Она его ждала. Причем ждала долго, преданно. В сумме получалось четыре года, восемь месяцев и два дня. Четыреста восемьдесят два. Такие вот получались цифры. В этих цифрах она искала скрытый смысл, пыталась разгадать их значение, но это все ее никак не удовлетворяло. Четыреста восемьдесят два заканчивались уже завтра, и от этой мысли у нее темнело в глазах.
Вся история больше походила на шутку, так она часто думала. Когда его посадили, она долго после этого искала выход из своей запутавшейся жизни. Запутал ее жизнь он. Ну и она, конечно, постаралась. Поначалу ей казалось, что его внезапное заключение - это знак свыше, этакий портал в ее новую, более счастливую жизнь без него. В жизнь без криков и скандалов, без побоев и слез. Но она все чаще вспоминала его красивые и зеленые глаза, полные тоски и обиды на судьбу, вспоминала его крепкие и сильные руки, пухнувшие от многочисленных вен, вспоминала его звериные и горячие поцелуи, от которых ее швыряло в пространстве полутемной комнаты. Средством передвижения в их ночных путешествиях служила старая, рассохшаяся кровать, доставшаяся ей от единственного брата, который рано поняв бесперспективность родного города, покинул его и больше никогда сюда не возвращался. На новом месте он устроился более чем хорошо. Однако об этом она не любила вспоминать, ведь брат был для нее эталоном. О таком мужчине, как брат, она всегда будет мечтать. Такой мужчина для любой женщины будет желанным. Еще в память о брате на кухне висели два натюрморта с полевыми цветами. Их брат написал в годы своей огромной влюбленности в одноклассницу. Одноклассница потом выскочила замуж за своего давнего поклонника, нарожала ему детей и утонула в пучине будничной жизни. А картины остались висеть на стене сестринской кухни. Брат хотел их выкинуть, но она не дала.
Потом эти картины много раз летали по кухне, когда он приходил домой пьяный. Заваливался в прихожей и страшно матерился. Она совершала огромную ошибку, когда сравнивала его поведение с поведением покинувшего родину брата. Его это жутко злило. Тогда он срывал натюрморт побольше, который с колокольчиками и ромашками, швырял его об стену и громко смеялся, танцуя чечетку пьяными ногами на разбитом стекле. Она закрывалась в ванне, рыдала там до глубокой ночи, насилуя глаза горькими слезами, пока из дальней комнаты не доносился до ее уха отчаянный храп. Так происходило всегда, когда он пил. Оба знали, как будет дальше, как разовьется действие и каким будет финал, но менять ничего не собирались. Всех устраивали роли, мизансцены. Каждый знал свое четкое место в этом семейном спектакле, каких были миллионы во всем мире. Жаль было только соседей. Она часто слышала, как после их сумасшедших ссор, ниже этажом начиналась возня и ночную тишину пронзал детский плач, испуганный и жалкий, просачивающийся через все щели панельного дома. В такие моменты что-то щемило у нее под грудью, начинало больно посасывать.
Она очень хотела детей, мечтала об этом со старших классов школы. Но как-то не задалось. То избранники не те попадались, то какой-нибудь случай в семье не давал ей приблизиться к заветной мечте. В семье, где она росла, всем правила мать. Ее детские глаза видели, как мать безбожно лупит отца первыми попавшимися под руку предметами. Иногда это было мокрое полотенце, а иногда тяжелые бутылки из-под шампанского. Тогда отец подолгу валялся на кухне, залитый кровью, жалобно прося о помощи. Но мать его не любила, да и себя не любила тоже, потому и лупила его изо всех сил. Старалась оградить дочку от общения с ним. В конце концов отец не выдержал и покинул семью. Для матери это был удар ниже пояса. Отец пропал навсегда, и никто никогда так и не узнал, что с ним произошло. В своих снах она его часто видела. И видела только их двоих, без матери. Она мечтала увидеть его хотя бы раз, обнять его шершавую и красную шею, поцеловать небритую щеку и сказать теплые и нужные ему слова, которые не успела сказать в детстве. Похоронив потом мать, она вздохнула с облегчением. У матери всегда был тяжелый и властный характер, а к концу ее земной жизни она сделалась совершенно невыносимой: кричала без конца на всех подряд, разговаривала с воображаемым мужем и умоляла дочь позвонить немедленно брату и пригласить его в гости. Брат был человеком умным и осторожным, лишний раз на контакт с обезумевшей матерью не шел, зато четко каждый месяц перечислял немаленькую сумму денег на содержание матери. Никто после этого не смел его лишний раз в чем-то упрекнуть или побеспокоить. У нее с братом отношения были не ахти. Он был старше ее почти на двенадцать лет, поэтому из дома ушел рано и она его видела столько раз, что хватит пальцев обеих рук, чтобы посчитать. Брат, хоть и виделся с ней редко, помогал как мог и его присутствие в своей жизни она чувствовала особенно сильно. Если бы не брат, она бы уже давно загнулась, таща на себе все капризы своего мужчины и обезумевшей матери. Брат был очень похож на отца (с ним он никогда в крепких отношениях не состоял), потому-то она и обожала его. А ОН ревновал ее к брату, называл его идиотом и приводил в доказательство несуществующие аргументы. Она молчала. Видела, что от этого ему становится легче. Ему всегда становилось легче, когда кто-то из ее родных испытывал страдания. Судьба не подарила ему никаких радостей в серой и скучной жизни скрытого алкоголика с криминальным прошлым. Но зато жизнь подарила ему огромное и теплое сердце, о существовании которого на всем земном шаре знала только она одна. С таким сердцем человеку жить на земле очень трудно. Это она тоже отлично понимала.
А еще она его очень любила. Любила так сильно, что один раз решила ему изменить, чтобы испытать на прочность свою к нему любовь. У нее почти получилось.
Это произошло на второй год его отсидки, когда физическая жизнь без мужчины стала для нее невыносимой. У нее кружилась голова от одного только мужского запаха в знойном, переполненном людьми летнем трамвае, или от рекламы мужского дезодоранта в бездушном ящике кухонного телевизора. Одинаково по ощущениям.
Тогда был интернет. Первое в ее жизни знакомство в интернете и первая последующая встреча. Она чувствовала себя очень растерянной. В кафе, где свидание происходило, она умудрилась пролить на себя кофе и четыре раза ругнулась крепким матом, тогда как интернет-незнакомец и слова не успел проронить. В общем болтала как попугай. В тот летний вечер они поехали к ней. Долго незнакомец целовал ее в коридоре, она задыхалась и вспоминала ЕГО грустные зеленые глаза. После коридора вместе они уничтожили бутылку дешевого шампанского и для нее все тогда произошло очень быстро и непонятно. Вроде все как надо, но чего-то явно не хватало.
А не хватало его... Просто не хватало его. На утро, когда она вежливо выпроводила интернет-незнакомца (имя она забыла через несколько минут после его ухода), ей сделалось дурно. Она вдруг поняла всю степень своего бездумного поступка и провалялась на холодном полу комнаты несколько часов, проливая черные от туши слезы, тем самым искупая свой грех. Потом приняла неспеша душ, перекрестилась три раза и забыла про случившееся ночью почти навсегда.
Все четыре года, восемь месяцев и два дня они переписывались. Созванивались редко, потому что связь была дорогой. Интернет он презирал и пользоваться им не умел. Его отправили за четыре тысячи километров от родного дома. Она долго обивала прогнившие пороги госучреждений, чтобы получить разрешение на его переезд поближе. Но везде встречала только холодные взгляды и отрицательные качания головой. После этих походов ей стали сниться усы, фуражки и погоны.
Он ей писал письма. Писал неумело, корявым почерком, словно двенадцатилетний парнишка. Но ее это не смущало. Она видела в этом некрасивом и извилистом почерке его одинокое, убитое и вечно тоскующее сердце. С каждым прожитым годом, почерк становился все непонятнее и непонятнее, из чего она сделала вывод, что действительность выворачивает его наизнанку. Ей нравилось, что он никогда не жаловался ей на свою жизнь. Даже когда она по нескольку раз в письме задавала один и тот же вопрос о его здоровье и самочувствии, он как будто не видел этих вопросов и не отвечал на них. Но между строк она видела ответы на все свои вопросы. И от этих ответов она рыдала, как дитя. Каждое свое письмо он заканчивал своей любимой фразой: "Что нас не убивает, делает сильнее". Эти слова она впервые услышала от него на первом и последнем их свидании, сразу же после суда, где он впервые поклялся ей в любви, просил прощения и вынуждал ее забыть его. Она отказалась его забывать. Она была счастлива от его признания в любви. Она шла со свидания с ним, сияя рубином на всю улицу, ослепляя своей улыбкой прохожих. Никто бы не подумал, что эта женщина только что проводила любимого мужчину в долгое и страшное путешествие.
Последние две недели перед возвращением он не писал. Они условились, что он приедет в течении дня и сам зайдет к ней в квартиру без лишних торжеств, тихо и скромно, будто и не было этих четырех лет и восьми месяцев.
«Не надо фанфар и салютов. Хочу тишины», - написал он ей в последнем письме.
И этот день настал. В сетке кухонного календаря он значился понедельником, был два раза обведен красным фломастером. В этот день она проснулась рано. Долго принимала душ, долго приводила себя в товарный вид, долго завтракала. Потом еще раз зачем-то пропылесосила коридор, комнату, хоть и сделала это накануне вечером. Поменяла постельное белье. Выкурила несколько тонких, как зубочистка, сигарет на балконе, послушав как обсуждают мировые новости местные алкоголики на детской площадке. Весь этот утренний марафон ее слегка вымотал и, усевшись в мягкое, уютное, но пахнущее пылью кресло, она погрузилась в свои воспоминания об отце.
Она вдруг вспомнила, как будучи десятиклассницей, гуляя после школы в городском парке, посреди белого дня увидела там отца, страстно целующего какую-то незнакомую женщину с огромной копной белых волос на голове. Она долго вглядывалась в ее лицо, притаившись за трансформаторной будкой напротив, и пыталась разглядеть в глазах этой дамы отношение к ее отцу. Само собой, ей было обидно, что отец вот так нагло, в разгар рабочего дня, целуется в городском парке с незнакомой ей женщиной. Хорошо, что это увидела она, а если кто из материнских друзей или ее коллег по работе пройдет мимо, что тогда? Бедный отец и так получал сполна. Но в самой потаенной части своей девичьей души она была довольна за него. При виде его сияющей улыбки, его ямок на щеках, которые она так любила разглядывать, сидя в детстве у него на коленях, в ее сердце рождался восторг и радость за побитого жизнью отца. Бедный, бедный папа, где же ты сейчас!
Это только одно из воспоминаний, посетивших ее в то утро. В ее голове состоялся целый киносеанс с отцом в главной роли. Она просидела в кресле несколько часов, уставившись на незамысловатый узор дешевых обоев. Покинуть медитацию с обоями ее заставил внезапный звонок в дверь. Он...
Аккуратно встав с кресла, она подошла к зеркалу в коридоре и посмотрела на себя красными от недосыпа глазами. Все на месте, вроде бы. Она спокойна, она готова к нему. Но что-то нехорошее промелькнуло в ее сознании. У женщин такое часто мелькает, однако ловить это "что-то" умеет не каждая. В дверь настойчиво звонили. Это не его звонки, не его манера. Спустя почти пять лет, она помнила его звонки и стуки в дверь. По ним она могла определить его настроение и степень опьянения. Сейчас это не было похоже на него. Но, может, его так переменили эти последние пять лет, что и стук поменялся! Она дрожащей рукой открыла замок и медленно потянула дверь на себя.
- Женщина, - послышался равнодушный голос из-за двери, - я вас что тут, целый день должна ждать? Заказное на ваш адрес. Подпишите.
Она удивленными глазами посмотрела на почтальоншу и на автомате поставила подпись на бланке. Потом она этого не могла вспомнить.
- Возьмите, - протянула письмо почтальонша. - Хорошего дня!
- До свидания, - дрожащим голосом ответила она.
Тоненький стук каблучков побежал вниз по лестнице. Она проводила взглядом почтальоншу и нырнула обратно в квартиру. Захлопнув дверь, села на пол и посмотрела на письмо. Обратного адреса не было. Был только ее адрес без имени. Странно, почему почтальонша не спросила, как ее зовут. Или она просто не помнила, что называла себя. От кого письмо, черт возьми? Может, от отца? Или от банка? Нет... Тут что-то другое. Не хотелось его открывать. Хотелось промотать назад этот эпизод с почтальоншей и очнуться в кресле. Она посидела немного на полу, слушая тишину и пение холодильника на кухне, наконец, громко вздохнула и открыла письмо. Читала долго. Сначала про себя, второй раз шепотом, третий раз уже вслух и громко, чтобы свидетелями ее горя были все предметы в квартире. На четвертый снова прочитала про себя, задыхаясь от слез и считая слова. Считала каждое слово, каждую точку и запятую. Получалось четыреста восемьдесят два! Четыреста восемьдесят два слова его исповеди о том, как он нашел новую женщину по переписке, которую ему посоветовали сокамерники, чтобы скоротать скучные вечера. Четыреста восемьдесят два слова о его страшной и неуклюжей судьбе, о его невыносимом быте за время, проведенное в тюрьме. Четыреста восемьдесят два слова извинений и оправданий. Четыреста восемьдесят два слова философских рассуждений о жизни. И ни одного слова о любви к ней, и ни одной хотя бы маленькой вспышки воспоминаний об их прежней страсти. Четыреста восемьдесят два - совпадение или его издевка! Нет, не издевка. Конечно совпадение, как и все в ее жизни.
Она положила письмо на тумбочку в коридоре, захотела позвонить подруге и все рассказать. Но молодец, не сделала этого. Осталась наедине со своим горем, как и раньше всегда оставалась. Брошенная, покинутая всеми мужчинами на свете, она опять сидела в мягком, уютном, но пыльном кресле и слушала тишину. Смотрела на незамысловатый узор на обоях. Узор казался ей произведением искусства. На кухне продолжал петь свою унылую песню холодильник, честно тикали часы в коридоре, оправдывая свое существование. На тумбочке в коридоре лежала драма из четырехсот восьмидесяти двух слов. Драма, откуда теперь ее роль была вычеркнута навсегда.
Добавить комментарий