Авторский Блог: Владимир Фрумкин

Отразились ли эти терзания, эта раздвоенность не только в общественной и творческой биографии, но в музыке Шостаковича? Запечатлелось ли раздираемое «небывалыми муками» сознание художника, оказавшегося заложником тоталитарного режима, в самой плоти его сочинений – в их мелодике, ткани, структуре? Когда я вплотную занялся творчеством Шостаковича (произошло это в далеком 1953-м), вопрос этот никак не мог возникнуть в моем темном мозгу. Мне было еще далеко до обобщений такого рода.

Пульс жизни участился, менялись, сжимаясь, ее ритмы. Будто ускорился шаг человечества в его тысячелетнем походе к свету, счастью, добру. Шостакович чувствовал этот новый пульс, эти изменившиеся ритмы, и они как-то сами собой отражались на том, что выходило из-под его пера и пальцев, становились музыкой, закреплялись в характере ее поступи, дыхании.

Сочиняя первую в своей жизни симфонию, 26-летний композитор мысленно обращался к юной поре этого жанра, к эпохе Йозефа Гайдна. «Мне казалось,— вспоминал он позднее,— что если бы Гайдн дожил до наших дней, он сохранил бы свою манеру письма и в то же время воспринял кое-что от нового. Такую симфонию мне и захотелось сочинить». В авторизованном пояснении к первому исполнению Классической говорилось, что композитор «задался целью воскресить «старые добрые времена» традиций, времена фижм, пудреных париков и косичек».

Через год после премьеры «Зимних грез» Чайковского, в 1869-м, в Петербурге была исполнена Первая симфония Александра Порфирьевича Бородина. Вокруг произведения никому не известного 36-летнего композитора разгорелись страсти. Музыкальные консерваторы были настроены заведомо враждебно. Ведь Бородин входил в тот самый, ненавистный им, кружок молодых музыкантов, который Стасов окрестил Могучей кучкой и который проповедовал идеи решительного обновления музыки, ратуя за самобытный русский музыкальный стиль. Дирижировал симфонией глава кружка — Милий Алексеевич Балакирев.

Редко кому удавалось с такой покоряющей непосредственностью передать в музыке противоречивую, изменчивую жизнь человеческой души. В этом смысле Чайковский такой же гениальный психолог, как и его современники Толстой, Чехов, Достоевский. Чутко воплотил он сложную эмоциональную атмосферу 70—80-х гг. позапрошлого века: тревожные сомнения, мятежные порывы и мечты, мучительные поиски идеала. Уже в ранней, насквозь лиричной Первой симфонии слышатся раздумья о цели, смысле жизни. Чувство и мысль композитора прикованы к жгучим вопросам бытия, к проблемам жизни и смерти, личности и общества, мечты и действительности, радости и страдания.

«Я никогда не напишу симфонии! Ты не представляешь, какой смелостью надо обладать, чтобы решиться на это, когда слышишь за собой шаги гиганта!» Это признание вырвалось у Брамса через десять лет после того, как он начал писать симфонию. Работа над ней непомерно затянулась. Брамс слишком хорошо сознавал сложность своей задачи.

Берлиоз прекрасно понимал, что живописные возможности музыки имеют свой предел, что музыке, как бы она ни была красочна и пластична, не дано изображать с такой же наглядностью, как живописи или литературе. «Музыка, — заметил он однажды, — может превосходно выражать счастливую любовь, ревность, радость бурную и беспечную, грозную силу, страдание и страх, но она неспособна выразить, что все эти различные страсти вызваны именно видом леса, либо чего иного». И все же она в состоянии добиться и этого, если вступит в союз со словом, с литературной программой, которые послужат слушателю ориентиром, путеводной нитью в его путешествии по лабиринту сильных, но неизъяснимых, неизречимых ощущений, чувств, представлений, вызываемых музыкой симфонии. Берлиоз осуществил свой новаторский план в 1830 году в возрасте 27 лет.

Страшно подумать, что знаменитая Неоконченная симфония Франца Шуберта (1797—1828) могла навсегда остаться неизвестной, потеряться, исчезнуть. Человечество лишилось бы одного из художественных шедевров, а музыка — важного звена своей истории, на месте которого образовался бы невосполнимый зияющий пробел. Симфония была найдена случайно в 1865 году. На рукописи значилось: «Вена, 1822 год».

В 1830 году молодой немецкий композитор Феликс Мендельсон, проезжая через Веймар, посетил Гёте. Состоялась беседа, Мендельсон много играл. Разговор коснулся покойного Бетховена. «Сперва,— сообщает Мендельсон в письме,— он и слушать не хотел о Бетховене, но ему волей-неволей пришлось уступить и выслушать первый отрывок симфонии до минор, взволновавший его необычайно. Он постарался ничем этого не обнаружить и лишь заметил: «Это совсем не трогает, это только удивляет». Спустя некоторое время он добавил: «Это грандиозно, противно разуму, кажется, вот-вот дом обвалится». «Противно разуму» — в устах Гёте это была лучшая похвала, ибо он считал, что «чем недоступнее рассудку произведение, тем оно выше».

Он был сыном деревенского каретника и до конца своей долгой жизни (1732—1809) сохранил крепкую крестьянскую закваску. У него были большие мужицкие руки и крупные, неправильные черты лица. Ум — практичный и цепкий. Сочный, временами грубоватый юмор. Редкостная воля. И сказочная, фантастическая работоспособность. Которая помогла ему самостоятельно, самоучкой, овладеть композиторским мастерством: систематического музыкального образования он так и не получил…