Можно сказать и так: поездка не радовала.
Но это означало бы – не сказать ничего.
Пока ехали по грунтовке, автомобиль раскачивался на ухабах дороги, а затем его нещадно трясло, когда в черте города выехали на брусчатку. Пары отработанного горючего проникали внутрь крытого фургона с надписью «Хлеб», и дышать с каждой прошедшей минутой становилось все трудней.
Подташнивало.
Люди, которые находились в фургоне, не видели друг друга. Внутри стояла тягучая и плотная, словно осязаемая, тьма. Если и были щели между не аккуратно пригнанных досок, то свет не проникал сквозь них, потому что снаружи царила осенняя ночь.
А улицы пустынны, и нет фонарей. Когда настоятельная потребность выгоняла кого- либо из дому, тогда путник осторожно крался вдоль стен. Он старался идти там, где тьма была особенно густа, и оставалось меньше шансов встретиться либо с бандитами, либо с теми, кто с ними боролся.
Но с этим можно было мириться. Это не страшно. И не эти мелкие неудобства непомерным грузом давили на поникшие плечи людей. Нет, не они.
Страх всплывал из глубин собственного сознания. Он сковывал смертным холодом сердце, покрывал лоб и все продрогшее тело бисером отвратительно-липкой испарины, заглядывал прямо в душу и открывал ей омерзительный оскал небытия. Голова томилась в тисках боли: казалось, будто на нее накинули металлический обруч и чья-то безжалостная рука все сильнее и сильнее сдавливает его. А перед глазами - из стороны в сторону - раскачивается огромный маятник, отсчитывая время, которое осталось у них до исхода.
Каждый знал о том, что ему выдан билет в один конец.
Молчали… Говорить было не о чем...
Вскоре людей качнуло вперед и автомобиль остановился.
Сначала - лай собак, а затем стал слышен неприятный, скребущий звук, который прошелся не только по ушам, но коснулся и каждого сердца. Это тоскливо заныли, застонали плохо смазанные петли на створках тяжелых ворот, открывая вход в хорошо известную неизвестность.
Ясен был финал — приговор особой Тройки, но неизвестны этапы пути к нему...
Лязгнули металлические детали засова, и чьи-то руки рванули дверь, отчего внутри стало немного светлей.
-Бегом из машины, сволочи! Бегом, падлы! - истошно орал вертухай, и его пронзительные вопли, - иначе не назвать те звуки, которые вырывались из его широко распахнутого рта, - перекрывали громогласный хор тюремных псов.
Люди один за одним спрыгивали на утоптанную землю, где немедленно попадали в цепкие руки тюремной охраны. Последние толкали их вперед, порой сбивая с ног, а следующие за ними кто дубинкой, кто киянкой сопровождали далее до открытой двери, ведущей внутрь здания. И все с криками, матом и богохульствами, да под неумолчный рык рвущихся с поводков, натасканных на человека злобных псов.
До мелочей отработанная схема приема, вновь прибывшего, человеческого материала: они так и не поняли - эти горемыки из фургона, - как оказались в большом помещении, обстановку которого составляли лишь пустые столы, стоявшие вдоль стен, столь неумолимо быстро все произошло.
Возле каждого стола, перекидываясь скабрезными шутками, стояли мужчины и женщины в военной форме. Особи женского пола преобладали — мужчины, по большей части, выступали в качестве загонщиков, которые и согнали узников в плотную группу в центре зала.
-Слушай сюда, контра недобитая. Вещи — на столы, одежду — на столы... Обыск. Живо!
Конвоиры пустили в ход дубинки и киянки, подгоняя непонятливых.
И снова крики. Отборная ругань и мат.
И густой запах сивушного перегара...
– Завязывай, братишки. – вскоре приказал старший. – Контра прониклась важностью момента. Они все поняли - и разоблачаются... Кому не ясно?! Одежду сняли! Быстро!
Хуже всех пришлось юной девушке, почти подростку. Она стояла с глазами, полными слез, и затравленно озиралась вокруг. Именно на нее переключилось внимание тюремных надзирателей.
– Давай, давай, заголяйся, контра, – орали они, сопровождая похабные слова, столь же непристойными жестами.
Более других старалась побольнее уязвить средних лет вертлявая вертухаечка, с явными следами пьяных оргий на лице и прокуренным голосом. Впрочем, не нам судить: работать так, как работали эти пахари революции, и в то же время смотреть на мир трезвыми глазами, наверное, весьма непросто.
-Что, застеснялась, сука?! – закричала она и занесла киянку над головой беззащитной девушки. - А когда перед недобитой контрой ноги раздвигала, стыдно не было?! А?!
Деревянный молоток не нашел цели. Он ударил по плечу пожилого мужчины, который мгновением ранее слегка отодвинул девушку в сторону, убрав ее с линии удара. Вертухайка замахнулась снова — она жаждала пустить кровь этой девке, невинная чистота которой больно уязвляла то немногое, что еще оставалось от ее совести.
-Подождите, - спокойно сказал длинноволосый мужчина, одетый в рясу, местами, уже порванную. - Попробую всё уладить, с Божией помощью.
«Красная дьяволица» опустила киянку:
-Улаживай. Только запомни хорошенько — здесь тебе Бог не помощник. - усмехнулась она.
Мужчина бережно приподнял заплаканное лицо девушки и посмотрел ей в глаза.
-Успокойся, милая, успокойся. - сказал он. - Не так страшен черт, как его малюют.
Губы вертухайки растянулись в некоем подобии улыбки:
-Скоро узнаешь, поп, как он страшен. Прямо тут и узнаешь, потому, как вы - уже в аду!
Ее реплика вызвала взрыв гомерического смеха – тюремщики бесновались. Не в переносном смысле, но в прямом. Они подошли поближе, предвкушая очередное развлечение. Конечно же, жизнь — скучна... И что может так украсить ее весельем, как не зрелище страданий ближнего?!
Тем временем, священник говорил с девушкой. Его слова были едва слышны, но в наступившей тишине каждое прозвучало, словно набатом:
-Мы не станем смотреть, - отвернемся..., а на этих, - он кивнул в сторону служителей тюрьмы, – не обращай внимания: это уже не люди, а полубесы. - Священник замолчал, а затем, вполголоса, добавил, – нелюди, одним словом.
И звуки пропали.... Потому что стало очень тихо. Более того — казалось, что тишина превратилась в физически осязаемую субстанцию.
Вертухаев не возмутил тот факт, что их причислили к бесовскому сословию, нет! Им льстил, можно сказать и так: приятно щекотал революционную гордость и самосознание тот факт, что именовали их «красными дьяволятами». По молодости лет, конечно же, дьяволятами, но с твердокаменной уверенностью в том, что по мере физического взросления, войдут и в духовный возраст полных демонов революции.
Но «нелюдь»?!
Если бы спросил их кто, то не смогли бы эти люди дать какое-либо более или менее вразумительное объяснение неприятию этого определения, но интуитивно они чувствовали, что это - полновесное оскорбление. Понимали правду этого слова по отношению к себе, так как где-то глубоко-глубоко, в недрах не способной умереть человеческой души, все еще теплился малюсенький остаток бесценного дара Божия человеку — его совести. Он едва тлел, но в то же время обжигал больно, и они топтали божественную искру грязными сапогами, заглушая дикой злобой те крохи человечности, которые все реже и реже напоминали о себе.
-Бей контру! - прозвучал призыв.
Вероятно, бесстрастная старуха, на чей голый череп накинут черный капюшон, уже занесла косу над головой священника, но смертный час его еще не пробил.
-Отставить, - властный голос прозвучал от закрытой до сей поры второй двери, которая вела в большой зал, и заставил всех обернуться к ней.
С первого взгляда было ясно, что тот, кто отдал приказ, не сомневался в его беспрекословном исполнении: обладатель шикарной кожаной куртки, весьма любимой комиссарами разного калибра, столь усердно трудился на ниве красного террора, что заслужил безусловное уважение большевистской братии, которая стояла ниже на иерархической лестнице революционного беспредела.
– Этого, - он указал на человека в рясе, - этого ко мне. И быстро. Успеете пообщаться, - добавил он с мрачной ухмылкой на лице, - когда пойдете сопровождать его в последний путь.
Конвейер по приему кандидатов в расход заработал так, словно ничего и не произошло. Рутина... Сколько их уже прошло, и сколько пройдет еще. Нет причин для того, чтобы задумываться о тех, кого вычеркнули из списков живых. Их уже нет.
Пуля лишь поставит жирную точку.
А тем временем человека, одетого в рясу, провели по лестничным маршам на несколько уровней вниз и втолкнули в камеру. Судя по отсутствию забранного решеткой окна, она находилась в подвале и использовалась для допросов, так как, кроме письменного стола и прибитого к полу табурета, иной мебели здесь не наблюдалось.
-Присаживайся, что ли, собрате мой. - Человек в кожанке указал на табурет. – Или не признал?
-На память не жалуюсь. Узнал.
-Это хорошо, что узнал. Тогда и поговорим, как говаривали старые и добрые друзья, да в старые и добрые былые времена. Вина, прости, не будет, а чайку можем сообразить. Эх! - он потер ладонь о ладонь. - Вернуть бы времена нашей семинарской молодости! - слегка поджав тонкие губы и прикрыв веки, обрамленные чуть-чуть подпаленными ресницами, он покачал головой, словно вспоминая дни бесшабашной юности, и затем спросил:
– Так что с чайком? Или откажешься? Так это будет проявление бесовской гордыни. А? Негоже так-то, отец Николай. Ой, негоже.
-Зачем отказываться? Следующее чаепитие, вероятно, уже за гробовой доской будет.
-Ой ли?! Не спеши отче, не спеши… До нее еще дожить надо. - С недоброй усмешкой сказал человек, который сидел за столом, и добавил, выдержав небольшую паузу. - А это будет непросто в наших-то лагерях. Весьма не просто...
Он навис над столом, понизил голос, словно заговорщик, и сказал шепотом:
-Поверь - я знаю, что говорю.
Человек в кожанке откинулся на спинку стула и тяжелым взглядом, не мигая, посмотрел на собеседника. Не столь важно, сможет ли он сломать своего былого сокурсника или нет. Не важно. Не этот, так другой... Недостатка в иудах никогда не ощущалось. Особенно — среди высшего духовенства. Царя, не так давно предали... Да что там говорить: и предательство Самого Христа — дело рук первосвященников. Слабое звено, что ни говори, эта архиерейская братия. А друга юности лучше дожать — знает отца Николая народ, знает и верит ему. Многие за ним пойдут, если соблазнится сребрениками.
-Не надо вокруг да около ходить, Владимир, - ответил священник, - не ради самовара сюда позвал.
-Ну и ладненько, - согласился тот, кого назвали Владимиром, - не хочешь чаю, так и не надо. Решим дело полюбовно — сразу домой и пойдешь. Там можно будет и водочки испить, празднуя избавление из рук нечестивых. Хоть до поросячьего визга нажрись! Все тебе власть народная позволит, если примешь мое предложение. Не скрою, в этом случае и сам нечестивым станешь. Не без того. Так ведь и право жить - заслужить надо.
-Совсем Бога не боишься?
-Правду тебе скажу, Коля. Как на духу, - человек в кожанке перегнулся через стол и смотрел теперь прямо в глаза собеседника. - Бог, Коля, Он, может, есть, а, может, и нет... И это - тот еще вопрос, а жить-то я здесь хочу. И сейчас... Подумай. Только поскорее. Времени у тебя нет. Могу дать минуту... И все.
-Чего ты хочешь?
- Да все - как и всегда. Ничего нового: здесь тебе хлеб и жизнь, - Владимир выложил на стол бумагу с напечатанным на ней текстом, - а не подпишешь... Прости, но будет Крест.
Он накрыл бумагу своей ладонью и придвинул ее к краю стола.
-Это — декларация вашего митрополита Сергия Страгородского об отношении Православной Российской Церкви к существующей гражданской власти большевиков. Можешь не читать. Здесь изложено обыкновенное отношение надсмотрщика, из рабов, к своему хозяину и, соответственно, есть призыв к пастве слепо следовать за ним. Не станешь читать, поверь, ничего не потеряешь. Твое дело подписать. И будешь, Коля, свободен как ветер, который волен вольно гулять везде, где мы позволим.
Владимир рассмеялся собственной шутке и еще раз хлопнул ладонью по тексту сергиевой декларации.
– Подписывай.
-Не наш митрополит Сергий, - ответил отец Николай, - обновленческий. Скорее —ваш он.
-Другой бы спорил, а я — нет. Конечно же, - он наш. Наш потому, что назвал нас, откровенных богоборцев, властью от Бога. И не важно, каковы были его побуждения: Иуда, как говорят некоторые, тоже руководствовался благими намерениями, а Каиафа и Анна хотели уберечь народ от несчастий... А что имеем в результате? Правильно - они отдали на распятие Сына Божия. Нет. Сергий – он и ваш, потому как является заместителем местоблюстителя патриаршего престола. Единственным, заметь, кто сейчас на свободе, милостью больших людей с Лубянки. Главпоп - на данный момент. А декларация эта - есть дело его рук. А там черным по белому написано о том, что вполне можно быть православным христианином и вместе с этим сознавать Советский Союз своей гражданской родиной, радости и успехи которой - ваши радости и успехи, а неудачи — ваши неудачи. Как тебе это: радости врагов Божиих — ваши радости?! Ха-ха-ха.
И хлопнул по столу уже кулаком.
-Подписывай, — сказал он.
Его собеседник отрицательно качнул головой.
-Ты же знал, что я не поставлю свою подпись. - Ответил он. - Знал еще до того, как предложил мне принять этот акт предательства Господа и Бога нашего Иисуса Христа.
Человек, одетый в кожаную куртку, отнесся к отказу философски.
-Ты — дурак. Дурак и фанатик. К тому же - фанатик, можно сказать, почти покойный. На что ты надеешься? Стремишься попасть в сонм христианских мучеников? Дурак ты, отец Николай, трижды дурак. Мы воспитаем целую плеяду наших «патриархов», которые будут верно служить нашему же делу, и кто-то из них, будущий, когда-нибудь освятит памятник нашему же ставленнику, митрополиту — обновленцу, толерантному к богоборческой власти, Сергию Страгородскому! А всех вас, дураков, мечтателей и идеалистов, будут жрать могильные черви, и более того - на церковных службах поминать вас станут как исповедников и новомучеников нами же созданной «церкви».
Владимир еще раз хлопнул ладонью по тексту сергиевской декларации.
– Подписывай.
Отец Николай кротко взглянул на него и ответил тихо:
-Бог поругаем не бывает, Володя...
***
Когда отец Николай посмотрел в глаза расстрельной команды, он без удивления увидел, что глаза их были пусты.
Добавить комментарий