Окончание. Начало
Перед нами – облака, позади нас – облака. Как-то незаметно переступили грань, где кончается туризм и начинается альпинизм.
Мой друг – чокнутый кинематографист. С этим определением он не спорит. Встает затемно, ни одного рассвета не пропустил. Я еще дрыхну, а он уже снимает. Две камеры, сменные объективы, штатив. Все тащит в своем фирменном рюкзаке, никому не доверяет. А тут такая натура – Тарковскому не снилось! Другая атмосфера, иная тончайше сотворенная реальность – из воздуха, мельчайших водяных капель, называемая облаками. Над всей Африкой властвует Килиманджаро, и тут ее заоблачно-фантастический театр. Мы допущены к просмотру с ее высочайшего позволения, я полагаю, за труды, за то, что дошли, превозмогая свою утлую физическую природу. Как и все Боги, Нджаро скучал бы, не принимая участия в жизни людей и не устраивая для них чудесных явлений. А он мастак на всякие выдумки. Представляю, вольготно так, полулежа, развалился на вершине, на так называемом Кольце Кибо, и дует. А встречь его ледяному дыханию дует снизу экваториальная африканская Жара. На высоте где-то около 4 тыс. метров, как раз там, где стоим мы с Серегой, воздушные стихии встречаются, и здесь в неистовом соитии двух творческих дыханий прямо на наших глазах рождаются облака и происходят чудесные явления. Богу Нджаро весело, как мальчишке, который выдувает мыльные пузыри.
Откуда ни возьмись появляется безногий негр-портер в ярко-красной куртке, на голове большущий мешок. Тащит мешок, улыбается и говорит «джамбо!» Этот план длится долго, очень долго, но мы не в силах оторвать глаз, а он уже и не безногий, а вообще половинка. Полнегра продолжает весело идти и говорить «джамбо!»
А потом и вовсе остается от несчастного одна голова, которая упорно продолжает нести мешок и весело говорит «джамбо!»… Но и голова пропадает, остается один мешок и «джамбо!.. И еще через минуту говорящий мешок исчезает – и остается только «джамбо!» Кстати, и тропы тоже нет, как раз на ней и народилось облачко. Совсем еще кроха, облачный детеныш, дымка. Но оно довольно быстро пухнет, растет, набирает массу…
Все участвуют. Успех гарантирован. Само солнце взяло на себя роль осветителя, ветра отвечают за динамичность сюжета. На что горы миллионы лет как застывшие и недвижимые – в игре с солнцем и облаками всякий раз, как посмотришь, выглядят иначе.
Декорации меняются по ходу нашего действия. А наше действие – идти вперед и выше.
Облако выросло, стало большим – перед нами взрослая воздушно-капельная мыслящая сущность. Хищно крадется, поглощая камни, кусты, четверых японцев с рюкзачками, стеками, гайдом и портером, наползает на нас, захватывая и прижимая к себе искристо-белым протуберанцем. Сначала наползает на Мвини и Ники, они впереди. Вот уже их почти не видно – силуэты бледнеют, перевариваются, объятые белыми вихрями. Серега закашлялся. И кашель его был глуховатым, каким-то ватным. И я покашлял за компанию. Дышалось тяжело, воздух входил трудно. Казалось, застыл на холоде, хватай его кусками, запихивай в горло… Попили водички. Брызнуло лучистое солнце. Облако пало несколько ниже – выше на тропе образовались живые и невредимые японцы. В морозном мгновенно прояснившемся воздухе высветилась заболоченная долина, поросшая райскими сенециями. Но самое главное, мы увидели саму вершину Кибо. Ярчайшим солнечно-белым серебром светился кратер. Какое-то время мы смотрели на нее. С востока от Мавензи надвигалось еще одно плотное до густой синевы облако. Медленно, как занавесом закрыло вершину. Нельзя долго смотреть, баста – слишком красива!
Мы вышли из Хоромбо, и время уплотнилось. Подъем круче, шли медленнее, чаще останавливались. Временами покалывало в пальцах. Когда мы подходили к лагерю Кибо Хат, уже ничего не росло, даже овсяница, пейзаж исключительно марсианский – камни и песок. Килиманджарский ворон, сопровождавший нас в надежде, что мы поделимся своим ланчем или, что еще лучше, сами отбросим копыта, отстал, поморозив крылья. Температура стойко минусовая. Здесь впервые вблизи увидели африканский снег, его еще было немного – лоскуток с мой прикроватный коврик.
– Вернись, – сказал мне Серега, – лег на землю и нацелился камерой, – пройди еще раз и наступи.
След моего немецкого ботинка смачно – и благодаря Сереге уже навечно – отпечатался на первозданно-белом снегу.
Большая часть облаков уже была внизу.
Встретился немец, тот самый атлет в красной куртке. Для него восхождение закончилось. В отличие от нас у него на все про все было пять дней. Думаю, день на акклиматизацию, который был у нас, все-таки много значит. Серега поговорил с ним. Оказывается, дошел до 5200 – и вдруг колени задрожали. Ходят ходуном – никак не унять.
Два портера вели под руки, почти несли, обмякшую девчушку. Еще двое схватили валявшуюся обочь тропы телегу с одним колесом, покатили. Ну, началось… Серега мог получить хороший план, но он сказал: «Нет, это низко снимать человека в беспомощном состоянии». Чокнутый кинематографист, но, что встречается значительно реже, не бессовестный. На этой телеге комфортно ехать разве что покойнику, а у еще живого все равно душу вытрясет. Нет, я согласен только на носилки.
По статистике до вершины доходят 30–40 процентов восходителей. Статистика интернетовская, так что не знаю, стоит ли ей доверять.
Было шесть вечера, когда мы, достигнув Кибо Хат, упали на нары и зарылись в спальники. Здесь в это время уже темнеет. В полночь мы должны были начать штурм вершины.
Последние два дня мы почти не ели. Наш кук всячески старался нам угодить. Пока сидели за столом, деликатно держался в сторонке, потом подходил, с волнением заглядывая в глаза, спрашивал: «Ну как?» Будто ожидал приговора: «казнить» или «помиловать». Хвалили, хотя, по правде сказать, при виде результата его стараний у нас начинались рвотные спазмы. Даже мой любимый плод манго казался вызывающе желтым и приторным. Дело не в куке, не в продуктах, не в специфическом африканском соусе, не в протертых супах – неизвестно, какая там растительная хрень перетиралась, – скорее всего, горняшка ударила по печени. Не нам одним. Двум австралийцам так ударила, что они уже три часа наперебой блевали за сортиром для портеров.
Попив чаю, закрепив на голове фонарики – спросонья не совсем понимая, куда и зачем, – мы ровно в полночь вышли из хижины. Кашляя, чихая, сморкаясь и матерясь, мы встали на тропу. Впрочем, тропы уже не было – целина, песок и камни. Почему именно ночью надо штурмовать вершину? Издевательство, специально придумали, чтобы досадить нам, мзунгам! Но Мвини объяснил: единственное время, когда вершина свободна от облаков и можно полюбоваться окрестностями, это раннее утро. Стало быть, к рассвету и надо подняться на вершину. Впереди нас поднимались группы и позади нас тоже. У каждого восходителя на лбу звездилась лампочка светодиодного фонарика. Глянул на небо. И на небе звездочки. Не отличить: каждый из восходителей лучился как восходящая звездочка. И каждая звездочка светодиодилась, как восходитель. Какой-то неведомый колдовской ритуал… холодок внизу живота, странное волнение, будто восхожу, поднимаюсь на самое небо. К Богу. Или схожу, схожу с ума. Абсурд, уму непостижимо… Но не я же один, не может же быть сразу столько сумасшедших!
Сначала шла сыпуха. Ставишь ногу, скатываешься назад, ставишь другую… эта сыпуха выматывает последние силы. Отсутствие энергии – это тоже горная болезнь. Нет кислорода в атмосфере, нет его и в крови, нет, стало быть, энергии. Твои же собственные органы отказываются тебе служить. Сила воли, твердость духа – пустые слова. Одно дело ты, другое твое тело. В какой-то момент оно говорит тебе: хватит, достал, иди-ка ты, парень, со своей силой воли и волей силы, знаешь куда?!..
– Поле-поле, – повторяет Ники.
Это точно, понемногу, мелкими шажками, главное поймать ритм: движение-дыхание… сбился – и начинаешь задыхаться.
Мы ждем Серегу с Мвини, отдыхаем. Наконец сыпуха кончилась, началось скалолазание. Технически не сложное. И если бы не высота, не отсутствие кислорода, справились бы легко. Дует ледяной ветер, я надвигаю взятую напрокат шапку, торчит только нос. Сразу и сдираю ее с головы, отчетливо представив, что тотчас задохнусь.
5300. Серега сказал, что поворачивает назад. Сердце. С сердцем шутки плохи. Они с Мвини потихоньку двинули обратно.
Очевидно, горняшка ударила мне не только в пальцы и печень. Соображалось как-то туговато, только поэтому я и не повернул назад. Представил: сейчас пойду вниз – опять по сыпухе. Нет уж, лучше вверх, по камням. Не сообразил, что в любом случае надо будет возвращаться, пусть позже, но все равно по сыпухе – другого пути нет. Ладно, еще побреду сколько-то. И уже через десяток шагов сбился с ритма и пожалел, что не повернул с Серегой. Но посидел на камне, отдышался – и вроде полегчало.
Мой фонарик как-то быстро иссяк, и Ники, идя на шаг впереди, оборачивался, подсвечивал мне под ноги. То и дело путь преграждали гигантские глыбы – обходили, почти кружа на месте.
Обогнали американцы, и меня это почему-то зацепило. Хотя, повторяю, я не спортсмен, и все-таки турист, а не альпинист. Мне что, побродяжить, посидеть у костра, найти, как говорят в Африке, на свою маракую приключения. Американцы как-то не по-трезвому возбуждены, глаза даже в темноте шальные. И вроде даже покачиваются. Хватанули рому? Это им ни к чему. У них другой кайф. Кажется, я раскусил этих ребят. Что может заставить человека испытывать колоссальное напряжение, добровольно балансировать на грани жизни и смерти? Только наркотик. Разговаривал с ними. Тянет, говорят, в горы – ничего с этим поделать нельзя. Конечно, тянет, на то и наркотик, раз попробовал, еще хочется. Если хотя бы на год отлучить их от гор, начнется ломка. Они станут невыносимы в семье, бесполезны на работе, а то и слягут на диван в беспросветном депресняке. А возвращаются героями, на вершине своей славы. Думаю, никакой это не героизм, а чистая биохимия. В чем суть, поясняю: в анаэробном состоянии, когда за недостатком кислорода не происходят в должной мере окислительные процессы и образуется избыток молочной кислоты, организм вырабатывает гормоны, которые действуют вроде морфия. В народе говорят, второе дыхание… Чем хорош естественный наркотик, голова наутро не болит. Такое состояние испытывают также бегуны на длинные дистанции. У меня тоже есть скромный опыт: кайфовал, правда, недолго на бетонных работах, когда строил на Нижнем Амуре Город Будущего, последнюю комсомольскую стройку социализма. Десять замесов, двенадцать, шестнадцать… А мне еще подавай… Состояние – как будто водочку хлещешь, десять стопок, двенадцать, шестнадцать… Но даже еще интереснее. Главное, перейти некую грань: тебе тяжело, невозможно тяжело – перешагнул – и как по воздуху летаешь.
Когда же наконец я переступлю эту заветную грань?! Впрочем, уже немного кружилась голова, иногда вело, я поспешно втыкал стек, хватался за камни. Мы шли очень медленно, только так я мог справиться с одышкой; кажется, нашел подходящий ритм, соединяющий дыхание и движение. Может, оно и есть, открылось-таки это чертово второе дыхание?
Вскоре мы с Ники обогнали братьев славян – слаженная команда, они шли след в след, не особенно растягиваясь по склону, и отдыхали кучкой.
Я то и дело дергал Ники: «Далеко до вершины? На какой мы высоте?» Если ему верить, остался сущий пустяк – понимал, что это не так, но поднимался и шел. Ники бывал на вершине, и не раз. Ходить на гору и сопровождать таких ненормальных, каким стал и я, – его работа. Вижу, это ему не в облом. И он всячески старается меня подбодрить, чтобы наше восхождение состоялось.
В конце концов я подумал, это безумие должно кончиться к восходу солнца, так запланировано, и мы идем в общем потоке, нисколько не отставая.
Так, похоже, и было. Начало светать, из-за левого склона Мавензи красным прожектором ударило солнце, я увидел стелу поинт с отметкой 5730 м, которую облепили обогнавшие нас американцы. С приятным удивлением, но без особой радости я подумал: «Вершина». Распахнулся озаренный рассветными лучами кратер. Дно его было на удивление гладким, будто вчера только излившаяся лава перестала кипеть, успокоилась и застыла, как застывает в тихую внезапно морозную ночь озеро. По кромке кратера и по склонам лежали хаотично набросанные гигантские глыбы, они свежо и влажно блестели антрацитовой чернотой. Чистые снега Килиманджаро, подкрашенные алым светом зари, лежали в кратере, у дальней его кромки, тянулись по склонам, опитые туманами и оплавленные солнцем.
Ники тянул меня куда-то дальше, горячо убеждая:
– Санрайз, сноу, то есть восход, снег…
– Вот он санрайз! Я встретил солнце! Вот он снег! Увидел! Что еще? Кратер? И кратер. Классное место, и я никуда больше не пойду. Дай мне здесь спокойно умереть!
– Нет, там настоящий санрайз, там настоящий сноу.
– Это близко? – строго спросил я.
– Nearby… то есть рядом. До меня не сразу дошло, что стела поинт это еще не вершина. Просто пик, просто точка. Почему-то Ники больше, чем мне самому, хотелось, чтобы я достиг настоящей, самой высокой сияющей вершины.
И мы пошли кромкой кратера по Кольцу Кибо, через каждые несколько шагов я опускался на землю, глотая воздух. Как я теперь понимаю рыбу – худо ей, когда ее из родной стихии, из воды, вдруг выдергивают на берег.
– Всё! – расписался я окончательно в своем бессилии. У меня кончились и второе, и третье, и пятое дыхания. Посидел, прощально окинул взглядом снега и повернул назад, обреченно понимая, что до лагеря мне не дотащиться.
Сколько-то прошли, и вижу – Милена. Одна, остальные братья-славяне куда-то рассеялись. Два альпенштока зажала подмышками, за них ее тянули в гору два портера. Глубокая складка перечертила лоб, вся как есть непреклонная решимость и воля к победе; с героическим усилием она отрывала от земли ногу, силилась шагнуть, но нога опускалась ровно на то же место. Поднимала другую ногу… надо же, какая силища на нее давит, какая чудовищная гравитация! Завязла, ну никак, никак не стронуться с места.
– Куда же вы? – остановила она меня. – Там самая высокая точка Африки, там самая красота. Идите туда, не пожалеете!
– Вы, Милена, отважная женщина, – сказал я ей. – Честное слово, первый раз такую вижу. И спасибо вам, кажется, вы меня вдохновили.
Стыдно поворачивать, я все-таки в отличие от Милены был в состоянии еще как-то сам переставлять ноги.
Мы развернулись и пошли туда, где самая красота, к высочайшей точке Африки. Еще нужно было подняться на 165 метров.
Пахнуло серой. Знакомо, вдыхал на Авачинской сопке. Вулкан прикинулся спящим, а на самом деле вздремнул вполглаза на пару-тройку миллионов лет, и между прочим, сквозь дрему все видит и слышит.
Было странное чувство, что на меня смотрят тысячи заинтересованных глаз, что я как бы освещен светом заоблачной рампы. Зайду – не зайду – чрезвычайно важно для меня, моей души, для всего мироздания.
– Поле-поле, – услышал я внятный, полный чуткого участия голос.
Я обернулся – Ники рядом не было. Он, взяв у меня камеру, фотографировал снег и меня на фоне этого снега. «Наверно, это Нджаро», – подумал я, такой фантастический оборот дела тогда мне показался в порядке вещей, и я почувствовал некоторый прилив сил.
Наконец, мы достигли точки 5895, стелу обнимали какие-то люди, фотографировались.
– Браво! Браво! – поздравлял и радовался Ники, тыкал меня кулачком, призывая радоваться тоже.
Я все равно не радовался. За меня радовался Ники. Альпинист Сергей Тимофеев говорил мне, что радуются на вершине только лохи. Лох я что ли? Настоящий альпинист радуется и отмечает событие, когда спустится вниз. Ведь чаще всего несчастье подстерегает на спуске. Например, сердечная недостаточность. Я думал о какой-нибудь, не обязательно сердечной, недостаточности и о том роковом моменте, когда она меня настигнет. На спуске, или сразу после спуска, или через некоторое время после него. А может, Бог даст, пронесет на этот раз?
Спасибо Ники, что он радовался за меня. Сам же я за себя радоваться не рискнул. Не потому что такой мнительный, а потому что опытный. Было однажды, здорово радовался, чрезмерно даже. А после этого заболел.
Ну вот, я стою и смотрю на снег. Что я, сибирский валенок, снега не видал?! Со снегом все в порядке. Много повидал и разного. Вдоволь купался в пушистых снегах Русского Севера, немало потоптал снег Ямала, и открою вам, леди и джентльмены, он не скрипит под ногами, он – поет.
Затвердевший на морозе так, что и трактор не проваливается, на твои легкие шаги отзывается чистым и нежным звуком, ступаешь, как по клавишам: «до», «ре», «ми», «фа»… слушая всякий раз новую с упоительным завыванием ветра симфонию Севера. Помню снег Сахалина: летучий, лепкий, озорной, обильно засыпающий всё и вся вокруг по самые крыши, и снег Чукотки, секущую в лицо остекленело-звонкую крупку, и совсем иной снег Камчатки – то звездно-колючий, то сырой, талый, текучий, вспомнивший свое водное первородство близ извергающегося кипятком термального чуда…
Кажется, ударило-таки в голову. Догнал. Мне как раз не хватало этих 165 метров, чтоб крышак поехал. Я шевелил губами, думал вслух. Теперь услышал заинтересованное сопение и голос: «Повидал, знаю, вот потому ты и здесь». Позади и надо мной громоздился Нджаро, я его отчетливо представлял, жгуче-черного гиганта в масайской в красную клеточку тоге, с палкой. На ногах самодельные, вырезанные из старой автомобильной шины сандалии. Сейчас я могу с уверенностью сказать, что это были натуральные галики, но тогда, на горе, я эти видения воспринимал как вполне обычную реальность. Я видел Нджаро, и мне даже ни к чему было оборачиваться. Да и нельзя оборачиваться, не положено простому смертному глазеть на Бога. Другое дело, его творение. На него как раз и нужно было обратить свой взор. Для этого сюда и призван я, сибирский валенок, коллекционер снегов.
Вот они тут передо мной во всей своей славе и блистательном великолепии – снега Килиманджаро. Об этом я свидетельствую миру, с негодованием отвергая распространившиеся слухи, что снега растаяли в связи с потеплением климата.
«Ну как?..» Как всякий художник, творящий монументально, божественный Нджаро немного отступил, чтобы с расстояния охватить взглядом раскинувшиеся на километры и поднимающиеся до двухсот метров и выше ледяные творения. Сталагмиты необычайной формы и причудливой фантазии светились изнутри, взблескивали отраженным небесным светом. Нет таких эпитетов и сравнений, чтобы передать всю их надмирную красоту, потому что нельзя сравнить ни с какой земной формой. Это просто форма, и нет никакого видимого содержания, потому что на земле нет соответствующих реалий, с которыми можно было бы сравнить. Нет лекал и рулеток, которыми можно поверить, нет алгебры, но есть гармония. Полный отрыв… Отрыв формы от содержания – отвалилось сгоревшей ступенью. Сама форма самодостаточна в силу того, что достигла совершенства и больше не нуждается в содержании. А было ли оно? Что рассуждать, нам недоступен промысел Богов.
Нджаро насупил посеребренные инеем брови, подергал себя за мочку уха, сквозь дырку которого посвистывал ветер, задумался. Два миллиона лет кропотливо изо дня в день с помощью мороза и влаги, солнца и ветра он создавал этот величайший в мире скульптурный комплекс и сейчас как взыскательный художник счел возможным поправить кое-что. Большие губы сложились цветком, легонько дунул – из холода его дыхания, лучика солнца и любви его большого сердца родилась кристальной чистоты капля, она покатилась сверху вниз по колонне сталагмита, достигнув нужного места, определенного его взглядом, дрогнувшей ресницей, прозрачно затвердела. Совершенство не может быть окончательно застывшим, впереди еще миллионы лет работы. У Бога времени много. А Боги, как и мы, идут вперед и выше, достигая новых высот.
Кибо Хат далеко внизу, за облаками. Спуститься вниз представляется нереальным.
– Поле-поле, – напоминает мне Ники.
– Поле-поле, – повторяю я, и у меня появляются силы. Совсем немного, всего на один маленький шажок.
Добрались до лагеря к двум часам, упал на полати и заснул, через час меня разбудил Серега – пора в путь. В этот день нам предстояло пройти еще 15 километров, спуститься вниз на тысячу метров. Дошли. Переночевали в лагере Хоромбо. И на следующий день закончили маршрут.
Ну и для чего все это? Что, как говорится, в сухом остатке? Серебро снегов растает в моей памяти, мои вершинные переживания сгладятся, когда я спущусь на равнинную повседневность, и я, как Плим, останусь ни с чем?
Нет, спустившись с вершины, я не утратил ее высоту, с этой высоты я теперь смотрю на многие вещи и вижу их иначе, в ином свете.
О Килиманджаро я думаю неотступно. Все иду, карабкаюсь… Наверно, это никогда не кончится.
Килиманджаро, я навеки твой!
Добавить комментарий