Интервью с Е.Евтушенко ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО: Поэты похожи на альпинистов

Опубликовано: 19 августа 2002 г.
Рубрики:
Евгений Евтушенко, Фото Геннадия Крочика

«А еще мне эти все «доброжелатели» говорят, что мне еще тогда неспроста была дарована свобода передвижения и теперь она у меня. Я добился этого. Никто не знает, сколько таких поездок было зарублено, запрещено, как мы их получали. Да и поездки, например, сюда не всегда были легкими. Нас встречали, в общем-то, хорошо. И старая белая гвардия нас встречала очень хорошо. Но были и люди, которые распространяли оскорбительные листовки, устраивали бойкоты, бросали вонючие бомбы в Карнеги-холле, мне сломали два ребра в одну из таких поездок… А один мне написал: «Вы тем и опасны, Евтушенко, что вы очень обаятельный человек и ваша улыбка является фасадом, который скрывает страшные преступления».

Простите, хочу я их спросить, а кто написал «Наследники Сталина» или «Бабий Яр?» Другой человек? Кто протестовал против танков в Чехословакии, защищал художников? Другие люди? Вы?» (Из статьи Евгения Евтушенко «Непечатные стихи»).

Недавно в Москве в Политехническом музее состоялось очередное выступление Евгения Евтушенко. Он читал здесь стихи когда-то совсем молодым, а теперь у него своеобразный контракт с музеем. Он здесь выступает уже несколько лет, и будет выступать и впредь в каждый свой день рождения 18 июля с чтением своих стихов. Контракт рассчитан на 25 лет. Как мне сказал Евгений Александрович, он этот контракт с удовольствием подписал. «Теперь, — сказал Евгений Александрович, — я как честный человек не имею права умирать до 2019 года».

Мне не раз приходилось встречаться с Евгением Евтушенко, и в Москве и в Нью-Йорке. Предлагаю вам фрагменты из наших бесед.

— Евгений Александрович, о вас всегда много писали и спорили. И сейчас тоже. Есть у вас много поклонников, почитателей, считающих, что Евтушенко «самый-самый» и его творчество — поэтическая летопись нашей эпохи. Есть и другие, «доброжелатели», которые если не бранят вас открыто, то не упускают случая поддеть. Мне не раз попадалась в российских газетах примерно такое ироническое замечание: «Русский поэт с американской грин-кард».

— Это чаще всего пишут те люди, которые сами бы очень хотели получить «грин-кард» и которым это не удается. Меня упрекают, например, в том, что я преподаю в американских университетах как раз те люди, которым безумно хотелось, чтобы их пригласили работать здесь в университетах. Я рассказываю о русской поэзии по российскому телевидению. И моя аудитория — многомиллионная. Так что я преподаю одновременно в двух странах.
Я работаю в Америке не только из-за денег, как говорят. Это страна, в которой я неоднократно бывал и в которой у меня много друзей. Я отец пятерых сыновей, но у меня и пять крестных дочерей, они все из американских семей.
Не являюсь членом Российской академии, зато — член Американской академии искусств.
А если говорить о чисто материальной стороне дела, то да, действительно, я могу в Америке совершенно спокойно писать. А о чем пишу? О России. Здесь я составил «Антологию русской поэзии», именно в Америке, потому что эта страна дала мне возможность спокойно работать над книгой. Она была издана на английском языке и стала учебником. Она была выпущена и на русском языке. Совершенно удивительно, что при сегодняшнем состоянии рынка и, несмотря на довольно дорогую стоимость, книги распроданы.
Сейчас, когда говорят о прошлом нашей литературы, некоторые забывают, что «Мертвые души» были написаны в Италии, что Тургенев писал в Париже. Моя душа, мое сердце, — есть территория России, где бы я ни находился. А есть люди, которые находясь в России, живут как иностранцы, своего народа не знают, не страдают за него.

— А где рождается сейчас русская поэзия? Только ли в России или за рубежом тоже? И существует ли отдельно поэзия России и поэзия русского зарубежья?

— Нет, не существует. Такое разделение существовало, но оно было искусственным. Была изоляция в сталинской России, после смерти Сталина еще сохранялся железный занавес, но постепенно он начинал «ржаветь», крошиться и вместе с Берлинской стеной раскрошился окончательно.
Я помню, как-то встретил Георгия Адамовича, человека-легенду, человека из другого мира. Он был законодателем мод парижской эмиграции. Я же рос в другом мире, в детстве пел: «С песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталиным идет».
Два мира встретились. Но у нас был общий язык, на котором мы общались — язык поэзии. Меня потрясло, что он знал на память некоторые мои стихи. А я, несмотря на то, что книги эмиграции были запрещены, знал его стихи. И он этому тоже поразился. И тогда я написал такие строчки:

Нас не спасет крест одиночеств,
дух несвободы непобедим.
Георгий Викторович Адамович,
а вы свободны, когда один?
Мы, двое русских, о чем попало
болтали с вами в кафе «Куполь».
Но в петербуржце вдруг проступала
боль крепостная, такая боль!
Георгий Викторович Адамович,
мы уродились в такой стране,
где тягу к бегству не остановишь,
но приползаем хотя бы во сне.
И может в этом свобода наша,
что мы в неволе, как ни грусти.
И нас не минет любая чаша,
пусть чаша с ядом в руках Руси.
Нас раскидало, как в море льдины,
расколошматив, но не разбив.
Культура русская всегда едина
и лишь испытывается на разрыв.

Я был страшно счастлив, что когда-то в журнале «Огонек», впервые как составитель маленькой огоньковской антологии, из которой родилась большая «Антология», напечатал и Адамовича и примерно 30 эмигрантских поэтов, которые оказались как бы за бортом русской литературы. А сейчас эта стена между зарубежьем русским литературным и так называемой отечественной литературой стерлась. Конечно, существует единая русская литература. И если Бунин оскорбительно высказывался о многих советских писателях и поэтах, в том числе и о Маяковском, то сейчас их книги часто стоят рядом на полках.

— Русское поэтическое слово вписывается в американский поэтический ряд, настрой?

— Как человек, любящий наш европейский футбол, я считаю, что каждый человек должен играть в свой футбол, даже на чужом поле. Я в Америке играю в свой футбол. И зачем нужно американизироваться русскому писателю в Америке? Он же перестанет быть русским!
Я обожаю американских писателей, именно тех, кто по-настоящему американские. Поэтому мы так любим Марка Твена. Зачем нам русифицировать Марка Твена?

— А как американцы воспринимают русскую поэзию, в частности, вашу?

— У меня здесь очень много моих верных читателей. Я бываю в Америке с 1960 года. Был во всех штатах. Приведу такой пример. Как-то присутствовал на фестивале ковбойской поэзии. Он проходит в штате Невада. И уникальный случай — они пригласили меня, иностранца. Очень меня хорошо встретили.
Туда приехала одна ковбойская семья, примерно сорокалетняя пара, и у них четверо детей. Они привезли все мои книги, изданные на английском. А потом представили мне мальчика и сказали, что его зовут Женя. Причем Женя, а не Евгений. И выяснилось, что 12 лет назад они были на моем поэтическом вечере в Техасе. Тогда жена была беременна. И им так понравилось, что они решили назвать мальчика в мою честь.
Так что, видите, тут тоже есть преданные и такие неожиданные читатели. Представлял ли я себе когда-нибудь, что буду сидеть рядом с настоящими профессиональными ковбоями, которые пишут стихи и, к тому же, буду разговаривать с ними о Достоевском, Толстом и Чехове? У нас немножко голливудские представления о ковбоях.

— А как ваши стихи на английском звучат?

— Конечно, что-то теряется при переводе. Чтобы перевести с русского языка на английский, надо что-то додумать. Тем более что в русском языке больше возможностей для новых рифм. Когда переводишь без рифм, что-то теряется. А переводишь с рифмой — иногда выглядит старомодно.

— Старая французская шутка: «Перевод как женщина: если красив, то неверен, а если верен, то некрасив».

— Не во всех случаях. Мой самый лучший иностранный язык — это испанский. В 1968 году я написал на нем стихотворения «Памяти Че Гевары». Когда я встречаю своего друга, замечательного латиноамериканского писателя Габриеля Гарсия Маркеса, он всегда меня просит прочитать это стихотворение. А когда я перевел его на русский, на мой собственный язык, это стихотворение что-то потеряло.

— Где вы себя полнее выражаете — в поэзии или прозе?

— В чем разница между поэзией и прозой? Если грубо так сравнить, то мы, поэты, чем-то похожи на альпинистов. Мы все время стремимся на вершину, обламываем ногти об острые скалы, карабкаемся, ползем. А прозаик больше похож на спелеолога, он опускается внутрь земного шара, внутрь вулканов и бездн человеческой психологии. И мне кажется, прекрасно заниматься и тем, и другим.

— Вы пишете воспоминания. Но ведь меняются ваши представления о жизни. И когда вы пишете, ваши последующие воспоминания не накладываются на ранние, не меняют их?

— Когда я писал поэму «Братская ГЭС», ко мне пришел один человек и рассказал о своей первой любви. Это была трагическая любовь в рижском гетто. Эту девушку немецкая надсмотрщица заставляла бегать по кругу, чтобы девушка разнашивала сапоги надсмотрщицы. Когда он мне это рассказывал, его глаза были заполнены слезами, но слезами счастливыми, что меня потрясло. В моем голодном, холодном детстве было много страшного. Но когда я вспоминаю детство, я улыбаюсь, как улыбался человек, вспоминая первый поцелуй в гетто. Детство во мне неразмываемо никакими другими впечатлениями. Я считаю, что характер человека формируется в первые 15 лет.

— Вы заговорили о характере человека. Как-то Лев Толстой говорил Чехову, что бывают писатели лучше своих писаний, а бывают хуже. А вы какой, положа руку на сердце, — лучше или…

— Понимаю. Давайте не будем ставить вопрос — лучше или хуже. А умнее ли… И я вам отвечу так. Когда-то в юности мои стихи были умнее меня самого. Сейчас я стал умнее, чем то, что я пока что написал. Я прожил гигантскую жизнь. Я видел жизнь, начиная от самого дна и кончая самыми высшими сферами, и в политике, и в культуре. И мне единственное надо, чтобы Бог дал мне побольше лет жизни, чтобы воплотить свой опыт человеческий.

— Евгений Александрович, как-то в радиоэфире зашла речь о самых знаменитых и судьбоносных стихотворениях прошедшего века, известных во многих странах. И я высказал свою точку зрения, назвав стихотворение Редьярда Киплинга «If» и ваш «Бабий Яр». Кстати, стихотворение Киплинга «Если», бывшее в начале прошлого века хрестоматийным для англоговорящих, широко известно на русском во многих хороших переводах, в том числе в превосходном, на мой взгляд, переводе Михаила Лозинского. Оппонентов у меня нашлось множество, но никто сходу не мог назвать даже просто самых любимых стихотворений поэтов, известных во всем мире. Я понимаю всю условность и субъективность моего выбора. Давайте отвлечемся от того, что это связано с вами. Вы, как автор масштабной антологии «Строфы века», как бы вы прокомментировали мой выбор?

— Стихотворение Киплинга я услышал от своего отца, когда мне было лет 12. Я помню заключительную строчку перевода — «Тогда мой сын, ты будешь Человек». Это запало мне в душу на всю жизнь, и я своим детям тоже читал это стихотворение, правда, не в переводе, а по-английски. Действительно, это стихотворение получило гигантскую популярность, преодолевая языковой барьер. Что же касается стихотворения «Бабий Яр», то у него судьба была, пожалуй, еще феноменальней, чем у стихотворения Киплинга, потому что это был редчайший случай, когда стихотворение в течение недели после публикации его в «Литературной газете», за что сняли редактора Косолапова, было напечатано на первых полосах буквально всех лучших мировых газет, включая «Нью Йорк Таймс» и «Ле Монд». А если говорить о России, то рабочие типографии выпустили дополнительный тираж газеты и его распространяли, несмотря на отсутствие копировальных машин, на блеклых листочках, переписывали от руки. Я получил за пару месяцев несколько тысяч писем, в основном с поддержкой, хотя там были письма и с угрозами. Неизвестные «доброжелатели» выцарапали на моей машине слово «жид». Меня тогда охраняли ребята из баскетбольной команды Московского университета, хотя нападений физических не было.
Между прочим, когда я в первый раз читал это стихотворение в Политехническом музее в Москве, там была тогда еще не режиссер, еще не руководитель театра, но уже знаменитая актриса Галина Волчек. Она была беременна, у нее начались родовые схватки и ее увезли прямо из зала в роддом.
То, что случилось с «Бабьим Яром» не означает вовсе, что это было лучшее стихотворение на свете, я таких иллюзий не строю. Достаточно почитать Шекспира и Пушкина, чтобы почувствовать себя значительно скромнее. Просто мир находился на грани мировой войны. Как раз тогда случился Карибский кризис, поставивший человечество перед лицом ядерной катастрофы. Обе стороны все-таки во время одумались. Это было то стихотворение, которое переходило как одна из мировых новостей из уст в уста, из газеты в газету. Был страх третьей мировой войны, она висела над нами как Дамоклов меч, мир был разделен железным занавесом. И вдруг из-за той стороны железного занавеса раздался человеческий голос, призывающий к братству, взаимопониманию, против любой национальной ненависти. Это было сказано вовремя и поэтому стихотворение получило такое эхо.
Это просто совпадение. Великое счастье мое личное и совпадение исторических обстоятельств. Такое стихотворение было необходимо.
Нужно сказать, что перед «Бабьим Яром» было еще одно произведение, гораздо сильнее, чем это стихотворение — важнее, первооткрывательнее в этом смысле — роман «Доктор Живаго». Может быть, благодаря жертвоприношению Пастернака, политическому скандалу вокруг книги, прекрасным фильмам по ней, мир увидел, что за железным занавесом живут не какие-то красные, бездушные роботы, а люди с бьющимися сердцами, люди тоскующие, жаждущие любви.
Вот почему мое стихотворение оказалось в центре мирового внимания.

— После опубликования вашего стихотворения прошло больше сорока лет. Вы упоминали Шекспира, Пушкина, Пастернака. Их книги часто публиковали за это время на множестве языков. И сколько еще прекрасных книг, старых и новых, пришло в этот мир. Стал ли лучше наш безумный, безумный, безумный мир?

— В каком-то смысле лучше, в каком-то смысле хуже. Но все-таки сейчас не существует этой разъединенности, такой грубой демаркационной разделенности на два мира, которая могла бы привести к мировой войне. Сейчас есть другие факторы. Это уже новая тенденция века, когда локальные конфликты, которых очень много, и международный терроризм могут, в конечном счете, привести к крупным катастрофам. Самое страшное, что техника развилась за это время. И теперь практически оружие массового уничтожения может через некоторое время изготавливаться не только в небольших, безответственных странах, но даже в частных лабораториях. Его можно и украсть.

— С этим тысячелетием у человечества связано столько надежд и опасений. Но не будем говорить обо всем тысячелетии, а поговорим о ближайшем времени. Как вам кажется, каким оно будет? Временем конфронтации, ненависти людской, терроризма, войн? Или есть шанс для расцвета поэзии, литературы, искусства, добрых чувств, о чем издавна мечтают люди?

— Это будет время очень резкого противостояния идей агрессивного национализма, религиозной нетерпимости и человеческого разума, доброты, стремления к братству. Вся история человечества подводила к тому, чтобы когда-нибудь это противостояние стало отчетливым и ясным, чтобы выяснилось, кто кого. Я верю в разум человечества.
Но мне кажется, что в вашем вопросе вы допустили некоторую логическую ошибку, вы меня извините, когда вы спросили, будет ли это время конфронтации, терроризма, или расцвета искусств. Вы знаете, что настоящее, большое искусство рождается именно во время этого человеческого противостояния. Оно рождается как призыв к разуму, сердцу людей. Если говорить обо всех великих произведениях, то они как раз основаны на осмыслении трагического опыта человечества. Почти все великие произведения написаны как некое предупреждение человечеству. Чем поэзия кажется менее необходима людям в какой-то момент, тем она более необходима, понимаете.

— Я понимаю ваши слова так, что в этом нашем насквозь прагматическом и жутко технологическом XXI веке большой поэзии останется место.

— Безусловно. То есть ее значение даже возрастает, хотя люди не всегда это понимают. Возьмем хотя бы Россию. Когда отменили официальную цензуру как государственный институт, то моментально возникла коммерческая цензура, средства массовой информации оказались в частных руках. Но коммерческая структура постепенно превратилась опять в политическую, потому что все крупные средства массовой информации, особенно телевизионные каналы, оказались в руках каких-то групп, которые, как во всем мире, связаны с политическими группами. В Советском Союзе, надо отдать должное нашим переводчикам, даже в самые тяжелые времена холодной войны, за исключением каких-то произведений, прямо критикующих наш образ жизни, в общем-то, переводили очень хорошие западные книги, причем переводили на самом высоком уровне. Вы упоминали Киплинга. Хотя он и считался певцом империализма, мы же переводили всего Киплинга, и наши дети знали «Книгу джунглей» и это стихотворение «Если», о котором мы с вами говорили, тоже существовало в нескольких замечательных переводах. И Хемингуэя знали, за исключением книги «По ком звонит колокол», которая была не рекомендована к печати Испанской коммунистической партией.
Переводилось многое. Тогда у нас создалось впечатление, что на Западе существует гигантское количество скрываемых от нас нашей цензурой великих произведений. Это была наша иллюзия. Когда вместе с нашей официальной цензурой была уничтожена нормальная редактура, то, как будто взорвалась канализация, и вся пошлость, которую цензура наша все-таки сдерживала, прорвалась к нам с Запада. И такое ее количество было безмерное, что люди потеряли ориентир, что такое хорошо и что плохо, набросились на прежде запретные фрукты. Совершенно неправильно наши русские националисты упрекают Запад в том, что он наслал на нас порчу. Мы эту пошлость сами стали производить в огромных количествах. Подумайте о тех совершенно кошмарных текстах, которые поет наша знаменитая и распоясавшаяся попса. Это же чудовищные тексты. После них люди уже не могут читать ни Пастернака, ни Мандельштама, ни Цветаеву, ни Ахмадуллину.
И все-таки в последнее время появилась тяга к поэзии. В 1993 году в период размыва каких-то барьеров вкуса, я приехал в Ангарск и — невероятная вещь — у меня после полных стадионов было 200 человек в зале на тысячу мест. Я был потрясен. Мне сказали, что это еще хорошо. Два дня назад был Спиваков со своими виртуозами, там на сцене было больше мест, чем в зале. В зале даже десяти человек не набралось. А когда приехал Миша Шуфутинский, о котором я не хочу сказать ничего плохого, то этот же зал в Ангарске чуть не разломали. Но вы же понимаете, Спиваков и Шуфутинский это явления разных категорий.
А сейчас попробуйте найти билеты на концерты Спивакова в Москве. И то же самое происходит с вечерами поэзии. В прошлом году мы выступали с поэтами уж в таких медвежьих углах в Иркутской области, и залы были переполнены. В Иркутске вечер длился четыре часа в огромном драмтеатре. Меня радует, что вместе с молодежью на эти вечера продолжают ходить и остающиеся влюбленными в поэзию шестидесятники.
Сейчас книги поэзии очень хорошо продаются. Кстати, на первом месте идет Марина Цветаева. Марина Ивановна не могла когда-то даже представить, что у нее будет такая аудитория. И то же самое с Пастернаком. Его читают так, как никогда даже в его лучшие годы при жизни.
Видите, существуют две тенденции. Одна тенденция к дешевой попсе, к дешевым сентиментальным романам или к детективщине низкого пошиба, а с другой стороны издаются очень сложные книги по философии, они раскупаются и книжные магазины переполнены людьми.

— А Евтушенко читают?

— Разумеется, читают. Конечно это не такие тиражи, какие были в Советском Союзе. У меня четыре-пять книг, которые постоянно переиздаются. А самое главное, что антология «Строфы века», большая книга, она дорого стоит, ее постоянно переиздают. А сейчас я закончил составление антологии «Десять веков русской поэзии» с 11 века до 21 века и все спрашивают, когда это выйдет, и я знаю, что это очень долго будет переиздаваться, а может быть и всегда.
И здесь в Америке людей интересует русская поэзия. Я читал в Оклахоме курс по Пушкину. И ребята мои из американской глубинки написали очень хорошие работы с удивительным пониманием творчества Пушкина.

— Лет десять назад в московской радиостудии я беседовал с четырьмя молодыми поэтами, подающими надежды. И когда я им сказал, что я считаю Евгения Евтушенко самым значительным российским поэтом второй половины 20-го века, они посмотрели на меня с нескрываемым пренебрежение, как, мол, не стыдно тяготеть к таким древним, списанным в тираж раритетам.

— Это как сказал Вознесенский: «Я архаичен, как в пустыне откопанный ракетодром»...

— Беседуя с вами, я вспомнил тех поэтов. Где они сейчас, кто знает...

— Вообще никто на пустом месте не растет. Иногда ко мне приходят поэты, и я спрашиваю у них, кого вы знаете из поэзии, кто вам нравится, у кого вы учитесь. И когда некоторые начинают мне поливать грязью все предыдущее, я понимаю, что из них никогда поэтов не получится. И самое ужасное, когда они не только критикуют поэтов, но и пренебрежительно отзываются о поэтах, которых они, в сущности, не читают. И я спрашиваю, как же это можно, вы занимаетесь поэзией и этих поэтов не читали. Вы должны знать то, что было создано до вас. Иначе вы будете изобретать деревянный велосипед. Они мне говорят, что мы делаем это для того, чтобы не имитировать других. А на деле получается, что когда они не знают чего-то, то они это неизбежно имитируют. Возьмем Пушкина. Пушкин блистательно знал всю предыдущую поэзию. Он ее осмыслял критически, разумеется. Маяковский заявлял, что надо сбросить Пушкина и других господ с корабля современности. Но это была мальчишеская декларация, на самом деле он хорошо знал Пушкина и цитировал его без конца. И во вступлении «Во весь голос» проступают интонации пушкинского «Памятника». Есенин хорошо знал поэзию. Мне попался его читательский формуляр. И я просто поразился, как много книг он читал. В науке и в литературе необходимо знать предмет, даже если вы к нему относитесь критически.
У меня особое отношение к Бродскому. Я считаю его одной из крупнейших индивидуальностей нашего поколения. Но мне нравятся больше его стихи, написанные в России. У нас были с ним, к сожалению, довольно сложные отношения. Нас с ним просто ссорили, подло и гнусно ссорили, хотя у нас был период дружбы. И все-таки он был освобожден из ссылки по моему письму. Нас просто удалось подло поссорить. А сейчас я наблюдаю, как в «Новом Русском слове» появилась статья некоего Соловьева, который нас пытается поссорить уже после смерти.
Это очень искаженная картина. Я мою жизнь представить без лучших стихов Бродского просто не могу. Они стали частью моей души и моего профессионального отношения к поэзии. Но это неправда, что Бродский очень плохо относился к моей поэзии. Он очень сложно относился. Он вообще был человеком довольно желчным иногда. Я, например, помню, как я читал ему стихотворение совсем на него непохожее, «Идут белые снеги», я его только что написал. И Иосиф совершенно неожиданно для меня, мне казалось, что это не должно было быть ему очень близко, сказал: «Женя, вы знаете, все пройдет и какие-то стихи умрут, и ваши стихи и мои, и вообще многие стихи умрут, а это стихотворение будет жить всегда, пока есть русский язык». И в глазах его поблескивали слезы. Я был поражен, потому что он оценил то, чего в нем самом, казалось бы, не было.
А я, например, очень люблю Пастернака и знаю огромное количество его стихов наизусть, хотя у меня таких прямых точек соприкосновения нет. Нужно уметь ценить то, что вовсе не совпадает с тобою и то, что ты сам не можешь. Вот я, например, ценил то, что я сам не умею написать. Поэтому мне так нравится Пастернак, например.

— А почему, почему Евгения Евтушенко одни так горячо любят, а другие, я не скажу горячо ненавидят, но порицают, находят у него всяческие недостатки, обвиняют в разных грехах, будто они всю жизнь в белых одеждах ходили, а Евтушенко только и делал, что грешил и каялся?

— Мне это совершенно понятно. Я уже говорил о том, что благодаря стечению исторических обстоятельств «Бабий Яр», был опубликован во всех крупнейших газетах мира, он был переведен за неделю на 72 языка. Это случай уникальный, такого случая в истории не было. Опять-таки повторяю, это не означает, что это самое сильное стихотворение из всех существующих на Земле или что я самый лучший поэт. У меня достаточно ума и знания поэзии, чтобы понимать, что на свете были поэты и получше.
Но действительно, такой прижизненной славы, которую получил я, не получал ни один поэт за всю историю человечества... Так получилось, сложилось так. Западу казалось, что там за железным зановесем живут роботы, готовые их сожрать, поработить, уничтожить. И вдруг раздается юношеский голос, читающий «Бабий Яр». Или такие стихи, написанные во время холодной войны, через два года после смерти Сталина — «границы мне мешают». Как мог мальчик, воспитанный при Сталине написать такие стихи. Это ошеломляло людей, и у них появлялась надежда на будущее.
«Поэт в России больше, чем поэт». За эти слова начали на меня нападать. Пушкин был бы Пушкиным, без «Товарищ, верь, взойдет она, звезда пленительного счастья»? Нет. Тогда бы он занимал место рядом с Тютчевым, замечательным поэтом. Но все-таки это человек другого ранга.
Поэт — это не уклонение от всего. У протопопа Аввакума есть такое выражение: «Нужна ко всякому удару молитва». Это замечательное выражение. Поэзия и должна быть молитвой, которая человеку может помочь во время любого удара шпагой, крушения... Либо это жизненное крушение, когда человек теряет веру в любовь и поэзия напоминает ему о великой силе любви. Или это такой страшный удар, как война, когда поэзия напоминает о силе человеческого мужества.
Я очень много написал плохих стихов, но я старался всегда как-то отвечать на веяния времени, хотел, чтобы моя поэзия была голосом тех, кто стихов не пишет. Я чувствовал обязанность говорить от имени других людей. Когда я написал маленькое лирическое стихотворение «Со мною вот что происходит», то вдруг его начали переписывать на следующий день, а потом петь у костров, под самодеятельную музыку, а потом через 23 года после его написания вышел фильм, где песня на эти слова получила новую жизнь в замечательном исполнении Никитиных. Стихотворение перевели на все языки, а, например, в ГДР это стихотворение вынесли в заголовки книги, потому что для немцев слова о разделенности душ звучали как стихи к объединению Германии.

— Я знаю, что на вас Вальтер Ульбрихт жаловался Хрущеву. И тут Хрущев вас в обиду не дал.

— Да, да, да. Ульбрихт требовал меня забрать из ГДР, потому что я, по его словам, подрывал политику партии, объявляя, что еще в этом веке Германия будет объединена. Заберите его немедленно. Хрущев ему на это остроумно ответил: «Что вы хотите, товарищ Ульбрихт? Что мне делать с Евтушенко? Я бы его послал в Сибирь, но ведь он там родился».

— Когда вы говорили о поэзии, что это как удар шпагой, я вспомнил о тех ударах, которые наносил Д'Артаньян своим соперникам. Я знаю, что вы пробовались на роль этого героя Дюма. Вы в душе, какой Д'Артаньян — молодой или уже умудренный опытом, двадцать лет спустя?

— Вы попали в самую точку с этим вопросом. В театре Ермоловой прошла премьера моей пьесы. Вы на это вышли. Это главный предмет моих забот. Спектакль называется «Благодарю вас навсегда». Это по мотивам Дюма, но спектакль очень актуален. Я очень много там придумал. Он о взаимоотношениях власти и интеллигенции. Как власть цинично пыталась использовать талантливых людей, таких как мушкетеры и как мушкетеры постепенно осознали, что их пытались превратить в марионеток. И они восстают против власти. Главную роль Д'Артаньяна замечательно играет народный артист России Андреев...

— А вы кто по духу — Д'Артаньян, Атос, Портос или Арамис?

— Конечно, Д'Артаньян.

Добавить комментарий

Plain text

  • HTML-теги не обрабатываются и показываются как обычный текст
  • Адреса страниц и электронной почты автоматически преобразуются в ссылки.
  • Строки и параграфы переносятся автоматически.
To prevent automated spam submissions leave this field empty.
CAPTCHA
Введите код указанный на картинке в поле расположенное ниже
Image CAPTCHA
Цифры и буквы с картинки