Арифметика – к сорока семи прибавить восемнадцать. Сумма шестьдесят пять. Задача для первоклассника. Никаких всплесков в сознании быть не может. Но, если прибавим к сорок седьмому году те же восемнадцать и получим шестьдесят пятый, то у тех, кто прожил эти годы, такое сложение вызовет шквал мыслей о том, что сотворилось в этом временном промежутке. Страна пережила события, сравнимые разве что с землетрясением, когда вырывается из-под ног фундамент и раскалываются высокие пьедесталы с каменным, гипсовым и бронзовым вождем. Но при этом светлый путь в счастливое будущее так и остался светлым, хотя из ада, куда он вел, молча и почти незаметно вернулись миллионы с искалеченными судьбами. Никто не сосчитал, сколько среди них было больных. За живодерство никого не покарали. Не считать же наказанием мелкую разборку в кремлевском гадюшнике, когда одного из мерзавцев скоропалительно сожрали такие же, как он, гады. Партия, ответственная за все жертвы и потери народа, провозгласила, что она ни в чем не виновата, но возвращается к ленинским истокам и потому ее надо любить еще сильнее... коммунисты не обманули: вмиг доказали это с помощью танков и гебистов, сокрушив тех, кто решил, что можно попробовать жить иначе. Главари сохранили суть системы. А народ безмолвствовал как всегда. Правда, иллюзию непогрешимости кремлевских временщиков воссоздать в объеме сороковых годов уже не удалось. К шестьдесят пятому году стало окончательно ясно, что о либеральных мечтаниях надо забыть. Все, казалось бы, вернулось на круги своя: старшее поколение по-прежнему и на всю оставшуюся жизнь сохранило икотный страх перед ночным стуком в дверь. Во многих семьях стоял чемоданчик со всем необходимым для отсидки. Те, кто дожил, пронесли ужас перед этим стуком до конца Советской власти. Мало кто выдавил его из себя.
Но в гнилую оттепель пятидесятых все же подросло новое поколение. Оно, в отличие от умудренных опытом и прибитых страхом взрослых, уже не боялось ночного вторжения.
В десятом классе Виктор Слепцов нашел объект поклонения. Им стал новый преподаватель литературы Виталий Денисович Храмов, участник войны. Высокий, худой, с правильными чертами лица, аккуратно подстриженными густыми с сильной проседью волосами, в отглаженном костюме и начищенных туфлях, что было редкостью среди учителей, позволявших себе не уважать школьников и коллег небрежностью в одежде, он сразу произвел впечатление на весь класс, когда стал называть учеников на вы.
- Я считаю, что после четвертого класса учитель должен обращаться к ученикам на вы, - объяснил Виталий Денисович свою позицию. – Я написал об этом министру, но он, очевидно, занят делами государственной важности и потому не нашел время ответить. Хотя, на мой взгляд, уважение к личности есть дело государственное. Это надо прививать с детства.
Второе заявление понравилось Виктору еще больше.
- К сожалению, программа литературы в выпускном классе составлена не лучшим образом. Чиновники как будто нарочно подсунули взрослым людям, а я считаю вас вполне взрослыми людьми, не самые лучшие творения советских писателей. Более того, не включили в программу книги, составляющие гордость советской литературы. Я назову хотя бы часть из них.
Виктор понял, что сейчас ему предложат действительно хорошую литературу. Обрадовался. Он тайно писал стихи, читал жадно и без разбора. Мешал в одну кучу фантастику, детективы, романы Пруста, Бальзака, Толстого, Достоевского... К десятому классу уже по первым страницам безошибочно отличал хорошую прозу от мусора и недоумевал, почему великую русскую литературу им дали в девятом классе, а советскую – на порядок ниже - в выпускном. Прочел «Один день Ивана Денисовича» еще до родителей. Они выписывали «Новый Мир». Повесть стала предметом обсуждения в их семье. Отношение родителей можно было выразить словами: «Наконец-то и нас услышали». Отец, правда, осторожно заметил: «Не до конца раскрыл. Но и не дали бы. Мне как-то раз Шаламова дали почитать – ты, может, помнишь его стихи в журнале? Нет? Неважно. Он еще и рассказы пишет. Мне принесли их на папиросной бумаге – я не стал тебе предлагать, Верочка, совсем безжалостно... никаких надежд не оставляет. Потому его и не печатают. А тебе, Витя, просто рано – с ума сойдешь. Ты читай, что по программе положено. Хотя... Тебя подстегивать - только портить, - Антон Васильевич протянул трехпалую руку и ласково взъерошил волосы сына.
Двойная жизнь Виктора началась после того, как он спросил у матери, почему у него появились шарики под сосками? Не заболел ли? Родители на уровне своих знаний рассказали ему о половом созревании, а спустя пару дней отец подвел Виктора к окну и показал сквозь мутное от потеков стекло на двор, залитый ранним весенним солнцем. Там стояли большие тополя с прогнувшимися под тяжестью налипшего на них снега ветвями, пацаны кидали снежки в девчонок, кто-то ковырялся в моторе старенького «Москвича», и брели к подъездам люди в черных пальто, нагруженные сумками и авоськами.
- Что ты видишь, Витя? – спросил отец.
- Наш двор, - недоуменно ответил сын. Ничего необычного он не заметил.
- Ты видишь жизнь. Вот то, что за окном, – правда. А все, что пишут в этой газете, - Антон Васильевич показал на свернутую в трубочку «Правду», – ложь. Кроме спортивных результатов.
Это был шок, ибо перед этим разговором ребенок воспринимал пропаганду как истину, а родители не вмешивались. И вдруг оказалось, что они ненавидят. Нет, не людей, но строй. Тот самый строй, который мальчик считал самым справедливым на свете. К десятому классу Слепцов, когда заходила речь об истории или обсуждались события сегодняшнего дня, верил только родителям. Юноша жил жизнью, которой жили, – увы, их было мало – всего лишь тысячи его русских сверстников.
Слепцовы зацепились за Москву во время реабилитационной волны. Получили крошечную квартирку в хрущобе на окраине, и в течение нескольких лет через обмены с доплатами достигли Проспекта Мира. Они успокоились на уютной двухкомнатной квартире с раздельными комнатами и небольшим кабинетом для матери. По выходе из лагеря, в ссылке, она освоила профессию косметолога, взяв уроки у такого же, как они, бедолаги из Москвы. Старик, относившийся к Вере по-отечески, предложил обучить ее тайнам ремесла. И при социализме женщина при всех потерях все равно женщина, говорил он. Клиентки у тебя везде будут, нигде не пропадешь. Оказался прав. Почти сразу мать стала работать только на дому. Проблемы законности промысла ее не волновали. Дань участковому платила регулярно и называла это продналогом. Купили машину, и это расширило возможности матери, так что денег в доме хватало. Виктор уже получил первые уроки вождения и навсегда влюбился в машину. «Москвич» прочно занял второе место в списке его интересов после литературы. Он знал, что получит права, как только позволит возраст. Отец не водил - его искалеченная в лагере рука превращала вождение в пытку. Он заочно закончил исторический факультет и преподавал в двух школах историю человечества. Дома писал статьи и, когда сын дошел до десятого класса, дал прочитать. Виктор понимал, что работы типа «Реакционная сущность отдельных реформ Петра Великого» или «Уголовный характер революционных партий в начале ХХ-го века» света никогда не увидят. – Зачем же ты пишешь, если никто не прочтет? - спросил он отца. -Ты прочел, мама, мои друзья, а главное – я не могу иначе, задохнусь, - получил он в ответ. Он как-то раз спросил родителей, кем они были до лагеря. «Никем», - в один голос ответили они. Тон ответа исключал дальнейшие вопросы.
К семнадцати Виктор понял, что его родители не всезнайки в литературе. Ни мать, ни отец не разбирались в тонкостях прозы, не отличали хорошую от посредственной, и свои оценки ставили на основе критических статей модного в те годы «Нового мира». А если говорить о мировой литературе, то они, с максималистской точки зрения их сына, были невежды, хотя на книжных полках, как и во многих домах, стояло немало нечитанных ими собраний. Виктор давно перестал спрашивать их мнение о больших книгах. Зачем ставить любимых в неловкое положение.
Сейчас он вслушивался в густой баритон нового учителя и думал о том, что, наверно, нашел человека, которому можно будет показать свои стихи.
- …Это поэты «Серебряного века», Бабель «Конармия», Платонов с его гениальными рассказами, Некрасов «В окопах Сталинграда», из последних, конечно, «Один день Ивана Денисовича» - это шедевр... – учитель замолчал и смущенно продолжил. - Знаете, все как-то на ум сразу и не приходит. Список неполон. Я буду вести в школе литературный кружок, там никого не пропустим. Приглашаю всех желающих. Приведу только один пример неудачного выбора чиновников: вместо «Поднятой целины» надо было давать «Тихий Дон». Но, - Виталий Денисович поднял палец и сделал многозначительную паузу. – Даже не думайте проскочить, не читая программного. Я эту чудовищную хрестоматию просмотрел и сразу предупреждаю – одно только предложение в сочинении - одно только - из этого ужасного пособия, и пара обеспечена. Мне не нужен разбор, в мою задачу не входит подготовка литературоведов. Разбирать будем в кружке и не программное... - учитель нарочито сморщился, и в классе прошелестел легкий смешок.
- Я ничего смешного не сказал. Ишь, умники! Вас же я хочу научить грамотно и логично излагать свои мысли по поводу прочитанного. Свои! – педагог еще раз поднял указательный палец. – Поверьте, это немало и вполне достаточно, чтобы сдать экзамен в любой технический вуз, куда пойдет большинство из вас. Сегодня, к сожалению, в почете физики.
- ...Творец открывает свою душу, нутро свое показывает – он не может иначе, он задохнется, если не выплеснется... И вот мы читаем его книгу. Герои, сюжет... а за всем этим стоит суть писателя! Он нам интересен, как всегда интересен человек с даром божьим. Я не об Ардаматском или Бабаевском – у этих вообще ничего, кроме подлости... Кто приведет пример, когда автор одобряет поступок, событие, а ты видишь, что это ужасно. И получается, что писатель, не заметив этого, проговорился, выдал себя...– Виталий Денисович окинул взглядом кружковцев.
Их осталось семь человек. Поначалу пришло гораздо больше. Но, когда увидели, что в кружке обсуждается литература не на школьном уровне и надо не только много читать, но еще и думать над этим, большинство по-тихому дезертировало.
Виктор, конечно, был среди оставшихся. Ему многое открылось, и он почти боготворил учителя за прозрение, когда понял главное – настоящая литература, как, может быть, ничто другое требует таланта, профессионализма и полной отдачи себя. Он знал теперь, чему посвятит свою жизнь, и от осознания этого ощущал духовный подъем. Поднял руку.
- Да? – поощрительно улыбнулся ему Храмов. Ему нравился этот ученик, не пропустивший ни одного заседания кружка. Красивый парень, похожий на Ален Делона из фильма «Рокко и его братья», крепкий, и тоже боксер, как ему сказали. Ну, бокс у таких, как он, – явление временное, увлечение пройдет, когда измолотят один раз по-настоящему, а вот с литературой у этого Виктора может получиться навсегда. Пишет интересные сочинения, даже в поэме о Ленине нашел прекрасные аллитерации типа: «Ужас из железа выжал стон»... и обыграл их в своей работе. При этом самого героя поэмы ухитрился не упомянуть ни разу. Наверняка у этого Слепцова не складываются отношения с небожителем. Парень жестко отстаивает свою точку зрения, но его, Храмова, слушает с открытым ртом, что льстило учителю. Он принес свои стихи, которые оказались вполне приличными, Виталий Денисович даже запомнил одно четверостишие как припев:
Кто все дороги испылил и счастья не нашел,
Тот все же дважды счастлив был:
В тот день, когда он уходил
И в день, когда пришел.
- Я недавно прочел «Живые и мертвые», - начал Виктор. - Мне кажется, там есть тот самый пример, когда суть автора можно увидеть через поступки героев и... - он умолк.
- Давай дальше, - подбодрил его Храмов. - Симонов прямолинеен, но в таланте ему не откажешь.
- Это дает нам право судить о самом авторе. У положительного героя все должно быть по Чехову, а иначе, какой же он положительный? Если же такой поступит плохо, то автор как-то осудит, объяснит, либо даст герою возможность раскаяться. Я так вижу советскую литературу. У классиков, да у того же Чехова, все сложнее – нельзя равнять...
- Да, да...
- В романе есть такой Серпилин. Он, когда сидел в лагере, избил в кровь своего напарника по носилкам за то, что тот поделился с ним своим мнением о перерождении революции. И автор Серпилина не осудил. Симонов подал это как положительный поступок, хотя на самом деле этот генерал в той ситуации оказался... – Виктор опять умолк и посмотрел с надеждой на Храмова.
- Ты хочешь сказать, что положительный до приторности Серпилин выведен писателем негодяем в этой ситуации, но Симонов не понял этого.
-Да! И это показывает самого Симонова. Его нетерпимость к чужому мнению, обскурантизм...
- А это что такое? – тут же спросила девушка, сидевшая рядом с Виктором.
- Реакционность, ретроградство, - пояснил он. Был доволен, что вставил слово, значение которого узнал несколько дней назад.
- Симонов - реакционер? – удивилась девушка.
- Так получается, - вступил в разговор учитель. - Не будем забывать, что именно его послали в Ленинград, чтобы он организовал исключение Зощенко из Союза писателей. И он это провел прекрасно. А Зощенко был писатель – рекомендую.
- Не все так просто! – девушка встала, готовая отстаивать свою точку зрения. – Возьмите Шолохова. «Тихий Дон» - великая книга, только гуманист мог написать такое. И рядом – «Поднятая целина», книга, которая... да чего о ней говорить. Как будто разные люди писали. И выступления его на всяких съездах.
- Не надо насчет выступлений, - Виктор тоже встал. - «Когда не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен». Мы договорились, что личная жизнь творца нас будет интересовать только в плане его произведений. Поэтому мне не интересно, что Симонов исключал Зощенко, но ведь не случайно совпало. Мы, кажется, об этом сегодня...
- Вы оба правы, и Лена, и Витя. Не все так просто, - Храмов решил пригасить разгорающийся костер спора пока не перерос он в не знающий границ пожар, после которого его попросят закрыть кружок и, может быть, из школы. Почти наверняка среди этих умных мальчиков и девочек есть кто-то, кто пишет отчеты об этих встречах. Писал же кто-то из его приятелей-студентов, когда взяли их в начале пятидесятых из литинститута и посадили просто за то, что собирались на дому и обсуждали, кто на самом деле новатор в футуризме, а кто эпигон. Храмов так и не понял тогда, за что, - за споры или систематические сборища. Но осознал, что литературоведение, когда оно выходит за узкие рамки, установленные властью, может быть весьма опасным делом в этой стране. Смерть великого «языковеда» сократила его десятку до четырех лет.
- Вас, Виктор, я прошу не забывать, в каких условиях оказался его герой – в лагере люди звереют... Всегда учитывайте обстоятельства, ситуацию, не смотрите на книгу, как на учебник жизни, всегда думайте, почему написано так, а не иначе... Почему Пушкин писал верноподданнические стихи, а Ахматова - оду Сталину? И уровень стихов обоих гениев никак не отвечал их поэтическому дару. Почему тот же Шолохов наступил на себя? А пример с Симоновым неплох. Хотя...
Виктору вполне хватило рассказов и «Тихого Дона». Он тем более любил роман, что в финале не было показано мгновенного уничтожения жизни Григория Мелехова, а осталась призрачная надежда на другой исход, хотя отец безжалостно просветил его насчет судьбы таких людей, рассказав, что делали с этими несчастными в реальности. Но «Целину» ему не хотелось даже открывать. Он был наслышан о ней, посмотрел плохое кино с плохим актером в главной роли, и этого ему вполне хватило, чтобы вывести заключение о романе. Впервые он не получил внятного ответа от родителей, что же это было такое под названием «коллективизация», почему людей загнали в колхозы, как овец в кошару. Отец и мать отказались говорить с ним на эту тему, их лица стали замкнуты, они избегали вопрошающих глаз сына. Отец только сказал, что это был ужас, и он не может привести исторических аналогий – человечество через такое не проходило. А у матери, когда Виктор еще раз пристал к ним с этой темой, закаменело лицо, она стала судорожно втягивать в себя воздух и мужчины поняли, что может начаться припадок. Давно их не было, и казалось, что навсегда ушло состояние беспамятства, когда из глаз матери исчезало разумное и она начинала размеренно, с четкостью метронома, колотить рукой по мебели или стене, и при этом с ее кулаке обязательно что-то должно быть зажато. Однажды это была голова ее пятилетнего сына. Счастье, что отец случился рядом и вырвал Виктора из рук временно помешавшейся.
После переезда на проспект припадков больше не было и, когда вдруг началось заново, сын понял, что на эту тему разговаривать нельзя, она запретна в их доме, как тема родительского секса в нормальных семьях. Это дело взрослых, их тайна, не подлежащая обсуждению. Догадался, что родители каким-то образом были причастны к этому и причастность эта не была лучшей страницей их биографии. Пообещал себе, что он никогда больше не заведет разговора на эту тему.
У парня была привычка: оставаясь один, он разговаривал вслух сам с собой. Чаще всего это были монологи, как продолжение спора, когда он находил наконец-то верные слова, которые прятались от него в момент реального словопрения – ну, почему они выскакивали из сознания задним числом, когда спор был уже проигран? Невидимыми собеседниками могли быть родители, друг, учитель, девушка, писатель и даже его литературные герои... В этих монологах Виктор был красноречив, чего он никак не мог достичь в реальности. Страх показаться смешным исчезал, только когда он оставался в одиночестве. Вот тогда он становился Демосфеном и, если бы кто-то подсмотрел за ним, наверняка подумал бы, что юношу пора лечить. Так и со стихами было – никому не показывал по причине показаться смешным, и только Храмову удалось найти верные слова, изгнавшие его трепет. Вот и сейчас, глядя на полку с книгами, где стояли томики Шолохова, он не мог удержаться - и жаловался на судьбу:
- Не хочу, не хочу я тебя читать, Шолохов. А куда денешься - это ж домашнее сочинение, не заболеешь. А, может, хрестоматией обойдусь? Ну-ка, чего там понаписали? «Образ рабочего коммуниста, посланного партией для помощи руководства социалистической перестройкой деревни. В Семене Давыдове писатель раскрыл» ... Ужас! Храмыч прав, что запретил нам читать бред «для помощи и руководства». Придется книгу читать... Три дня не больше... А у меня завтра свиданка с Галкой - куда пойти? И деньги есть - мать вчера расщедрилась на двадцатку... В кафе малолеток не пускают. Меня-то запросто, а вот Галя совсем девочкой выглядит, хотя уже давно не целка - Гена ее уже... Ладно, Галка потом... Сколько ж ей было, когда ее первый раз... Где ты у нас, Миша? «Тихий Дон» я, конечно, затрепал, а этот том новенький... Здесь я буду первым целину ломать...
Виктор пробегал глазами страницы, не вчитываясь особенно, но отметил, что Шолохов через татуировку поставил Давыдова в когорту людей, овеянных славой гражданской войны. Для Слепцова ее герои не были идеалом, ибо по рассказам отца, того же Шолохова и Бабеля, он знал, что это было, – гражданская война. Озверение, одичание людское...
Виктор почти проскочил мимо реплики матроса насчет «нового задания» для тех, кто уже рассчитался с государством. И вдруг его зацепило. Он вернулся к этой сцене. Прочитал ее один раз, второй...
Однажды к матери пришел участковый, которому она заплатила месячный «продналог» буквально неделю назад. Лейтенант попросил еще денег в счет будущей взятки и ссылался на чрезвычайные обстоятельства. Деньги вот так нужны, он проводил рукой по горлу в доказательство крайней необходимости. Давал слово, что следующий месяц пропустит. И офицерскую честь не посрамил – пропустил месяц. Но мать была в ярости. Она дала деньги – попробуй не дать, - но потом Виктор подслушал, как она костерила этого участкового и говорила отцу, что, если это повторится, им надо будет переезжать.
«Давыдов подумал»... Шолохов дал возможность матросу подумать, и тот предложил расправиться с кулаком, разорив его. Это их семья может переехать в другую квартиру. А куда поедет крестьянин, у которого на руках все хозяйство? И куда ему деваться, если приходит в дом само государство? Подлое предложение Давыдова – не фантазия автора. Так и делали! И показал это писатель, воспевший коллективизацию? Нет! Что-то здесь не так в этом романе. Придется читать не по диагонали...
И опять Виктор оказался в недоумении – Давыдов восхищен словами Сталина, который, признав, что кулак кормил страну и партию в середине двадцатых, призвал к его уничтожению, потому что теперь он мешает социализации деревни. Виктор не смог сформулировать, в чем подлость, но понимал подсознательно, что в словах вождя есть извращенная логика, ему, Виктору, недоступная. И когда Давыдов задал вопрос: «Почему совсем нельзя его – к ногтю?», он зримо увидел, что означают слова «к ногтю». Это ж не об одном человеке, который преступил закон, речь велась. За кулаком стоят его близкие! Да быть такого не могло, чтобы в деревне у зажиточного крестьянина не было семьи. «Батрачество, середняк и бедняк против раскулачивания? За кулака? Вести-то их на кулака надо»? Это все слова положительного героя!
- Прыткая сволочь! Да в нашем подъезде треть пьяни, их на нас натравить ничего не стоит. Дай только волю, разграбят квартиру, «Москвич» раскурочат, нас на улицу вышвырнут... Три раза на машине выцарапывали «х...й», пока отец в кооперативе не договорился о стоянке. Чем эта пьянь отличается от деревенской? Та же зависть. Коммунисты натравили на кулаков эту рвань. «Милиция, весь аппарат к нашим услугам», «с корнем его, как вредителя» ... А откуда матрос знает, что кулак вредитель? Он там жил на этом хуторе? Да вообще где-либо в деревне? Почему он заранее ставит кулака к стенке?
Откуда было знать пацану, что зажиточных людей превратили в убийц, насильников, расхитителей, саботажников, поджигателей... Виктор ничего этого не знал, но понял сразу, как было, по словам Фрола Рваного: «Кулак должен быть с обрезом, так про него в газетах пишут».
«Да только за эти слова Шолохову большое спасибо. Он одной фразой сказал мне больше чем все учебники истории. Эти несчастные были обречены. Где же воспевание? Надо читать, читать – вот она история. Без вранья» ...
После того, как Виктор прочел диалог Половцева и Якова Лукича, он от возбуждения даже начал метаться по комнате. Это была семейная столовая, он спал в ней на диване, здесь же делал уроки за обеденным столом, вечерами семья смотрела телевизор...
- Вот это да! «Я приведу пару быков, кобылу с жеребчиком, весь инвентарь, хлеб, а другой – вшей полон гашник. Сложимся мы и будем барыши делить поровну» ... Половцев точно пророчествует: «крепостным возле земли будешь». Да мне и учебники не нужны, я знаю, что крестьянам паспортов не выдавали, а это и есть крепостное право... Вот суть книги, все сказано!.. Какая мне разница, что говорят это враги... ведь правду говорят! Да наш подъезд взять. Того же Толю подвального. Он-то за счастье почтет свое добро с нашим сложить. А у него ничего в его комнате нет кроме железных кроватей, ширмы, КВНа с мутной линзой и стола колченогого с табуретками. А у нас все же... Да мы богачи в глазах наших соседей! А прикажут объединиться с ними, мать за нож возьмется... Да кому такая блажь в башку вступит? А почему крестьян-то заставляли? Чем они от городских отличаются? Те же люди...
Глотая четвертую главу романа, он поражался мастерству писателя. Матроса слушали «как самого искусного сказочника». Ведь только лгуны партийные могли обещать крестьянам технику, агрономов, кредиты, семена... Не было ж ничего в стране! Как врали Давыдовы крестьянам, чтобы те надели на себя колхозное ярмо. А с каким наслаждением матрос слушает Любишкина: «Жилы кулаку перережьте... Отдайте нам его быков, его машины, силу его отдайте, тогда будет наше равенство»! Вот это их равенство! Через грабеж! Почему это было возможно? Где ордер прокурора, обвинение, дознание, суд, в конце концов? Эти скоты действительно «дышали одним дыхом»! Еще бы! Можно ограбить, и никто слова не скажет... Вы, кулаки, виновны только потому, что богаты! «Достоин Фрол Дамасков такой пролетарской кары?» Конечно, достоин за то, что хорошо работал, хлеба давал больше, кормил тебя, матросская рвань, в твоем Питере... Ох ты! Как Шолохов это делает! На одной странице показывает, как коммунисты давят инакомыслие. На одной странице! И все видно: первый Нагульнов: «выдь с собрания зараз же!», второй Разметнов: «просил он за него стоять деньгами магарычил, хлебом?», а матрос-то: «будто нож к горлу приставил: ты за советскую власть или за кулака?» Да мне нож к горлу приставь, я скажу все, что прикажут... И это положительный герой? И дальше Тит Бородин: «Я сполняю приказ советской власти, увеличиваю посев. А работников имею по закону... Все у меня есть, за это я воевал. Да и советская власть не на вас, портфельщиках, держится. Я ей своими руками даю что жевать.» А что здесь можно сказать против? Потому и сомневаются все... даже этот контуженный Нагульнов, и только у нашего матроса нет вопросов: «Был партизан – честь ему за это, врагом сделался – раздавить! Какие тут могут быть разговоры?» Почему врагом? Тит не хотел быть врагом! Ты ж его делаешь таким – сволочь матросская! Может быть, потому и слали вас, мудаков двадцатипятитысячников. Вы же в сельском хозяйстве ни уха ни рыла. А будете вы безжалостны к крестьянам, потому что чужаки. Кто тебе Тит? Ты его ненавидишь, потому что сам люмпен. Разметнов все же человек. Не то, что ты... Уж ты бы не только одну юбку снял с девчонки, все бы стащил... Как здорово Шолохов вас собрал троих и показал тебя во всей красе еще раз. У Гаева одиннадцать детей, а тебе «подумаешь»! И оправдание нашел: «а они нас жалели?» Кстати, жалели. Общество помогло Разметнову собраться в армию по-человечески... А чего твоя мать не поехала за отцом? Не в лагерь посадили, ссылку дали... И где были товарищи твоего сосланного отца? Почему они допустили, что мать твоя стала проституткой и теперь ты мстишь за слезы сестер... Разметнов-то отступил, не убил невинного, а ты... Ты сын проститутки, и вся твоя классовая ненависть – это зависть, злоба и месть! На этом коммунисты и сыграли. Твоя программа - это рабский труд для людей: «работать будут - кормить будем». «А когда построим». Что построим? Что?! Ведь не сказал... Да никто не знал, что строится на самом деле, что получится из насилия... И на статью хозяина ты отреагировал как настоящий коммунист, сразу признал свои ошибки. А где ж ты был, когда Гаева выселяли? И все равно – бедняку его гашник со вшами сразу отдал, а середняку возвращение скота на осень перенес... куда ж ему податься – опять в колхоз... А что у тебя с моральным обликом? Ты ж людей растлеваешь, паскуда. Распределяешь кулацкую одежду – этому больше, этому меньше. А ведь люди ограблены, у них все отнято... их выкинули на мороз голыми... Ну, Шолохов! Гениально! Одним словом все показал, когда «на дележ» пришел дед Щукарь. Дележ! Сразу перевел в плоскость уголовщины раздачу барахла. Хорошо хоть ты сам не воспользовался чужим добром – а то совсем был бы сволочью с большой дороги. Что? Воспользовался! Прибрал–таки «пропахший нафталином ладный кулацкий полушубок». Грабитель ты, матрос, и нет у тебя другого звания! Недаром тебя писатель дважды с волком сравнивает. О! Еще и с козлом... Ты щербат, неприлично растатуирован, воняет от тебя... С тобой все ясно! Я напишу такое сочинение, что Храмыч ахнет!
Виктор уже заранее представлял, какой шум поднимется, когда прочтет сочинение кружковцам, как он эту высокомерную Лену поставит на место. Попросит отредактировать Храмова - и отправит работу в «Юность», и, может быть, даже в «Новый Мир». Такое все равно никогда не напечатают, но кто знает, может, обратят внимание на начинающего литературоведа – пригодится в будущем. И, конечно, он пошлет эту работу писателю: «Станица Вешенская. Шолохову». По этому-то адресу наверняка дойдет. Писатель будет знать, что есть люди, которые правильно поняли его роман, и нет ничего зазорного, в том, что он написал. Может, даже ответит...
Когда они обжимались в подъезде, в промежутке между поцелуями взасос он попытался рассказать о своем открытии Гале.
-Ты читаешь и эту муру тоже? – искренне удивилась она. – Я вообще ничего не читаю, что по программе. Охота была время тратить. А эта «Целина» - ну кто сейчас о ней помнит! Нашел о чем думать. Да все уже забыли, что такое коллективизация... Вить! Кому это нужно в наше время?
- Мне это нужно! – жестко сказал он. – Мне! Галя, пойми, всегда будут люди, которым что-то нужно, пусть всеми забытое... Это как с войной – всегда будут писать об этом. Коллективизация была не менее страшным событием – я это знаю теперь.
- Ты чего? Обиделся? Я не хотела... Давай лучше я покажу тебе кое-что, - Галя взяла его руку, просунула ее между нижними пуговицами своего пальтишка, и Виктор забыл о литературоведении.
Каждому знакомо состояние ожидания, каждый проходил через пытку, когда думать не можешь ни о чем другом и ждешь... ждешь звонка, разговора, результата, встречи... Каждому, кто хоть краешком прикоснулся к литературе, знакомо это выматывающее душу ожидание ответа на написанное кровью. Что услышишь? Совет почитать классиков или более вежливый отказ – хорошо, но не по профилю нашего журнала, издательства... доработать, переделать концовку, сократить, расширить – это почти никогда, и мечту всякого начинающего - худсовет одобрил, будем заключать договор!!!
Виктор всю неделю ходил как во сне. Тренер ругался, видя непохожего на себя парня, но ничего сделать не мог и мрачно думал о том, что у Виктора важный турнир через две недели. Он почти наверняка проиграет. Слепцов потерял лицо настолько, что дважды вглядывался в непроницаемого Храмова, надеясь отгадать хотя бы молчаливый ответ на свой стандартный вопрос: ну как?
И вот этот день настал. В конце урока учитель разнес тетрадки по столам и, как всем остальным, бросил Виктору его сочинение. Виктор не стал заглядывать в конец, заранее зная, что будет очередная пятерка. Начал с первой страницы, рассчитывая, что учитель выделит его немногие стилистические огрехи. За грамматику не беспокоился – у него был дар писать без ошибок.
Первая страница была перечеркнута по диагонали синим карандашом. Вторая, третья... он с остановившимся дыханием заглянул в конец тетради. Там стояла даже не двойка, но единица – огромная, жирная, синяя единица!
- Все свободны. Слепцова прошу остаться, - услышал он далекий голос Храмова.
Когда все вышли, учитель подошел к Виктору.
- Виктор. Ты не возражаешь, если я к тебе на ты?
- Да пожалуйста...
- Я понимаю, ты убит оценкой. Но пусть тебя это не волнует, она не пойдет в журнал.
- Да причем тут... – огрызнулся Виктор.
- Ты прав, я не о том... а если о том, то могу тебе сказать, что единственный положительный момент в твоем сочинении - это то, что хочется перечитать книгу. Я это сделал. И еще раз понял, насколько ты неправ.
Виктор вскинулся было, но Храмов поднял палец, пресекая попытку ученика объясниться:
- Я буду говорить. А ты послушаешь и не будешь перебивать. Я буду задавать вопросы – ты будешь отвечать, если захочешь. Идет?
Слепцов кивнул.
- Скажи, Разметнов, в отличие от контуженного Нагульнова и подонка, как ты пишешь, Давыдова, - нормальный мужик? Вспомни...
- Ну-у ... вообще-то да. А причем тут?..
- А при том, что этот нормальный несколько раз избил свою любовницу, когда они на чем-то не сошлись. А ты можешь ударить женщину?
- Я?! – Виктор даже пальцем себя ткнул в грудь. – Никогда!
- А для казака это в порядке вещей побить бабу, если она прекословит. Вот ты придешь к людоеду и станешь объяснять, что людей кушать нехорошо. Он увидит, что у тебя нет оружия, убьет и съест. Для людоеда это в порядке вещей... Ты же с позиций абстрактного гуманизма пытаешься судить людей того времени, когда они об этом не имели понятия! То, что они делали, - для них норма! Запомни это и не суди свысока. И Давыдов, между прочим, приехал не убивать, а делать добро людям, как он это понимал. Он искренне верил, что несет благо людям!.. А ты из него сделал подонка в своем сочинении... негодяя, движимого только низменными мотивами. Он что, совсем плох? Так уж и ничего положительного?
- Ну, если поискать...
- Так ты же не искал! Ты выделил в романе только то, что тебе нужно, и подверстал под свою концепцию гуманизма, с которой люди той эпохи, ты уж прости их, незнакомы.
Храмов долго еще говорил о книге. Виктор увидел, что преподаватель внимательно перечитал ее. Но он нашел эпизоды только в пользу балтийца.
Виталий Денисович сменил тему неожиданно для Виктора:
-У меня даже возникло ощущение, что тобой тоже двигала классовая ненависть, но уже к матросу. Кто у тебя родители? Можешь не отвечать, если не хочешь.
- Отец - ваш коллега, учитель истории. Мать, - Виктор запнулся на секунду, поняв, что Храмыч почти угадал причину его злобы к Давыдову. – Этот, как его... Парикмахер.
- А рассуждаешь ты, как сын... даже не знаю, кого сейчас найти в нашем обществе. Ну, как сын подпольного миллионера... Нет еще, Витя, бесклассового общества – не дошло еще человечество до этого уровня, и потому борьба будет всегда. И Шолохов это показал прекрасно – через ошибки, даже жестокость, но во имя будущего нашего... Потому и пишет он в конце второй книги о Давыдове как о милом его сердцу. А ты попал в тенета своей концепции и не захотел посмотреть шире. Пойми, это не открытие. Нет! Это заблуждение молодого парня, но заблуждение это... в общем, нечего тебе делать в литературоведении, потому что ты не желаешь охватить всю картину. Но если тебе другое определение больше нравится – то скажу откровенно - тебе этого не дано. Помнишь спор из-за Серпилина?
Слепцов безразлично кивнул.
- Моя вина, тогда уже надо было остановить. Я к тебе хорошо отношусь, но лучше горькая правда...
Виктор вышел из школы убитый, ощущая, что его обманули. Но в чем обман, понять не мог.
Храмов, держа разорванную Виктором тетрадь, стоял у окна, глядя в спину своего лучшего ученика, в котором он только что убил, может быть, талантливейшего литературоведа.
Прости меня, мальчик. Но я не мог иначе. Я не мог дать тебе путевку в гадюшник под названием советская литература – ты так молод, и тебя бы там сгноили в дурдоме с твоим мировоззрением. Ты все равно придешь в литературу, никуда не денешься, это твое. Но пусть это случится, когда годы задубят твою шкуру и ты научишься огрызаться – не как сегодня, когда я задавил тебя дешевой демагогией и авторитетом. Ты вернешься туда мужчиной, и никакие воры в законе от литературы тебя не сомнут морально.
Храмов отошел от окна и сел за стол. Сейчас трудно было узнать всегда подтянутого, собранного мужчину, каким привыкли видеть Виталия Денисовича ученики и коллеги. Сидел согбенный, пожилой человек с тоской во взгляде.
«Милый Витя! Ты по молодости прошел мимо главного в этой великой книге – она о твоем и моем народе, о том, что мы всегда будем способны на коллективизацию и ничто нас не научит, как не научила революция, что нельзя грабить, нельзя отнимать чужое, – грех это. Он бьет по нам самим. Когда-нибудь в этой стране кончится проклятый Богом социализм, уйдет из жизни народов проклятая Богом классовая борьба... бесы не будут править вечно. Появятся богатые. А «Целина» вопиет, что мы все так же будем жаждать их крови, и власть, опираясь именно на нас, будет давить их, когда захочет».
Через неделю Слепцов был нокаутирован в первом же бою и с тех пор ни разу не переступил порога тренировочного зала. В кружке его больше не видели. В литературу он вернулся много лет спустя.
Добавить комментарий