наиболее полно выразил ее поэтический и свободолюбивый дух.

                 А что же Пушкин с его портретом «старого» Мицкевича в болдинскую осень 1833 года? Это не столько полноценный рисунок, сколько раздумье над судьбой друга, все же друга,- несмотря ни на что, а также размышление над собственной изменчивой судьбой. И недаром Пушкин, перебелив в 1834 году не вполне завершенное стихотворение «Он между нами жил»…- так его и не напечатал. А ведь Николай 1, пушкинский цензор, с удовлетворением бы его пропустил, в отличие от тоже написанного в Болдине гениального «Медного всадника», который из-за многочисленных царских поправок, остался ненапечатанным.

                 Кипренский и Пушкин показали нам «многоликого» Мицкевича. У Кипренского в карандашном рисунке он отрешенный от мира и внешне зажатый, а потом в картине «Читатели газет в Неаполе» – пылкий, дерзновенный и жаждущий свободы. У Пушкина - то печальный странник, то поэт, охваченный творческим порывом , а позже - то обозленный и погруженный в мрачные мысли о предательстве друзей , то вдруг старый и угасший. Три гения в этих портретах сумели удивительным образом «взаимоотразиться» и в «жестокий век» прославить свободу во всех смыслах этого слова. 

 



[1] Мицкевич А. Собр. соч. в 5 т., Худ. литература, М, т.5,1954,с.631.

[2] Орест Кипренский изобразил Пушкина, Жуковского, Батюшкова, Вяземского, Козлова, Гнедича, Крылова, Гете, Мицкевича.

[3] Орест Кипренский. Переписка. Документы. Свидетельства современников Составление, текстологич. подготовка, вступит. статьи, комментарии Я.В. Брука, Е.Н. Петровой, под ред. Я .В. Брука, СПб, Искусство-СПб,1994,с.148.

[4] Там же,с.221, 

[5]    Портрет    Мицкевича  работы  Кипренского   атрибутирован   Изольдой   Кисляковой.    Атрибуция  не   была принята   Третьяковской галереей, но принята  Музеем Мицкевича в   Варшаве.   Кислякова пишет:  «Наше определение   этого изображения - ранее «Портрет неизвестного»- принято  Музеем Адама Мицкевича в  Варшаве. Портрет воспроизведен  в «Blok-notes  Muzeum Literatury im.Adama Miskiewicza.Warszawa,1975: « Nieznany portret Adama Miskiewicza - rysunek Oresta Kiprienskiego»). (Орест  Кипренский, Эпоха и герои.Альбом/  авт.-сост.И.В.Кислякова, 2-е изд,-М., Изобраз. искусство,1982, с.38).

[6] См. Эйдельман Н.Я. Пушкин. Из биографии и творчества - 1826-1837,М.Худ. литератара,1987, с.278.

[7] Жуйкова Р.Г. Портретные рисунки Пушкина. Каталог атрибуций, СПб. 1996, с. 228.

[8] Мицкевич А. Собр. соч. в 5 т., т.5, ,с.631.

[9] См. Цявловская Т.Г. Рисунки Пушкина, М. Искусство, 1980, с. 212, см. также ,- Эйдельман Н.Я .Пушкин, Из биографии и творчества 1826-1837,М..Худ. лит-ра,1987, с. 272-273.

 [10] Цявловская Т.Г. Рисунки Пушкина, М., Искусство, 1980, с.128, 130.

[11] См. Романов Н.И, Московская Румянцевская галерея , М, Издание И.Н. Кнебеля,1905,с.34 , См. также: Орест Кипренский. Переписка .Документы. Свидетельства современников ,-,сн. 35 на стр. 603-604. В перечислении имен изображенных есть неточность: не Крисинский, а Красинский.

[12]Турчин В. Орест Кипренский, М. Изобр. искусство,1975, с.41.

[13] Петрова Е.Н. Орест Кипренский ,М. Арт-Родник,2000,с.18.

[14] Орест Кипренский, Переписка. Документы. Свидетельства современников ,с.181-182.

[15] Чайковская В. «Личный миф « Ореста Кипренского, Человек, 1916,№5.

[16] Орест Кипренский, Переписка. Документы .Свидетельства современников, с.465.

[17]Там же, с.467. 

[18] Там же, с.468.

[19] См. Русский биографический словарь А.А. Половцова,т.12,1902. С.170-174.

[20] Орест Кипренский. Переписка. Документы. Свидетельства современников,с.181

[21] Там же,с. 344.

[22] Там же, с.465.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки