ГЛАВА 9. Новая встреча с Авдеичем
Сергея вытурили из дизайнерской фирмы. Его поведение было расценено как нахальное.
Занятый портретом и циклом рисунков, с ним связанных, он просто перестал появляться на службе. Ему пришлось искать частные дизайнерские заказы, оставлявшие больше свободного времени, но денег он получал порой больше, а порой значительно меньше, чем на фирме, - как повезёт.
Воспоминания о детях на всех континентах его угнетало. Он уже не мог помогать им с прежней щедростью. Но и ничего с собой поделать он тоже не мог, - его понесло, как это случилось на занятиях у Натальи Зибель, когда он стал вдруг непроизвольно пританцовывать и подпевать басом кудрявому Ванечке в зелёных штанишках. Может, с того чувства отпущенности на волю и возвращения какой-то детской радости, - всё для него и началось? Со своим запоздалым писанием картин и рисованием картинок он уже ничего не мог поделать, каким бы бессмысленным это дело ему не представлялось. Он это «обожал», - как выразилась в тот вечер необученная учительница. И этого аргумента оказалось достаточно. При том, что, конечно же, у него были ещё и знания, и навыки, и, Господи помоги! -был же дар, пусть уже почти заглохший! Но он сделает, он справится, он сумеет!
Наталью Зибель он больше звать не хотел. Допишет портрет без неё. Какая-то противно мяукающая кошка между ними пробежала.
Оба приготовились внутренне к перемене судьбы, и в новой жизненной ситуации не было места их былым, непонятным, важным, но каким-то словно бы не слишком обязательным отношениям. Лучше разбежаться. Пусть живёт в отдалении. А встречи свербят душу.
Он рисовал сцену в бане, когда полуголый Авдеич с огарком свечи ( не хотел привлекать внимание охранников) встречал на пороге дрожащую от страха гостью. И вдруг сам что-то понял про дальнейшее. Словно это собственная его судьба на миг ему приоткрылась. Поэтому рисунок получился по-рембрандтовски значительным, таинственным и светлым. Свет и тени падали на лица мужчины и женщины, удивительно их преображая, словно действие происходило не в аду, а по дороге в рай.
И ещё Сергей увидел Авдеича, который резко от него отвернулся, чтобы не показывать лица. Даже известие о гибели семейства в блокадном Ленинграде не так его сразило – он всегда был чуть в отдалении от своих, - как исчезновение в морозных сумерках, в сером мглистом воздухе любимого друга.
А ведь Даниил Ферсман был так всегда уверен, что выйдет на волю. И сидеть-то ему оставалось всего ничего. Он делился с Авдеичем планами: как он соберёт лагерные рисунки и устроит выставку, как разыщет ту необыкновенную женщину – на воле он таких не встречал! Нет, встречал – и как раз её, позирующую Мнушкину! Он должен на ней жениться, он сделает это, может быть, важнейшее дело своей жизни! Да и картины! В Москве осталось много холстов. У знакомых. Может быть, что-то сохранилось. Попадут в музей. На выставку. Он должен, он хочет осуществиться в самом главном, - в творчестве и в любви… Так он бормотал в лагерном лазарете, хватая горячей рукой Авдеича и словно передавая ему свою жажду жизни, творчества, любви, электризуя его своим безумием…
На переломе войны Герман Авдеич был досрочно освобождён. Кто-то из академиков - филологов, вероятно о нём напомнил в ожидании необходимой и долгожданной помощи: планировались академические собрания Лермонтова и Блока.
Однако Авдеич вовсе не стремился на помощь бывшим собратьям. Пусть сами занимаются своими мертвецами! Ему некуда было ехать. Но в нём дремала частица безумной души Даниила Ферсмана, неистовые желания друга и после его смерти управляли Германом Авдеичем. И вот нечто необоримое погнало его в небезопасную теперь для него Москву на розыски исчезнувшей Зибель. Он помнил только её фамилию и что она из Москвы.
В Москве ему повезло. Приятели - литературоведы хорошо знали Лидию Зибель, работавшую в литературном музее. Та поначалу наотрез отказалась давать адрес мачехи. Но наконец, расслышав имя своего собеседника, некогда гремевшее в Петербурге - Ленинграде и в Москве – она сама бегала на его лекции по Блоку! - Лидия смягчилась и адрес продиктовала.
Тамара Андреевна жила теперь в Твери, то есть, конечно, Калинине и преподавала химию. Больше Лидия ничего не знала. Да ему больше ничего и не нужно было.
Он поехал в Калинин,- если бы кто-то спросил, - зачем, - он бы не ответил. Или ответил, - нужно же куда-то ехать! Почему бы не поехать в Калинин? Он так торопился, что ехал в старой обтрёпанной, с долагерных времён сохранившейся куртке и с отросшей, полуседой, как у философа и поэта Владимира Соловьёва на фотографиях,- гривой. Но он принципиально не желал теперь стричься, наслаждаясь свободой носить такую причёску, какую хочется. Все эти годы он ни разу не посмотрелся в зеркало, в отличие от Дани, который для этой цели даже лужи не пропускал. И теперь, встретившись в вагонном туалете со своим отражением, - он себя не узнал! Она его просто испугается! Он стал приглаживать торчащие жёсткие волосы, но они норовили встать дыбом. Да! Он бессилен! Какой есть!
Вечерело. Тамара Андреевна всё в том же коротком летнем платье и накинутой на плечи светлой кофтёнке, поливала лейкой свои любимые цветы. Скрипнула калитка. Она подняла руку и близоруко вгляделась. Возле забора кто-то стоял. Заходящее солнце её ослепляло, она не видела лица стоящего. Но это был не Даниил Ферсман. Это был не Даниил Ферсман, но она вскрикнула и побежала с таким бьющимся сердцем, точно это был он. И когда она уже подбежала так близко, что смогла разглядеть это лицо, и молодое, и старое, и решительное, и совсем смущённое, и несчастное, и освещённое каким-то внутренним светом, - она вдруг снова воочию увидела того, бегущего по лестнице молодого, задыхающегося от переполняющего всё существо счастья профессора, на лекцию которого некогда побоялась пойти.
И ни секунды не колеблясь, она упала в его объятья, подставляя лицо поцелуям, словно бы отыскавший её человек был каким-то иным воплощением её Даниила, его тайным посланником. Он всё же сумел к ней явиться и в таком, не случайном для её жизни образе. Её волшебник даже из той запредельной страны (а она поняла сразу, что её Даниил только потому и не пришёл, что даже волшебникам это не под силу) всё же прислал к ней близкого и родного человека, не оставил погибать в горе и одиночестве. Герман Авдеич бросил на землю узелок, столь же невесомый, как некогда её жалкий чемодан, захваченный из лагеря, и, в припадке безумной радости закружил Тамару Андреевну, Тамару, Томку, которая сопротивлялась, кричала, смеялась.
Хозяйка, которая и тут не оплошала и вовремя подошла к окошку, на следующий день говорила соседушкам, что наконец-то к Тамаре явился муж. Настоящий мужик, - и поцеловал, и подбросил, не то, что тот - совсем плохонький кавалер.
Они пошли к реке, которая спокойно и важно текла в нескольких метрах от дома. И когда Герман Авдеич глотнул насыщенного кислородом, пропахшего рыбой и волей воздуха, он сказал себе, что никуда отсюда не уедет. Это теперь его дом. А возле калитки при возвращении их опьянил запах табака, белые цветы, которые точно специально для них раскрылись в таинственной, грозной и светлой августовской ночи.
ГЛАВА 10. Запрещённое слово
Ночевать Герман Авдеич был отправлен в тот же флигель, где потом и наладился жить, собственноручно переклеив обои и побелив потолок.
А той, первой своей ночью, когда он ворочался, стонал, вздыхал, плакал, не то от горя, не то от испытанной слишком сильной для его измученного сердца радости, к нему во флигелёк пробралась рыдающая Тамара Зибель и попросила, чтобы он её успокоил. Иначе она не заснёт. Пусть скажет что-нибудь хорошее, пусть утешит её, как утешают детей. Ведь она так нуждается в утешении. Но через несколько минут эти два безутешных человека уже смеялись, он снова её кружил и подбрасывал, а она вскрикивала так громко, что полусонная хозяйка насторожилась и коты навострили уши и замяукали, - не пьяная ли ватага к ним в ночи подкрадывается?
Герман Авдеич пытался ей что-то рассказать про Даниила, про себя, но сразу замолкал, понимая, что ничего этого сейчас не нужно. Он был взрослый, женатый мужчина, уже не молодой, но то, что произошло с ним в эту ночь, было ни на что не похоже и, пожалуй, никакое искусство не давало об этом понятия. Это было выше искусства, выше музыки и поэзии, выше философии и государства, выше дружбы и сильнее, чем смерть. Он, считавший страшной пошлостью ревновать жену, сейчас вдруг стал испытывать жгучую ревность к Даниилу Ферсману и ко всему её прошлому. Пусть она расскажет, всё расскажет про лагерь. Но она ни о чём не хотела вспоминать, только про Даниила. Но и это имя стало ему почти ненавистно.
Утром он всюду её сопровождал – на рынок, в продмаг, потом в школу и в его взгляде она ловила горделивость и страх – а вдруг она возьмёт и исчезнет?
Он был нищ, но сразу устроился лодочником в приволжском парке культуры. И в день зарплаты покупал ей всё, что только мог достать, не гнушаясь услугами спекулянтов. Его подарки были ей всегда к лицу – кофточки, гребни, тёплые цветные платки (она часто мёрзла). И цветы он ей носил охапками, в основном полевые, - сам собирал на лугах. Книг же он теперь почти не читал.
Однажды они вместе с Тамарой Андреевной остановились у витрины городского книжного магазина, где был выставлен внушительный фолиант Лермонтова, - переиздание тома, некогда им составленного и откомментированного, разумеется, без имени комментатора. Но он смотрел на книгу совершенно равнодушными глазами и показал её Тамаре Андреевне как любопытный курьёз.
Любимым их развлечением были прогулки по Волге на лодке и рыбная ловля. Герман Авдеич грёб всегда сам, испытывая удовольствие от физической работы, а она срывала кувшинки в заводях и протоках. А во время рыбной ловли, которой занимался муж, сидела под деревом, заботливо укутанная им в плед,- и читала книгу. Потом они ели что-нибудь простое, но всегда вкусное, разложенное на чистой скатёрке, лежащей прямо на траве: варёную картошку, хлеб, огурцы, яйца. И всегда, всегда она ловила на себе его взгляды – ты здесь? Ты меня не покинешь? Ты всё так же прекрасна?
Катьку, вышедшую из лагеря, Герман Авдеич пристроил в парке торговать мороженым. Она накладывала его из громадного бидона в вафельные стаканчики с таким заразительным смаком, что мороженое это стало считаться лучшим в городе. И Катьке даже приплачивали за ударный труд. Мать и подросшего брата она тоже выписала в Калинин, и по вечерам в субботу или воскресенье обычно одна или с братом навещала Тамару и Германа, наивно восхищаясь обоими.
Лобастый братишка бережно собирал все статьи и книги Германа Авдеича, читал их и перечитывал до тех пор, пока стал кое-что понимать, вследствие чего вознамерился сделаться филологом, чем несказанно удивлял мать, Катьку и особенно Германа Авдеича. Впрочем, тот его не отговаривал.
Им всем хотелось забыть о прошлом, и это им почти удалось…
В конце пятидесятых годов в выставочном зале на Кузнецком для небольшого круга любителей живописи была организована выставка художника Даниила Ферсмана. У дверей на небольшом листке висела биография художника, где значились только даты жизни и смерти, а также годы обучения в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Все прочие подробности биографии странным образом отсутствовали.
На выставке, кроме известных работ Ферсмана, предоставленных центральными музеями страны, были выставлены также небольшие графические серии, выполненные в смешанной технике (иногда трудно было даже разобрать, чем) на тончайшей, типа папиросной,- бумаге. Это были северные пейзажи, столь яркие, живые и фантастичные, что к ним хотелось подходить снова и снова. Почти все присутствовавшие на этой выставке вынесли от нее ощущения чего-то значительного и горячего, хотя темой ошеломляющей графики были просторы холодной северной России. Присутствующие чувствовали себя едва ли не какой-то тайной сектой, при том, что выставка была официальной и одобренной Правлением Союза художников, которое запросило на этот счёт вышестоящие органы. Никто не спешил расходиться, стояли кучками и обсуждали работы художника. Почти все отметили среди посетителей необычную пару, которая позже других появилась и раньше всех ушла. Немолодой высокий и крепкий мужчина с седыми волосами несколько более длинными, чем полагалось «по моде» тех лет, и молодая женщина с живым бледным лицом, одетая не по столичному просто, даже бедновато. При этом у видевших эту пару возникло ощущение, что выставку тайно посетила чета королевской крови, столько в их облике было благородной и изысканной простоты.
Лидия Зибель, случайно оказавшаяся на этом вернисаже, узнала в женщине свою мачеху, которая не только не постарела за эти года, а словно бы помолодела и напоминала теперь студентку, - а в её спутнике Лидия узнала легендарного Германа Гутмана, давно изданные книги и статьи которого до дыр зачитывались в столичных библиотеках. Говорили, что он бросил науку и живёт в провинции.
Оба выглядели такими сосредоточенно - серьёзными и такими счастливыми, что Лидия Зибель не в силах была подавить злого чувства и не подошла к своей мачехе…
ГЛАВА 11. Продолжение игры
На протяжении нескольких лет Сергей почти не виделся с Натальей Зибель, а если виделся, то случайно. Однажды она сама без звонка, незваная, - нагрянула в его мастерскую, ошеломив роскошной норковой шубкой, острыми духами, яркой помадой, которая слегка замазала передние зубы. Войдя, она тут же вынула сигарету, точно не помнила, что он ненавидит курящих женщин. Она была агрессивна и наступательна, он неуступчив и суров.
Она просила продать ей портрет, который он с неё писал, пусть даже он незакончен. Он сказал, что портрет этот не продаст и даже ей не покажет. Потом как-нибудь увидит его на выставке. Объяснять он ничего не стал – не продаст и не покажет! И это всё! Она ушла, задыхаясь от негодования и досады, а он долго ходил по мастерской, вдыхая запах её противной сигареты, смешанный с противными духами.
Потом как-то они столкнулись в аэропорту. Оба ожидали багажа и, заприметив друг друга, бросились навстречу, точно притянутые магнитом.
- Откуда, Наташа?
- Из Италии. С туристической группой.
- Понравилось?
Она секунду помедлила, словно размышляла – следовать ли своей прежней манере, и ответила, дунув на чёлку.
- Не понравилось. Пыль, жара и руины. А я хочу жизни.
- Так вы теперь поедете на бал? Там настоящая жизнь, без пыли и руин!
- Ох, едва ли поеду. Устала. Заберусь на тахту и буду читать детективчик. В моём бывшем журнале много их печатают. Мне присылают.
- А муж?
- А что муж? Он работает. Без конца работает. Вот даже встретить прислал шофёра! Вы - то как, Сергей?
- Возвращаюсь из Австралии. Навещал сына. Здоровенный балбес. Русского не бум-бум.
- А жена ваша как?
- Которая?
Сергей сделал такое лицо, будто с большим трудом припоминает, какую из жён она застала.
– Боюсь, Наташа, и с той я расстался. Как поётся в чудесном романсе, снова, как прежде, один.
Это невесёлое обстоятельство почему-то их развеселило. Оба рассмеялись, правда, без былой безудержности.
- А как ваш рисовальный кружок? Существует? Я бы в него записался, честное слово!
Её загорелое лицо с девчоночьей лёгкой чёлкой всё время меняло выражение: растерянность, удивление, радость. В ней снова почти ничего не осталось от важности Голубой дамы, жены богатого и удачливого нового русского.
- Конечно, распался. Я ведь рисовать не умею!
- Сказку-то свою отыскали?
Она взглянула удивлённо. Неужели он и это помнит?
- Всё та же!
- Что-то там свистит и лопочет на окраине деревеньки?
Она снова в растерянности дунула на чёлку.
- А вам снится всё та же белая или какая там дама?
- Бессонница, Наташа. Борюсь с бессонницей.
Её позвали из группы туристов. Кто-то из мужчин уже получил её багаж и махал рукой.
- Наташа…
Она вскинула глаза и взглянула почти с ужасом. Но нет, он ничего не сказал, просто слегка пожал загорелую руку.
Дома он не стал разбирать чемоданов, а сразу же вошёл в мастерскую, где на столе лежал альбом с портретом Голубой дамы работы Мнушкина, а рядом, на мольберте стояло его собственное творение. И ещё он отдёрнул занавеску и поглядел на серию своих рисунков, где чёрные фигурки людей тонули в бесконечности белого пространства, белого сияния, белизне мерцающих в ночи цветов. И ему пригрезилось, что это он сам сидит у медленно текущей реки, удит рыбу и изредка оглядывается на женщину, которая под деревом, закутавшись в тёплую шаль, читает книгу и щелкает лесные орешки, которые он с вечера как следует прокалил на огне...
ЭПИЛОГ
В начале нового тысячелетия в Москве проходил фестиваль дизайна, на который съехались дизайнеры со всего мира. Желающие могли посетить выставку живописи и графики известного дизайнера Сергея Птицына , поразившего всех громадного размера ванной в виде чёрного куба. Возле этой несколько зловещей ванны в центре экспозиции дизайна всегда толпился народ, велись деловые переговоры, шныряли киношники с камерами.
Выставка живописи и графики Сергея Птицына была тоже неожиданностью, но неожиданностью скорее досадной. Он оказался совсем архаическим по манере живописцем. Кто-то из журналистов предположил в своей рецензии, что художник на самом деле выставил злую пародию на реализм «тоталитарной эпохи», впрочем, это уже давно запоздало. Другой журналист, известный своей бесцеремонностью, выкрикнул в газете, надсаживая голос, что лучше бы Сергей Птицын никогда не выставлял подобной жалкой допотопной мазни. Третий, который всё никак не мог решить, в каком ключе ему откликнуться на работы оплошавшего художника, выхватил из толпы присутствующих на выставке женское лицо, очевидно, послужившее моделью для авторских живописных вариаций не только в живописи, но и в графике. Оно узнавалось безошибочно, хотя художник с ним играл, постоянно что-то меняя, работая оттенками, красками и светом, выделяя то удивлённый, то какой-то задумчиво опущенный взгляд, то чуть приоткрытый красный рот…
Когда появился сам герой этого злополучного вернисажа, столь враждебно встреченного критикой и абсолютно равнодушно - тусовочной публикой – он, точно ветром подхваченный, устремился вдруг к этой особе, не замечая наставленных на него кино- и фото камер, бросившихся к нему журналистов, художников, менеджеров, приятелей. Никто и опомниться не успел,- как эти двое куда-то исчезли, взявшись за руки, как дети.
2003 - 2023 гг
Комментарии
Всегда с удовольствием читаю
Всегда с удовольствием читаю материалы Веры Чайковской. Интересные сюжеты, отличный слог. Одно из украшений журнала. Спасибо!
Добавить комментарий