Григорию Яблонскому
«Я люблю вас тайно»…
Александр Блок
ГЛАВА 1. Поиск начинается
А началось всё с того, что Сергей вздрогнул и проснулся. Увидел себя в кресле, в комнате солнечно, газета на коленях. Видимо, задремал, читая. А почему вздрогнул? Не додумывая мысли, на волне какой-то смутной, захватившей всё существо интуиции, отыскал в книге художественных альбомов, сваленных на рабочем столе, один, который не так давно зачем-то перелистывал. Ах, да! Вздумалось взглянуть на Сарьяна. В проекте был армянский ресторанчик, и столь напористо заданная некогда армянская нота, тут бы не помешала. Тогда случайно взгляд упал на женский портрет рядом с пейзажем Сарьяна. Сейчас Сергей отыскал этот портрет специально. Необычайно выразительное, слегка надменное, красивое женское лицо. Поглядел, чья работа! Так и знал, что Сергей Мнушкин, но только поздний, вспомнивший о традициях, которые в юности с лёгкостью отвергал. Портрет писался под безусловным влиянием Серова, да ведь Мнушкин и учился у Серова в самом знаменитом московском училище.
Серова тянуло к еврейским женщинам. Он их писал с наслаждением и злой издёвкой, как, впрочем, всех женщин вообще. Но еврейки всё равно получались прекрасными. Экзотические цветы в российской чиновничьей раме. Вот и эта - экзотична и засунута в раму страшноватого режима, что ощутимо в имперской помпезности - зеркалах и роскошных креслах. Муж, вероятно, крупный работник сталинского аппарата, пожелал, чтобы его красавицу изобразил «самый лучший» художник. Но не их тех, кто выслужился на писании вождей, митингов и броневиков, а с солидной и отчасти озорной дореволюционной репутацией. Годы и события поубавили озорства, но художник оставался на виду и время от времени выдавал натюрморты и портреты, всё более красочные по исполнению. Это был возврат к Серову, но возврат отчасти вынужденный. Художник не открывал Америк, а только-только держал планку.
Впрочем, иные его сотоварищи ни о какой планке давно не заботились. И тут же Сергей подумал, что были и такие странные личности - художники, которые в эти годы достигли немыслимых высот, удивляя мрачную Европу светом и радостью.
Влиятельный муж, должно быть, посулил художнику хороший гонорар. Но дело было не только в гонораре. Возникла надежда,скорее всего, иллюзорная, - что муж прекрасной еврейки, такой важный и сановитый, может от чего-то уберечь и не дать попасть в лагерь или помочь какому-нибудь родственнику, который там уже оказался. А ведь почти у всех кто-то сидел. В известном смысле страна состояла из тех, кто сидел и кто собирал им посылки. И это вплоть до самых верхов.
Потому -то надежда на помощь была иллюзорной - сам сановник не был ни от чего застрахован. Но человеку свойственно за что-то цепляться! Вот Мнушкин и зацепился, тем более что писать такую женщину было интересно. Захватывающе интересно!
...С чего Сергей взял, что эти женщины похожи? Вовсе не похожи! Внешне прямо противоположны друг другу! Та, что на мнушкинском портрете, спокойна и горделива. Вся в себе, задумалась, точно видит какой-то сон. А эта - резкая, неловкая, бурная, с изменчивым лицом то красавицы, то дурнушки…
Уже несколько дней, со дня посещения одного солидного академического журнала, Сергей пытался понять, кого ему напоминает увиденная там редакторша. Журнал несколько лет как благополучно загибался, и вот наконец решился давать на своих страницах рекламу современного дизайна. Эта мелкая «уступка современности» едва ли сильно улучшила его положение, но редактору, вероятно, казалось, что совершён грандиозный прорыв, правда, не совсем ясно, с каким знаком.
Сергей привёз в редакцию журнала, расположенного на Кутузовском, слайды со всяческими дизайнерскими штуками. Фирма, в которой он работал, готова была оплатить расходы на рекламу (на самом деле - копеечные). Требовалось обговорить некоторые детали.
В небольшой редакционной комнате, где бросалось в глаза отсутствие не только «европейского», но какого-либо ремонта вообще, Сергей, не колеблясь, подошёл к женщине что-то в углу читавшей. Её лицо показалось ему странно знакомым. Сразу выяснилось, что он ошибся - дела, связанные с дизайном, вела другая редакторша, сидевшая в противоположном углу. Она восприняла ошибку Сергея с подчёркнутым неудовольствием. Уходя, он заметил в коридоре ту, к которой поначалу так лихо устремился. Она курила у лестницы, но сразу отбросила сигарету, точно каким-то чутьём поняла, что ему курение не приятно. Он кивнул, улыбаясь, и хотел вызвать лифт, но его понесло к ней помимо воли. Словно какой-то сильный штормовой ветер заставил его к ней подлететь. Тон его был лёгок и игрив. Он сказал ей какую-то банальность о том, что она напомнила ему девочку, с которой он в садике играл в песочек и прочие милейшие игры.
Он следил за её мимикой - она взглянула вопросительно, потом поморщилась. Лицо было поразительно подвижным, живым, не загубленным чрезмерной косметикой. В том же лёгком тоне он продолжил.
- Вы поедите на бал?
Её тихий голос его удивил.
- Не поеду! Нет нарядного платья и тётушки - феи.
Её наряд… Старые джинсы, голубая футболка, вельветовые туфли на низком каблуке. Всё такое типовое, дешёвое, спортивное, а в облике всё равно что-то абсолютно не современное, странно диссонирующее с одеждой.
- Так вы не Золушка?
Она осторожно, косясь, как птица, поглядела на него. Словно не решалась охватить его взглядом, увидеть его высокий рост, некоторую избыточную плотность, лысеющий лоб, живые еврейские глаза.
- Не Золушка. Из какой-то другой сказки.
Он подсказал.
- Спящая царевна?
Тут можно было помечтать об умопомрачительном поцелуе. Но она поморщилась.
- Давно разбужена. Всё не нравится, бесит, злит.
- Может, Красная Шапочка?
Он представил себя изголодавшимся Серым.
Снова поморщилась.
- Ужасно труслива. Ни за что бы не пошла одна в лес.
- А если жена Синей Бороды?
И этот вариант был Сергею хорошо знаком. У него уже было пять или шесть девчонок, которые считались жёнами. А потом куда-то бесследно исчезали. И сейчас в его квартире обитала очередная «исчезающая» жена.
Тут она рассмеялась.
- Ну, нет! Случись выйти за такого, сидела бы тихо и не заглянула бы не только в «тайную» комнату, но и ни в какие другие. Эта сказка не обо мне!
- Так что же о вас?
- Превращения! Помните сказки, где люди превращаются в животных, в цветы, деревья? Вот тут что-то близкое. Мне часто снится, что я дерево на краю посёлка, у изгороди. Люди проходят, и я что-то хочу сказать. Но они не понимают этого лопотанья, шороха, свиста…
Сергей слушал её с нарастающим удивлением.Лёгкий разговор превращался во что-то другое.
- Вы всегда так искренни?
- Лет десяти проснулась и сказала себе, что никогда не буду больше врать. Как врут родители, подруги, учителя. Тогда, наверное, и проснулась…
Теперь он глядел, недоумённо косясь, а она повернулась к нему подвижным лицом.
- А вам что снится?
- Мне? Не врать, да? Мне редко что-то снится.Устаю на работе. Дизайнер, как видите. Нет, всё же снится иногда. Какая-то бледная тень в окне замка. Я такие проектировал для новых русских, в готическом стиле. А в детстве видел в Прибалтике. «Голубая дама» - так, кажется, это называлось в местных легендах. И вот снится, что эта призрачная особа из окна , что-то мне пытается сказать. И я точно слышу, потом понимаю, а потом…
- Потом?
Сергей докончил весело и дурашливо.
- Потом я всегда просыпаюсь.
Она отвернулась и достала из сумочки сигарету.
- Не люблю, когда женщины курят.
Он сказал в её духе – то, что думал. Но она раздражённо дёрнула подбородком и пошла от него по коридору.
Он догнал и представился.
- Моё имя - Сергей.
Она не повернула головы и ничего не ответила.
- Наташа! – закричал мужской голос, прежде чем она скрылась за дверью редакции. Он почему-то подумал, что голос позвал её. Значит её зовут Наташей. И знакомство состоялось. Какие-то небесные или подземные силы были в этом повинны. Что-то им хотелось закрутить в мировом пространстве, и они оба, как две песчинки, попали в этот космический вихрь.
И вот на тебе, - ходил и думал, откуда её знает? Беседовал с шефом, проектировал дачу, проводил время с девчонкой из сказки о Синей Бороде, а всё думал, ну, откуда же? Если, конечно, отбросить версию о детском садике, куда он никогда не ходил. Воспитывался деревенской няней. Откуда же это неотвязное чувство, что видел? И вот теперь, отыскав портрет работы Сергея Мнушкина, понял, что отождествил этих совершенно разных женщин.
ГЛАВА 2. Дама в голубом
Сергей полистал альбом и снова открыл его на странице со своей голубой знакомой. Это лицо притягивало. Кем же могла она быть в той жизни? Что сталось с её красотой и надменностью?
И тут его осенило. В самом деле, скажи, где, ну, где оказывались самые изысканные, самые нежные, самые талантливые женщины той эпохи, которые падали в обморок от вида крови или пробежавшей мыши?! Конечно же там, в самом аду!
В самом пекле, в самом сердце эпохи, там, где прожаривалось, закалялось, гибло и вспыхивало нежданным светом человеческое естество.
Сергей не ругал революцию, как многие. Она взорвала чудовищный нарыв,с которым нельзя было дальше жить. Ощущение социальной несправедливости, столь педантично выраженное в трудах Маркса, тогда в России, вероятно, достигло апогея. Это была евангельская тоска по времени, когда первые станут последними. А подобная тоска оставляла мало надежд не только богатым и удачливым, но и талантливым, умным, красивым. Их место должны были занять сирые и убогие, несчастные и обездоленные. Самый низ социальной лестницы, как всегда было в России, стране крайностей. Другое дело, что потом всё прибрали к рукам демагоги и чиновники. Но евангельская идея «конечной» справедливости в революции явно просматривалась. Сирым и обездоленным было и его бедное племя, которому велено было сидеть за своей чертой.
Сергей припомнил случайно попавший ему в руки сборник дореволюционных статей Михаила Гершензона. Тот чуял грозу. Чуял, что социальная несправедливость уже сверкает молниями. Он писал о личности простого человека, пролетария, которому не хочется работать на конвейере, хотя хозяину это очень удобно. И о маленьких еврейский девочках в Одессе задумался Гершензон. Им было отказано в поступление в гимназию. Что же будут делать эти девочки через несколько лет, достигнув гимназического возраста?
Революция о них позаботилась, словно услышала вздохи и ропот мудрого еврея. Позаботилась и о тех, кто прежде, не отрываясь, стоял у конвейера.
А вот сильным, надменным, талантливым и особенно родовитым пришлось тяжелехонько.
Но Сергей, как Пушкин в споре с Чаадаевым, не желал отказываться от прошлого своего народа. Тем более, что каждое новое событие настоящего меняло оценки этого прошлого. И Сергею неожиданно открылась какая-то особая, провиденциальная роль России в судьбе европейских евреев. Не будь этой новой, послереволюционной России, вступившей в схватку с Германией, Сергея вообще не было бы на свете, как и других его еврейских сверстников, ныне рассеянных по лицу земли. Гитлер уничтожил бы их матерей и отцов. А в России у евреев оставался шанс. И многие спаслись. Его мать девочкой оказалась в эвакуации в Самарканде, отъелась на фруктах, выжила, и вот через много лет после войны появился он, её милый детёныш.
Не будь революции, Голубая дама, по виду еврейка, возможно, не прошла бы процентную норму и её не приняли бы даже в гимназию. А если бы её родители эмигрировали в Европу, как сделала легкомысленная, страстная и переменчивая Дуня Эфрос, надувшая нашего Антона Чехова, - впоследствии бы всё семейство погибло в нацистских лагерях. Сергея в своё время поразило то, что «несостоявшаяся» невеста Чехова,- не избегла гибели в немецком лагере, дожив до восьмидесяти лет! Какая-то ловушка поджидала евреев в XX столетии на всех их путях. Хотя временами казалось, что виден какой-то грандиозный план…
Первые последовательно становились последними, гордые – бесконечно униженными, красивые в ситуациях, где не до красоты.
Он увидел свою Голубую в том самом аду, но его сознание отказывалось от чёткой фокусировки подробностей, от жутких деталей. Поэтому его видения были размытыми, словно из рембрандтовской полутьмы, с нечёткими контурами. Да ведь он и знал сталинский лагерь только понаслышке, по чужим воспоминаниям...
Это она брела по болотистой местности вместе с другими женщинами в одинаковых, из серой мешковины куртках и ватных штанах, почти неотличимая от них, с таким же, как у всех, серым бескровным лицом.
Нет, она была отличима. Но не красота теперь её выделяла, - а пламя безумия в глазах, трагический излом некогда надменных бровей, приоткрытый и словно готовый закричать рот. Она была похожа на внезапно разбуженного человека, которому снился сладкий спокойный сон. И теперь, проснувшись, он не может понять, где он и зачем нужно было просыпаться.
Странно, но такая Голубая дама была уже гораздо больше похожа на строптивую, непонимающую, почти безумную редакционную Наталью, которая в виде придорожного деревца что-то там шелестела, лопотала и свистела непонятно кому.
Неподалёку от столовой, куда под конвоем вели работать группу лагерниц, разместилась сараюха, оборудованная под мастерскую. Лагерник из ближайшей мужской зоны рисовал в ней плакат к очередному дурацкому празднику - задание начальства, дававшее возможность относительно свободно передвигаться по огороженной проволокой территории.
Сергей вгляделся и узнал своего любимца, из бывших морячков, который в тридцатые годы двадцатого века покорял Москву тончайшими прозрачными натюрмортами и романтичными рыцарскими сценками, а потом по доносу попал в лагерь. Сергею удалось собрать несколько композиций мастера, которые тот в лагере делал тушью, мелом, углём и чем придется (мог бы и женской помадой, если бы была под рукой) и затем отсылал в письмах к своей знакомой в Москву. Многое из посланных рисунков сохранилось и до сих пор кочует по художественным салонам в поисках заинтересованного ценителя.
Божественный, артистичный, несравненный Даниил Ферсман, которого даже лагерь не сумел заставить замолчать и стать незаметным, как пыль. Художник, с выражением сосредоточенной суровости на исхудалом лице, малевал плакат, обмакивая толстую кисть то в красную, то в чёрную краску. На обритой голове - странная чёрная повязка, делающая его похожим на морского разбойника, пирата, конкистадора, а не на убогого лагерника. И где он отыскал такую чёрную - чёрную повязку? Поистине, настоящий художник везде сумеет выделиться.
Даниил Ферсман малевал плакат, а сам обдумывал новую композицию, которую он нарисует завтра, потому что сегодня уже не хватит света. И сил. Сил тоже не хватит. Он нарисует вон ту ёлочку, притулившуюся возле бараков, и какое над ней огромное, серовато - белесое, бескрайнее и такое живое небо. Он ничего подобного нигде и никогда не видел. По ночам особенно. И не понятно, кому эта красота. Разве что ему, - коротающему бессонную ночь. Нет, сил, положительно, не хватит. Он почувствовал сильный приступ голода и вспомнил, что не ходил ещё в столовую, где, по распоряжению начальства, ему выдавалась порция еды. Начальник женского лагеря испытывал к нему какую-то особенную симпатию: от женщин не было никакого проку, а этот всё умел, и плакат, и лозунг, и декорации, а ежели надо,- то и портрет супруги или дочери, да и самого начальника при всех регалиях.
Даниил Ферсман только посмеивался. Он изобразил бы таракана или лягушку, только из одного удовольствия держать в руке кисть и нюхать запах краски.
С утра направившись в сараюху - мастерскую, Ферсман отметил среди проходивших в столовую для работы женщин, одну, которая показалась знакомой. Этот тёмный, с безуминкой взгляд, эти красные лихорадочные губы на бескровном лице. Неужели москвичка? Сейчас он снова её увидел в столовой, на миг застывшей в оцепенении у стены перед тем, как снова подчиниться обезличенному лагерному ритму.
Стремительно подошёл, зная, что другой минуты не будет.
- Видел вас в Москве.
Её лицо с полузакрытыми глазами передёрнула судорога испуга.
- Вы ведь Мнушкину позировали? Сергею?
- Тамара Андреевна, скорее!
Снаружи раздался полудетский голосок.
- Меня узнать нельзя. – сказала беззвучно, шёпотом.
- Можно, я узнал.
Видел её у Мнушкина со спины, - как она, шурша шелками, прошествовала по коридору в мастерскую, а он уходил от маэстро и стоял возле вешалки, пахнущей нафталином, но вздыхал не нафталиновый запах, а запах её духов, любовался затылком и стройной шеей. Лицо увидел потом – на портрете.
- Где муж?
Он помнил, что муж был какой-то важный чиновник. Она промолчала, и он понял.
- Тоскуете по нему?
- Не по нему! По жизни!
После шёпота было странно услышать этот сдавленный вскрик.
- Тамара Андреевна! Хватятся!
Опять тот же полудетский голосок.
- Завтра в восемь я вас жду в сарайчике, где мастерская…
Сказал основное, а потом сквозь зубы, скороговоркой:
- Даниил Ферсман… москвич… художник… Рисую тут одну халтуру… Придёте?
Она раскрыла полузакрытые прежде глаза, взглянула непонимающим взглядом и кинулась к выходу. Лёгкую походку она сохранила. Летела, как птица. И никакая серая мешковина не мешала Даниилу Ферсману, фантазёру и мечтателю, видеть в ней ту, прежнюю, удивительную и недосягаемую…
Он бредил ею когда-то несколько лет, и даже тут в лагере иногда припоминал полутёмный коридор и шуршащий шёлк её платья. Он не мог жить без атмосферы любви, без мыслей о любимой женщине, без ощущения красоты, которая заключена в природе. И в лагере он неимоверным напряжением духа старался, чтобы его мир не поплыл, как плывут, уменьшаясь на глазах, тающие льдины. Он хотел сохранить своё главное человеческое богатство. Некрасота, неправда, ложь, грязь, - грубость, здешнего обихода, попрание человеческого достоинства, - всё это как бы отскакивало от него, потому что было необъятное здешнее небо, словно для того и существующее, чтобы он, художник, его увидел и запечатлел, была хоть небольшая, но возможность держать в руках карандаш, мел, перо или кисть. Был даже друг, каких, пожалуй, на воле у него не бывало. Ему мучительно не хватало женской любви. На воле его всё время кто-то любил, обожал, у него были романы, увлечения и такие вот «мимолётные» влюблённости, которую внушила ему мнушкинская модель. Правда, он годами не мог избавиться от этой «мимолётности». Но это и было знаком особой избранности, выражением тонкой и артистической души, которой необходима мечта...
Сергей задумался, чего же, собственно, хотел его любимый художник, назначив свидание Голубой даме, а ныне несчастной узнице. И понял, что сам Даниил Ферсман не очень-то понимал, чего хочет. Точнее понимал, что хочет жизни, по которой так же тосковал, как тосковала она. Жизни, а, следовательно, любви. Он хотел максимального, невероятного, невозможного и в обычной-то жизни, где любовь редкий товар, а тут или дешёвка, или просто химера, но он - то жаждал настоящего, - глупый, смешной, мужественный человек!
В душном, переполненном бараке он умилённо думал о её красоте, которая сильнее, чем лагерь. Ведь он узнал, выделил её лицо из стольких женских лиц. Он заранее злился и пугался, представляя, как она не сможет отпроситься и не попадёт к нему в мастерскую, потому что, конечно, неумелая дурочка, растеряха, недотёпа. И он бы должен был за ней повсюду ходить, помогая, потому что такие женщины не могут без сильных и любящих помощников. Но вот судьба распорядилась так, что он пока ничем ей не в силах помочь и она должна сама постараться для него и для себя. В этой встрече был шанс жизни, а не того безумия и ада, в который их пытались загнать.
А Тамара Андреевна, бывшая очаровательная жена одного из заместителей Наркома транспорта Леонида Зибеля, а ныне – лагерница, почти всю эту ночь прорыдала.
Катька, толстая и весёлая, несмотря на лагерь, деревенская деваха, попавшая сюда за лихие частушки, пыталась утешить Андреевну, за которой она, несмотря на то, что та была гораздо старше, ходила, как за малым дитём. Прежде, небось, - муж ходил или прислуга. Катьке Андреевна почему-то очень понравилась. Нравилось лицо, и как говорит, и какая нежная. Это было нечто сродни влюблённости, какая-то заворожённость на дословесном уровне. Что-то накатило на её Андреевну. То была как каменная, а тут всё плакалась, что вся в комариных укусах, что душно, что нечистота, что запахи. Может, какое известие из дому получила? У самой Катьки в деревне оставалась старая мать да братец, ещё подросток, ничего, как эта, не соображающий. Андреевна попросила Катьку дать ей завтра утром зеркальце, то, которое ей прислал в посылке племянник вместе с помадой. Помаду не дали, а зеркальце дали, но Андреевна сразу же испуганно сунула его в хваткие руки Катьки. А теперь для чего-то просила.
... Кусок повалившейся деревянной изгороди, куст цветущего шиповника, ослепительная зелёная поляна под ослепительным, но не жарким солнцем, и она, Томочка, нежится на траве. Это было или это мечта?
- Тамара Андреевна! Опоздаете же! Скорее!
Это Катька, как всегда, её торопила, весёлая и даже что-то жующая.
И протянула Тамаре Андреевне маленькое зеркальце, от которого та снова в ужасе отшатнулась. Нет, не надо! Не хочу!
Серые, угрюмые, безвозрастные лица со всех сторон, и её такое же, если не ужаснее, потому что помнит себя иным. Но всё же он её узнал! Это было единственное, что спасало и грело. Он узнал её и хотел встречи.
Сергей смутно мог себе представить, чем занималась Тамара Андреевна в тот день. То он представлял её драящей полы в канцелярии, то собирающей хвою в лесу, то отбывающей наряд в столовой, - невыносимая для такой хрупкой женщины работа. Но в тот день она её не замечала. Она непрерывно думала о Данииле Ферсмане. Какой он удивительный и красивый! Как бесконечно добр, мужественен, талантлив! Как нарядно на нём сидит лагерная куртка, пахнущая краской, как куртка художника. А чёрная повязка на голове просто обворожительна! И это длинное милое имя, которое можно так ласково сократить - Да-ня…
Полгода в тюрьме и лагере были невыносимы чувством, что жизнь она проспала и ничего у неё больше не будет. Время исчерпано. Господи, ну, почему там, на воле, ей не послана была любовь? И теперь, пробудившись, она могла только без конца сожалеть о пропавших годах, о неизжитом жаре души, о бесполезной красоте…
Вечером она отпросилась у дежурной, сказав, что ей нужно в медпункт. Вид у неё и впрямь был какой-то лихорадочный. Над головой сияли огромные яркие звёзды, каких она не видывала ни в Солнцеве-на-Волге, где родилась, ни в Москве, где жила после замужества. Прохладный, осенний, но ещё таящий ароматы лета воздух ударил в голову. Она почти падала от головокружения. Дверь открылась раньше, чем она постучалась. Тёплая рука потянула её внутрь, глаза Даниила Ферсмана блеснули из темноты.
- Что-то случилось?
Он ощутил её смятение. Задел локтём большой шаткий стол, с которого стал скатываться, скручиваясь, намалеванный лозунг. Её руку он не отпускал и так и не отпустил за всю эту короткую встречу.
- Не могу! Милый, дорогой, вы не представляете, как я о вас думаю! Но не могу! В бараке такая нечистота, такие запахи, я вся пропахла, в комариных укусах, ужасно! Я себя не узнаю!
Она взглянула на него таким взглядом, каким дети смотрят на сильного и доброго волшебника, явившегося в кино или на сцене, - он всё может, ему всё подвластно. Но Даниил Ферсман как раз и был из таких мужчин, им хотелось быть волшебниками! Он сразу всё понял, он услышал, он проникся, и только пальцы его горячее сжали её ладонь. Тамаре Андреевне был изложен план действия. Между мужской и женской зоной есть ничейная полоса, где находится банька для начальства обоих лагерей. Банщиком там работает друг Ферсмана, бывший питерский профессор – литературовед Авдеич. Герман Авдеич Гутман.
Даниил Ферсман попросит устроить завтра им настоящую горячую баню с хорошим душистым мылом. Только нужно пройти. Это возле клумбы с табаком... Потом они как-то забылись в тепле, что-то друг другу объясняя, плача (она), успокаивая (он). Но вдруг Тамаре Андреевне послышался голосок.
- Тамара Андреевна, скорее!
Это был её ангел-хранитель, позаимствовавший Катькины, чуть визгливые, - интонации.
Она оторвалась от Даниила Ферсмана, вырвала руку из его руки и скрылась в ночи.
В бараке Катька, спустившись с нар, протянула ей настойку от комариных укусов в пузырьке. Из хвои. Заживляет ранки. И Тамара Андреевна в порыве благодарности обняла и расцеловала эту толстую и румяную деваху – своего ангела-хранителя.
Продолжение следует
------------
Первая глава повести опубликована в «Независимой газете» (Exlibris) от 17 января 2024 года.
Комментарии
С нетерпением ждем
С нетерпением ждем продолжения.
Семья М
Добавить комментарий