О Лейбсоне

Наверное, давно пора написать о нем, и уже несколько раз порывалась – да все руки не доходили. Тем более, что отчасти он уже был мною описан, - пьесы мои, вернее, цикл пьес, объединенных героем Владимиром Петровичем Лаковкиным, берут начало именно от этого реального человека. Сейчас его уже нет на свете, и я не знаю, где и когда он умер. Могу только догадываться, что случилось это примерно в 1990-х и что в момент смерти был он бесконечно одинок.

На интернете встретилась его книжка для детей «Как читать стихи?» Редактором книжки значилась одна дама, чью фальшивую, хотя отчасти и змеиную улыбку, я тут же вспомнила. Она была заведующей сектором «Детской литературы» в Институте художественного воспитания, где я когда-то работала. Он был старшим научным сотрудником этого сектора. А я пришла туда после института - старшим лаборантом с прицелом на аспирантуру. И первым человеком, который меня увидев, и услышав, что я теперь буду здесь работать, бросился ко мне с неподдельной радостью, был он. Его звали Владимир Ильич Лейбсон.

slutzki-leibson.jpg

Владимир Лейбсон (слева), Борис Слуцкий (в центре)

Вот несколько упоминаний о Лейбсоне. Обидно, что их так мало. Поэт Юрий Ряшенцев на канале Культура, рассказывая об Окуджаве, вспомнил «Володю Лейбсона», который на улице напел ему какую-то окуджавскую песенку. Услышав рассказ, я отыскала адрес Юрия Ряшенцева, надеясь поговорить с ним о Владимире Ильиче и, возможно, послать ему свои пьесы, героем которых был человек, ну очень на Лейбсона похожий (как мне кажется). Но Юрий Евгеньевич спешил, куда-то уезжал, отложил общение на неопределенное время, оно так и не состоялось...

На интернете нашла воспоминания Владимира Войновича, где небольшой фрагмент посвящен Владимиру Ильичу. Тот подошел к юному Войновичу в литобъединении «Магистраль», обратив на себя внимание главным образом красочным «прикидом» - красным пальто с яркозеленой атласной подкладкой и желтым шарфом.

В мое время любовь к красивой и яркой одежде у Лейбсона осталась, но работа в «секторе», под присмотром Тамары Дмитриевны П., женщины, хотя и весьма кокетливой, но партийной, и относящейся к нему  недружелюбно, по-видимому, сдерживала его природную тягу к «стиляжничеству».

Еще один автор, Михаил Сухотин, в статье о Всеволоде Некрасове, мельком касается Лейбсона. Пишет, что в 1950-х тот учился на историко-филологическом факультете Потемкинского института, где, будучи аспирантом, возглавлял лито «За педагогические кадры».

 Назову еще детского писателя Владимира Степанова, в чьих воспоминаниях на интернете я нашла следующее: В «Малыш» меня привел известный критик и литературовед Владимир Ильич Лейбсон, который встретил меня на конкурсе молодых поэтов, где он, сотрудник Института художественного воспитания АПН СССР, был членом жюри».

Думаю, что «известным критиком и литературоведом» Лейбсон был только в представлении начинающего автора, для которого таковым был всякий сидящий в жюри конкурса. Но могу предположить, что в своем кругу был Владимир Ильич человек заметный – острый на язык, едкий, парадоксальный, по своему характеру очень независимый...

И вот с этими своими качествами он должен был приспосабливаться к стилю Тамары Дмитриевны П., откровенно его ненавидевшей, в чем я могла убедиться, когда, в его отсутствие, слышала разговор заведующей с ее заместителем. Тамара Дмитриевна истерично выкрикивала, что Лейбсон ей надоел и она не намерена держать его в сотрудниках. Виталий Васильевич Неверов, заместитель ТДП, аккуратно ей оппонировал – и Лейбсон-таки остался в институте.

 Но, конечно, сектор Тамары Дмитриевны, выпускавший «установочные» документы по изучению детской литературы в тесном содружестве с Сергеем Михалковым, большим приятелем заведующей, был для него просто местом получения зарплаты. При всем при том, местом этим следовало дорожить – было под вопросом, возьмут ли в другое, где так же будут платить за кандидатскую степень и куда научные сотрудники будут обязаны ходить только по «присутственным» дням.

А не то придется, как Рабиновичу из соседнего сектора (а впоследствии и мне), долгие годы, при наличии степени, вкалывать в школе. В школу Лейбсон явно не хотел – был человеком амбициозным. Вот так и проработал в поганом этом секторе до самого конца...

А силы имел, имел и талант – и я, тогда совсем молодая девушка, прекрасно это видела. Два слова о заведующей и об институте, где Лейбсон работал и куда я попала, придя «с улицы», держа в руках выписанный из городского телефонного справочника адрес «Института ходожественного воспитания».

 Пришла я после очередной «катастрофы и предательства». Ставший для нас родным за пять лет обучения педагогический иститут (МГПИ имени Ленина), который мы с сестрой закончили с красным дипломом, не получив за все годы ни единой четверки, где были победителями конкурса песни, где блестяще защитили диплом и где руководители наших дипломных работ ждали нас, сестру - на кафедре русской литературы, меня – на кафедре языкознания, отказал нам в аспирантуре. Видимо, нашлись более достойные и – главное – с правильной национальностью.

Пришлось срочно искать работу. Попасть в Институт художественного воспитания, чье название было мне известно по Хору этого учреждения, конкурировавшего с Хором Локтева, в котором мы с сестрой пели, помог случай.

Много позже я поняла, как мне в тот раз повезло. Было лето, и на месте не было ни антисемита-директора, ни антисемитки-заведующей.[1] Тамара Дмитриевна П. была в отпуске, ее заменял Виталий Васильевич Неверов, человек намного более цивилизованный и гуманный. Чем-то я ему понравилась, как раз в это время из сектора ушла лаборантка, в коей была срочная нужда, – и меня оформили на должность. Впоследствии, вернувшись из отпуска, Тамара Дмитриевна начала сживать меня со света, но это уже другая история.

 Расскажу о своем общении с Владимиром Ильичом Лейбсоном. Было оно для меня странным. Вначале несказанно обрадовавшись моему появлению,  после Лейбсон начал ко мне приглядываться и меня «проверять». От лаборанта требовалось печатать многочисленные секторские бумаги, в обилии поставляемые заведующей даже в отпускное время, их суконный язык мало отличался от языка партийных документов.

 Но буквально на следующий день Лейбсон предложил мне работу иного рода. В соседнем секторе «Изо» был выпущен сборник статей, и нужно было написать на него рецензию. Обратились к Лейбсону, а он «передоверил» работу мне. Написала я ее очень быстро, подписала своей фамилией – и отзыв мой пошел в дело. Я была благодарна Владимиру Ильичу за эту «внеурочную» работу, выполняя которую я чувствовала себя намного комфортнее, чем печатая «макулатуру»заведующей.

Но дальнейшее наше общение стало для меня довольно болезненным. Человек едкий и острый на язык, Лейбсон начал меня бесконечно «подкалывать». Я обижалась, переживала, помню, что ночью даже плакала в подушку....

 Сейчас-то я понимаю, что он, одинокий холостяк, близящийся к 50-и, живущий с мамой, приглядывался ко мне и с точки зрения матримониальной. Недаром заводил разговор о своем возрасте и своих шансах на ответное чувство. Но в силу характера и будучи человеком, не умеющим общаться с женщинами, вел он себя при этом как подросток, дергающий понравившуюся девочку за косичку.

 «Приколы» сменялись долгими беседами во время его присутственных дней. Говорили обо всем – о литературе, политике...

Вел он себя совсем по-другому, был чутким, интересным собеседником, обнаруживал и ум, и эрудицию, и понимание момента. Но с этим «моментом» он внутренне смирился, я же, с максимализмом юности», положения дел, каким оно было в стране и вокруг меня, не принимала, горячилась, пыталась что-то доказать...

Проработав примерно полгода у Тамары Дмитриевны П., которую про себя называла чеховским определением «змея в овсе», я ушла в сектор социологических исследований замечательного Юрия Ульриховича Фохта-Бабушкина на должность и.о. младшего научного сотрудника. Юрий Ульрихович, прекрасно понимая, кто такая Тамара Дмитриевна и каково мне с ней работать, сам предложил мне перейти в его сектор, а впоследствии поспособствовал моему поступлению в институтскую аспирантуру, что было совсем непросто с моей национальностью... Благодарность этому человеку я несу через жизнь.

Лейбсон провожал меня с грустью. В принципе в секторе у него не было близких людей, а чем занимался сектор и кто в нем правил бал, я написала.

 Сектор Фохта-Бабушкина занимался делом, в которое я не верила, но его сотрудники все были под стать Юрию Ульриховичу, хорошо образованные,  порядочные, по-настоящему интеллигентные люди. Поскольку располагался сектор совсем в другом районе Москвы, мы с Лейбсоном не пересекались, разве что когда я – аспиранткой-заочницей – по различным поводам заглядывала в главное здание.

 Прошло несколько лет. Защитив диссертацию по грузинской и армянской поэзии (защитилась я единственная из тех, кто поступал со мною вместе и несколькими годами ранее), я работала в школе. Борис Тимофеевич Лихачев, директор Института художественного воспитания, как мне потом рассказывали, наотрез отказался взять меня на работу в сектор театра, о чем его просила милая, симпатизирующая мне заведующая (помню только ее фамилию – Рубина).

 В школе я вела уроки литературы в старших классах, а также факультативные занятия по разработанной мною программе.

 Жили мы с мужем, дочкой и моими родителями в районе Чистых прудов. Однажды вечером раздался звонок – звонил Лейбсон. Он объяснил, что в сектор приехал аспирант из Молдавии и тема его диссертации отчасти пересекается с моей – преподавание в русской школе молдавской литературы. Дальше следовал вопрос: не хотела бы я стать научным оппонентом диссертации этого Володи? Я ответила, что нужно посмотреть диссертацию, но в принципе я не против. Диссертация была привезена, показалась мне довольно слабой, но все же «проходимой». В отзыве я напирала на сильные стороны работы. Защита проходила в незнакомом мне месте, в присутствии ареопага "заслуженных чиновников от педагогики" во главе с директором Борисом Тимофеевичем Лихачевым.

 Диссертант, с грехом пополам, доложился за положенные 20 минут. Сразу после него поднялся Лихачев. Красный от гнева, он высказал свое возмущение тем, что в сообщении диссертанта, а также в автореферате, не упомянуты решения последнего съезда КПСС (дело происходило в 1980 году). Диссертант заплетающимся языком пробормотал, что обязательно учтет это замечание. Следующей выступала первый оппонент Володи с кафедры педагогики МГПИ. Дама так волновалась, что шла пятнами. Все свое выступление она посвятила теме педагогики в свете решений последнего съезда КПСС.

 Мне было это удивительно - дама не зависела от Бориса Тимофеевича, она занимала солидный пост- заведовала кафедрой, откуда такой перед ним страх? Я решила: ничего менять в своем отзыве не буду. Добавила только одно предложение, сказав в самом начале, что Ленин оставил завет в назидание потомкам - освоить все те культурные богатства, которые выработало человечество. Читала текст в абсолютной тишине. Нужно сказать, что и одета я была «не как положено» - явилась в белых брюках.

 Короче, когда я села на свое место, оказалось, что знакомый сотрудник, раньше сидевший рядом со мной, благоразумно пересел на другой ряд. Я сидела одна.

При всем при том, Володе шаров не накидали и он благополучно защитился. А на следующий день, без предварительного звонка, к нам в квартиру нагрянули два Володи, молдаванин и Лейбсон.

 Этот вечер я не забуду, наверное, он был незабываем и для моих спутников, с которыми мы гуляли по майской Москве, они по бокам, я в середине. Сначала пошли за трехлетней Наташей, томившейся в саду в ожидании мамы ( - Чем ты занималась в садике? – Ждала тебя.) Потом, отведя Наташу домой, отправились по московским улицам – Чернышевка, Хмельницкого, метро площадь Ногина (ныне Китай-город), вышли к площади Дзержинского, на которой тогда еще стоял памятник «железному Феликсу», или, если точнее назвать, «железному человеку».

 И я помню, с каким ужасом мы глядели и на этот памятник, и на расположенное рядом чудовищное здание, в комнатах и подвалах которого еще совсем недавно вершились расправы над лучшими людьми России... Не помню, было ли это сказано вслух, но прочувствовано точно – было.

Вечер был волшебный, напоенный весенними запахами, хотя было это в центре Москвы. Лейбсон словно забыл свою колючесть, одиночество, словно сбросил груз лет, освободился от необходимости подстраиваться к примитивной и недоброй заведующей...

Больше мы не виделись.

 Владимир Петрович Лаковкин, действующий в нескольких моих пьесах, конечно, не Лейбсон, но несет какую-то его частицу. Скажу об одном неприятном казусе. Совсем недавно, составляя для канадского издания книгу рассказов и пьес «Однажды весной», я случайно пропустила одну свою пьесу – «Сцены московской жизни, или Московский слон». Ужасно обидно, там мой Лаковкин начинается[2].

Возвращаясь к Лейбсону, скажу, что был он, на мой взгляд, представителем той самой породы «лишних людей», о которой писали Тургенев, Добролюбов и другие русские литераторы...

Дано ему было много, а осуществиться – не получилось. И, конечно, не последнюю роль тут сыграло время – время, которое сломало и искорежило судьбы огромного числа россиян. Сил на противостояние времени и обстоятельствам у него не было, по правде, не было и большого желания с чем-то бороться и чему-то противостоять.

При этом людям он помогал, равнодушным не был. Привел начинающего поэта в издательство, Войновича натолкнул на идею написать слова к песне, которая войдет в народное сознание. А я благодарна ему за то, что в тяжелое для меня время он давал мне возможность «проявить себя», показать, что способна на большее, чем то, что предлагала мне жизнь.

 Не помню точно, когда и от кого услышала, что Лейбсон умер. Умер как жил - одиноко, окруженный чужими людьми, которым оставил квартиру.

 Квартира в Москве – большая ценность.