На излете советской власти довелось мне оказаться в Варшаве. И первым делом я попросил своих польских друзей отвести меня в костел Святого Креста. Друзья понимающе кивнули: там, в одной из колонн, замуровано сердце Фредерика Шопена – согласно его завещанию. Это одна из главных достопримечательностей Варшавы, святыня, чудом сохранившаяся в том аду, который пять с лишним лет царил в городе.
Да, я шел поклониться Шопену. У меня с ним и его музыкой еще в детстве сложились особые, мистические отношения. Но с замурованным шопеновским сердцем в моей семье была связана своя история. Вот написал я тремя строками выше о чуде. Ну да, костел уцелел в бомбежках и артобстрелах. Но немцы заминировали ту самую колонну. И Польша могла в любую секунду потерять одну из самых драгоценных своих реликвий… Весь мир мог бы потерять. А сохранил шопеновское сердце мой двоюродный брат Володя Левин. В самом что ни на есть буквальном смысле сохранил: он разминировал колонну… И это обычное для военного времени дело рациональному осмыслению не поддавалось.
* * *
Братец много старше меня: я появился на свет, когда он отбабахал всю войну. До войны он жил вполне благополучно. Не исключено, что примыкал к золотой молодежи – статус родителей позволял. Впрочем, для того, чтобы вкусить разгульной жизни, времени ему отпущено не было. Летом сорок первого он успел поступить в Бауманское училище, студентам которого полагалась бронь… Однако учиться Володька не стал. Дождался совершеннолетия и, вернувшись с рытья окопов, втайне от родителей поздней осенью, когда Москва висела на волоске, побежал в военкомат.
В том-то и штука, что ему бежать туда было бессмысленно! Его нельзя было забирать в армию даже писарем. Ибо был он близорук, носил толстенные очки и без них становился совершенно беспомощным. Но он пришел в военкомат, велел записать себя добровольцем и немедленно отправить на фронт. Однако поначалу его отправили на медицинскую комиссию. Конечно, на этом бы все и кончилось, но Володька подговорил своего приятеля, и тот – сволочь этакая – легко прошел за него всех врачей. А кто стал бы разбираться? Признали годным – вперед знамена! За родину, за Сталина!
И попал Володька в… саперы. И после недолгого обучения принялся разминировать все, что было заминировано. Тут бы ему с его зрением подорваться если не на первой, то уж на десятой мине… Конечно, на войне случалось всякое. Летал же Маресьев без ног. Вот тебе и «Повесть о настоящем человеке». А брат мой Володька вслепую разминировал. И мне почему-то думается, что брат мой оказался покруче. Только никто и не думал давать ему за это Героя. Или писать о нем – хотя бы заметку в дивизионной газетенке. Сапер – это вам не сталинский сокол. А случись такое, могли бы заподозрить в измене родине путем публикации порочащих Красную Армию сведений: это что же получается – у нас полуслепые саперы родину защищают?
Удивительно, уму непостижимо: полуслепой сапер и на тысячной мине не подорвался. И прошлепал войну – до самого ее края, отделавшись легкой контузией. В конце концов Володя, побывав в Варшаве, добрался до Праги. В армии его держать не стали, решили, что с него, очкарика, хватит. И он вернулся домой.
Вот тут-то Володька и опомнился. Вот тут-то до него и дошло, что он остался жив, хотя по всем раскладам должен был непременно сгинуть… Он должен был сгинуть ровно столько раз, сколько мин прошло через его руки и перед его полузрячими глазами. Он должен был превратиться в ничто, попав под первый же артобстрел, под первую же бомбардировку, от первой же шальной пули. В Москве он не обнаружил и одной десятой своих сверстников – одноклассников и дворовых ребят. Стало быть, жизнь ему просто подарили… Кто-то непредставимый покопался в мешке и вытащил подарок – живи, Володька!
И Володька начал жить… И наслаждаться жизнью. То есть просто фактом своего существования на белом свете – без каких-либо излишеств, взбрыкиваний, истерик, ни к чему особенно не стремясь, ничего ни от кого не требуя, не прося, не жалуясь. Окружающая действительность навсегда сделалась для него прекрасной. Даже время остановилось для него. Он ни разу не обмолвился о своих годах, никогда он не отмечал ни дней рождения, ни юбилеев. Я взрослел, а он оставался в расплывчатом студенческом возрасте, когда мир подернут весенним флером и каждую минуту надо ждать наступления всеобщей гармонии. Вот почему я и зову его не Владимир, не Владимир Палыч, а попросту, как звал бы своего сверстника… Вроде как фамильярно, а на самом деле – с нежностью.
Высшее образование Володька так и не получил. Думаю, он просто не хотел тратить на учебу полученное от судьбы время и утруждать себя хождением на лекции и курсовыми проектами. Впрочем, в те все еще дремучие времена для того, чтобы устроиться на необременительную работу, и среднего образования хватало с головой. Он занялся непритязательной журналистикой – всякой газете тогда требовался человек, сочиняющий разного рода дежурные тексты. Уехал в погоне за экзотикой на Сахалин, но каторжный остров не вдохновил его.
Несколько лет перед пенсией он подвязался в такси. Да не шофером, упаси Господь, не механиком: он вообще-то весьма смутно представлял, какие силы движут автомобилем. Володя работал в идеологическом, так сказать, секторе… В его задачу входила пропагандистская обработка народонаселения на предмет единения с таксомоторной идеей. Каких-либо заметных успехов на этом поприще братец не стяжал. Такси в любое время суток как ехали в парк, так и продолжали ехать. А чтобы заказать машину, надо было садиться за телефон чуть ли за сутки до нужного времени: тогда по закону больших чисел у страждущего имелся призрачный шанс дозвониться. И все-таки Володя вошел в историю московского такси. Он придумал непостижимого изящества слоган: «Такси все улицы близки!» И глухие стены некоторых столичных домов укрылись гигантскими рекламными щитами, на коих этот слоган произносил жизнерадостный, мордатый шофер, выглядывающий из автомобиля ядовитого желтого цвета. Брат очень гордился своим изобретением и одаривал родню календариками все с тем же веселым шоферюгой.
Впрочем, подаренную ему жизнь брат мой Володя расходовал не просто так. Ибо три страсти владели им.
Во-первых, он обожал оперу. Мало того, что навострился добывать билеты и контрамарки в Большой. Он сам занялся вокалом. Ходил в оперную студию при Доме ученых. И там ему ставили голос не самые последние мастера. Слух-то у Володьки имелся замечательный, пел он грамотно. Только вот сам голос малость подкачал. Его можно было принять за пародию на вокал Ивана Семеновича Козловского. Да и сам Володька представлял собой карикатуру на замечательного певца. Но ему эти подробности были невдомек. Он пел на каждом семейном сборище. Даже на поминках. Все знали, что обязательно наступит момент, и Володя затянет каватину Фауста: «Привет тебе, приют невинный»… А не то и арию Хозе: «Видишь, как свято сохраняю цветок, что ты мне подарила». И на каждом семейном торжестве уверял, что с каждым годом поет все лучше.
Затем он играл в волейбол, намертво, посредством резинки, приматывая очки к лицу. Как он играл, я видел только один раз, всего несколько мгновений, зато по телевизору. Уже состоя в ветеранах, братец ходил в специальную спортивную группу при лужниковском стадионе. Был выбран ее капитаном. Заимел фирменную майку. И его во всей красе показали в новостной программе городского телевидения. Володька лихо шлепнул по мячу, отошел в сторонку и дал короткое, но исчерпывающее интервью восторженной корреспондентке. Он с неожиданной проникновенностью говорил о великой оздоровительной пользе спортивных занятий в противовес злоупотреблению спиртными напитками. Я, случайно наткнувшийся на этот сюжет, медленно сполз со стула. Потому как трезвым своего братца практически не видел.
Разумеется, он пил – вот его третья страсть. Только это было не угрюмое, безнадежное пьянство, не средство успокоения души, не уход от действительности. Володя пил водку, как дышал. Легко, бездумно, без суеты… Я бы сказал – радостно. Как Фальстаф. Быстро достигал нужной ему кондиции. И дальнейшее количество спиртного никакого воздействия на него не оказывало. Разве что багровела его лысина и начинали этак по-новогоднему поблескивать толстые стекла его очков. Он уезжал домой. И мы знали, что с ним ничего не случится. Не упадет, не ударится, не замерзнет, не станет жертвой лихих людей, не затеет драку, избежит милиции.
Как-то он выдал мастер-класс. У меня гостила знакомая болгарка, которая привезла бутылку джина и бутылку итальянского вермута – напитки в то время в России экзотические. Предполагалось, что хватит их надолго. Но тут, ни с того ни с сего, вне всяких ожиданий, заявился братец Володя. Уселся на кухне. Болгарская девушка по неосторожности выставила обе бутылки. И Володя, прерывая разговор тостами за советско-болгарскую дружбу и братство героев Шипки, выпил и джин, и вермут… Закусил оладушком. После чего, напевая арию веденецкого гостя из «Садко», фронтовик канул в ночь. Болгарка потом говорила, что была уверена: братец непременно умрет после второго стакана, а он только немного повеселел. Ну как ей было объяснить, что выпивка – неотъемлемая часть Володькиной жизни. Как вода для рыбы, как крылья для птицы, как телескоп для астронома или как компьютер для хакера.
И как ей было объяснить, что она видела по-настоящему счастливого человека. И что для счастья ему вполне хватало его теперешней жизни – такой, какой она есть. Как мало… Но как безмерно много, потому что до этого ему надо было пройти чудовищную войну и выжить в ней.
Помню, наивная иностранка поинтересовалась – есть ли у Володи жена? Я ответил загадочно: у него всегда есть жена. И это была святая правда. Ибо я знал о пяти его женах (из них видел только первую). О, женщины, женщины… Они не понимали, что живут с давно и бесповоротно счастливым человеком, которому ничего не нужно, который приходит в мальчишеский восторг от того, что ему удалось чисто взять си бемоль первой октавы. Который до семидесяти пяти лет напяливал легкомысленную майку, туго облегающую его живот, и ехал через всю Москву в Лужники играть в волейбол. Который пил водку, улыбался и мурлыкал под нос: «Мой совет – до обрученья не целуй его». При этом никакого похмелья, никаких признаков цирроза печени, белой горячки, гипертонии, да хотя бы вульгарного гастрита. Ангел-хранитель, который взял Володю на попечение в первый же день его фронтового бытия, оказался верным боевым товарищем (хочется дописать: и собутыльником). Жены уходили, освобождая место для новых супружниц.
* * *
Я поискал глазами – в тайной надежде, что найду около знаменитой шопеновской колонны что-то вроде благодарственной таблички с именем моего брата. Нет, конечно. Какая табличка…
Но ведь и впрямь – чудо. Вот он – мой двоюродный брат – в короткой, грязной телогрейке, в истертой шапчонке с красной звездой посередине, в неоднократно чиненных валенках, разумеется, в толстых очках (очки были самой главной его драгоценностью на войне). Они придают ему беспомощный, растерянный вид. Но движения его уверенны. Осторожны, медлительны, но точны. Временами он вздергивает очки на лоб, приближает лицо почти вплотную к пальцам. Сколько он разминировал? Час? Три часа? Больше? Уже безопасные мины выносят из храма. Со стен сыплется штукатурка. Полуслепой, тонкошеий, нелепый солдатик… Ах, если бы Шопен мог, наверняка бы сочинил… Не знаю… Может быть, балладу…
Володька очень редко рассказывал о своей военной жизни – собственно, как и всякий настоящий, хлебнувший беды фронтовик. А его историю с шопеновским сердцем мне поведала моя старшая сестра. На очередном семейном торжестве я потребовал от Володьки подробностей. Он поморщился. И неохотно молвил: «Да ничего особенного. Помню, холод стоял собачий – как-никак январь. И жрать хотелось до умопомрачения. Впрочем, бывало куда хуже… Да ладно. Давай выпьем. За Шопена так за Шопена». И выпили.
Добавить комментарий