Продолжение. Начало см. Часть 1
Настал август. Обещанные два недели истекли, у моей дочки были студенческие каникулы, и я уговорила ее поехать в Ленинград. Ей очень не хотелось оставлять меня одну в предвкушении неприятных вызовов и бесед (казалось бы, вызвать должны только для того, чтобы все вернуть, ведь так утверждал Червяков; но ждем почему-то опять неприятного, дурного), но все-таки она поехала.
(Опять телефон: с друзьями обсуждали мы, ехать ей или нет. Скорее всего, ждали, пока она уедет).
В четверг, 14 августа, часов в пять, возвращаюсь я уставшая из Ленинской библиотеки, спешно готовлюсь к приему гостей - две приятельницы собирались зайти, одна из них более или менее близкая, вторая - почти чужая, приятельница той приятельницы, которая более или менее близкая. Я даже не успела переодеться, как они обе пришли. Стоят в прихожей с ветчиной и пирожными в руках. И тут – звонок.
- Наталья Александровна? С вами говорят из милиции. Не можете ли вы сейчас приехать для разговора?
- Сейчас мне неудобно. Нельзя ли сделать это завтра?
- А вы, кажется, только с работы пришли, да? Устали?
- Да, я только - из библиотеки.
Видно, они дозванивались долго. Но что я устала, - это, конечно, было для них только лучше.
- Нет уж, не будем откладывать, давайте сегодня же и поговорим.
Голос настойчивый. Диктует адрес. Ехать надо к Киевскому вокзалу, - ну, думаю, это тот район, где Кутузовский проспект, магазин «Аметист», и вся ихняя дружина, и ветром развеваемые шарфы.
Приятельницы мои так и стоят со своей ветчиной. Я им быстро объясняю, в чем дело. Мне перед ними ужасно неловко, но они держатся очень мило и понимающе, суют еду в холодильник, говорят, что поедут вместе со мной, а потом мы вернемся и сядем пить чай. «Как вы думаете, мне отдадут дубленку и деньги?» - спрашиваю я у них заискивающим тоном. В этом они сильно сомневаются, но при том выражают надежду, что посадить вроде не должны. Отпустят.
Я сильно нервничаю, принимаю по их совету две таблетки седуксена, но это не оказывает никакого действия. Пока мы едем в б7 отделение милиции, я рассказываю им вчерашнюю передачу Би-би-си: Анатолий Кузнецов, «Я был стукачом».
Незадолго перед этим советский писатель Анатолий Кузнецов уехал в заграничную командировку - собирать материал о Ленине, а в Англии объявил, что в СССР не вернется. Советская печать начала, как водится, честить и поносить изменника, а тот со своей стороны стремился очиститься от всей советской скверны и уж заодно написал и о том, что, ради предыдущих еще поездок за рубеж, дал подписку сотрудничать с органами безопасности и потом никак не мог избавиться от них. Писал какие-то полуфантастические доносы, чтобы только отвязались, да не тут-то было. Увяз коготок - всей птичке конец.
Едем мы с приятельницами и возмущаемся: как это все-таки понять что автор «Бабьего Яра» становится осведомителем? В голове не укладывается.
Приезжаем. Я подаю в окошечко дежурного по отделению милиции паспорт, в него вложен «протокол». Дежурный удивленно это рассматривает и говорит:
- Я вас не вызывал». - Но как же так? мне только что звонили... - Одну минутку.
Дежурный выходит из своей будки-комнатки, идет куда-то по коридору, вскоре возвращается и сообщает мне номер комнаты, где меня ждут. Приятельницы садятся на скамью около этой комнаты.
Двое. Выглядят поприличнее, чем Червяков и Сиволапов. Такие советские костюмы, галстуки. У старшего неприятно маленькие руки и маленький рот, но это уж, пожалуй, придирки. Ни гнилых зубов во рту, ни тараканов на полу нет. Лица приветливые, весь тон такой, что желают мне добра.
- Что же вы не одна пришли?
- Это мои подружки, они были у меня, когда вы позвонили.
- Так не годится.
- Но ведь я же просила вас перенести разговор на завтра, говорила, что мне сегодня не удобно.
- Скажите им, чтобы они ушли.
- Нет, уж вы сами.
Главный вышел из комнаты и сказал женщинам:
- Идите домой.
Но те ответили: «Мы посидим».
– Вернется ваша подружка, не беспокойтесь.
– Ничего, мы подождем.
Досада была на его лице, когда он вернулся в комнату, видно, началось все не так, как надо, неправильно.
Тут он вынул из внутреннего кармана и показал мне, не раскрывая, кожаную книжечку, уже не алого, а бордового цвета из хорошей кожи, на которой значилось «Комитет государственной безопасности». И произнес, что6ы не было сомнений: «С вами беседуют сотрудники государственной безопасности». На это я, дивясь своей находчивости, ответила: «Очень приятно». «Меня зовут Владимир Сергеевич, а вот - Геннадий Геннадиевич». В самом начале беседы он, по-видимому, обратил внимание на то, что Геннадий Геннадиевич выглядит бездельником, и сказал ему: «Ты пиши, пиши». Геннадий Геннадиевич нацарапал пером строчки и потом бросил, пера в руки не брал и роль его в разговоре была ничтожная - лишь изредка он делал нужное выражение лица. Ученик он был, практику проходил, наверно.
Не дожидаясь вопросов, я стала рассказывать, что валюта у меня оказалась вполне законным путем, но Владимир Сергеевич перебил меня: «0 валюте мы поговорим потом. Сначала расскажите, какие у вас связи с иностранцами».
Я стала называть своих родственников в США. Кроме дяди - два его сына, один историк, другой физиолог (но общественная жилка возобладала в нем, и он стал заниматься проблемами слаборазвитых стран и тоже увлекся Пагуошским движением). Подыгрывая, Владимир Сергеевич делал вид, что впервые узнает от меня, кто они такие и чем занимаются. Он предлагал мне вспомнить, как я нашла дядю после долгого перерыва в переписке (1937-1958) - через одного американца, с которым подружилась на Конгрессе славистов. И с кем я еще знакома. Когда я называла каких-то-старушек, приезжавших из Франции, Владимир Сергеевич не скрывал скуки, когда упоминались молодые мужчины-американцы, он углублял разговор. Я рассказывала спокойно, зная, что все эти мои дружбы и родственные отношения были в свое время прослежены КГБ. Сколько раз их слабо тренированные агенты обнаруживали себя даже перед моим неопытным взором! Мало того, что я этому делу не обучена, я и по натуре обделена наблюдательностью; но ведь их грубая работа прямо лезла на глаза. То лифтерша прибегает в ужасе: я с американцами вошла в лифт, а двое побежали вверх по лестнице, чтобы засечь номер квартиры. То соседка обратит внимание: какой-то тип стоит и курит на лестнице, ждет, кто когда выйдет и куда пойдет. То прямо приходят к моим друзьям домой, расспрашивают, предлагают действовать совместно». В телефоне вечно шуршит планка, письма приходят только распечатанные, а другом раз в них найдешь и то, чего не ждешь. Однажды дядя послал мне коробочку шариковых карандашей, тогда все ими увлекались, и под оберткой я обнаружила письмо какой-то женщины из Лондона к какому-то мужчине в Москву. Письмо было без конверта, и я его прочитала - женщина благодарила мужчину за книгу о русском балете. Я пошла на московский почтамт и написала заявление. Мне сказали: «Если б вы знали, какие неприятности вы нам причиняете!» Словом, если бы я хотела скрыть что-то из своих отношений с иностранцами, то я бы приложила усилия и сделала их конспиративными. Но я не видела в этом никакой необходимости. Поэтому сейчас я рассказывала только то, что уже было известно КГБ, и не понимала, к чему они клонят.
- А вы знаете, что среди американцев очень много агентов ЦРУ?
- Конечно, знаю.
- Откуда вы это знаете?
- Как откуда? Из наших газет. Да и дядя мне об этом говорил.
Правда, дядя мне это говорил. Он сетовал на то, что культурный и научный обмен, с таким трудом организованный главным образом по настоянию пагуошцев, используется совсем для других целей. Только дядя полагал, что среди американцев, едущих в СССР, девять процен-тов имеют задание ЦРУ, а среди советских граждан, едущих в США -девяносто процентов связаны с КГБ. Не знаю, как уж считать эту разницу в процентном отношении, принципиальной или нет. Да я в это и вдаваться не хочу.
Мои ответы удовлетворяли Владимира Сергеевича, и он сохранял приветливый тон. Только когда я упомянула о своем знакомстве с Эндрю Филдом, он обнаружил се6я. Эндрю Филд был в Москве «на стаже» в один год с моим двоюродным братом Сашей. По его просьбе, я привела его к Ахматовой, которой он посвятил изящное английское стихотворение. Эндрю - поэт и способный литературный критик (с его предисловием вышел один из сборников Абрама Терца). Но, к сожалению, в характере у него не было тех качеств, которые делают приемлемой жизнь иностранца в Восточной Европе. Он не был ни терпим, ни тактичен, ни вынослив в нервном отношении, он не видел никаких причин обуздывать свою вспыльчивость, так что его пребывание в советчине кончилось грубым скандалом в таможне, после чего Филд, чудом избежав нашей тюряги, вернулся на родину и стал во весь голос кричать о своей ненависти к нашему режиму. Мои родственники, надо сказать, не одобряли Филда. Они носились со своей идеей культурного обмена и считали, что подобное поведение «обменщиков» может погубить дело. Для меня лично приезд моих американских родственников всегда был огромной радостью, но я вполне отдавала себе отчет, что никто из моих близких никогда не сможет поехать в США на казенный счет и что все это огромная потёмкинская деревня. Мне тоже Филд в конце концов надоел. Когда мы с дочкой сидели в гостях у Саши в его, надо полагать, хорошо оборудованной микрофонами комнатке университетского общежития, туда вошел Филд к сразу напустился на меня: «Почему в советских газетах пишут неправду?» - только этого он, видите ли, не понял. «Катись-ка ты от меня подальше, ученый!» - вот что мне бы хотелось сказать ему вместо ответа.
- А-а, вспомнили! - маленький рот Владимира Сергеевича исказился злой гримаской, когда я назвала имя Филда. Я успела подумать, что их учат этой перемене лиц в специальной школе. «Присылал он вам потом какие-нибудь книги?» - Нет, что вы, - ответила я вполне искренно. Я подарила Филду прижизненное издание Федора Сологуба, которым он занимался, он же, не желая остаться в долгу, пытался подарить мне повесть Владимира Тендрякова: «Берите, не стесняйтесь, она мне совершенно не нужна». Но я все-таки не взяла и теперь с чистой совестью отвечала правду Владимиру Сергеевичу.
По моим представлениям, нервный Филд был самым опаcным из моих знакомых иностранцев, и когда Владимир Сергеевич вдруг выстрелил в меня фамилией какого-то американского атташе, я ужасно удивилась: «Атташе? Да боже упаси...» Владимир Сергеевич снисходительно заметил, что я, по-видимому, человек искренний.
Перед Геннадием Геннадиевичем лежал лист бумаги, на котором он так ничего дельного и не начертал. Перед Владимиром Сергеевичем мои «Объяснения», писанные грамотеем Червяковым. Кроме того, на столе лежала коричневая книга, названием вниз. Побеседовав о моих родственных связях, Владимир Сергеевич еще раньше перевернул ее названием вверх, и я увидела, что это уголовный кодекс. Сейчас он раскрыл его и протянул мне. «Так вот, Наталья Александровна, должен вам сообщить, что Вы совершили уголовное преступление». И он показал мне статью 88, где было сказано: нарушение правил о валютных операциях карается сроком от трех до восьми лет.
Убедившись, что я испугалась, Владимир Сергеевич сказал: «Но мы можем пойти вам навстречу и не возбуждать уголовного дела. Вы сейчас дадите нам подписку, что будете сотрудничать с нами...»
Н-да... Ну и ну...
Слыхала я, конечно, про такое, но трудно представить себе было, что именно со мной это может произойти. Сразу такая малодушная мысль: боже мой, почему именно я, почему именно мне... Какая тоска... Позднее я получила диагноз «рак» - вот так же тянуло под ложечкой.
Когда дядя стал часто приезжать в СССР и у меня останавливаться, и знакомить меня со своими коллегами, и приглашать на всякие заседания и банкеты, многие думали, что у меня непременно должны начаться какие-нибудь неприятности. Если же нет - тогда это подозрительно... Это наводит на всякие размышления... По всем нашим прежним обычаям такое сойти благополучно не могло. Но ведь я-то верила, что мы живем в другую эпоху, чем мои родители. Когда дядя приехал в Ленинград на конгресс физиков в 1930 году, и мама, и тетя встретились с ним, но тетя - та сильно нервничала, говорила, что муж убьет ее. Муж ее был очень крупный инженер, технический директор Металлического завода имени Сталина. А когда, после трилцатилетнего перерыва, дядя приехал снова - мамы не было в живых, тетя же встретиться с ним не решилась. Муж ее умер, но теперь ее волновала судьба двух сыновей – оба инженера, бог его знает... И ужасно страдала моя бедная тетя от этого поступка. Огорчился и дядя. Правда, вспоминая родственную встречу 1930 года, он посмеивался. Муж тети не пришел на нее вообще, женщины же вели себя странно. У них был храбрый и одновременно таинственный вид, будто они и в самом деле пошли на решительный шаг, поминутно они следили, чтобы окна и двери были плотно закрыты, но беседа была пустая, одна из кузин спросила: «А что теперь носят в Европе?»
Когда меня спрашивали: «У вас никогда не было неприятностей из-за дяди?» - я отвечала с вызовом: «Никогда, никаких неприятностей». Вызов в том был, что пора, дорогие граждане, освобождаться от страха. Никто за вас этого на сделает.
И вот - пожалуйста. Чем все кончилось.
- Но при чем же тут валютные операции? Я не покупала валюту и не продавала. Доллары подарил мне дядя, и я принесла их в наш магазин.
- Нет, это именно валютная операция. Дядя не имел права оставлять вам доллары, он мог их только послать через банк.
- Но мне сказали во Внешпосылторге, что родственники могут оставить наличную валюту,
- Мы знаем, что вы консультировались с юристом, и он вам сказал, что вы ни в чем не виноваты. Но это не так.
Консультировалась - по телефону. Значит, от меня уже не скрывают, что подслушивали. Это убеждает меня в серьезности происходящего.
Владимир Сергеевич вздыхает. У него такой вид, что, мол, он и рад бы не называть меня преступницей, но это невозможно, потому что закон для него священен. Именно такое выражение преданности закону написано на его незначительном лице.
- Что же, значит придется мне отвечать по закону.
- Но мы можем избавить вас... Сейчас вы подпишете...
- Нет, подписку я не дам. Лучше уж в тюрьме посидеть!
- О, Наталья Александровна! Вы говорите так только потому, что не имеете никакого представления о тюрьме.
И Геннадий Геннадиевич тоже делает такое выражение лица - мол, наивность какая.
- Ну, не имею представления, так получу его.
- Наталья Александровна! Да что вы! Да может быть, вы как-то неправильно настроены, может быть, у вас есть какие-то предубеждения против нас? ведь теперь в органах работают совсем другие люди, юристы с высшим образованием.
И Владимир Сергеевич как бы показывает мне себя со стороны, себя и Геннадия Геннадиевича.
У него на лице - довольство собою, и Геннадий Геннадиевич тоже улыбается удовлетворенно, как ученичок, получивший пятерку.
- Нет, предубеждений у меня нет никаких. Но я не гожусь. (Какие предубеждения, смехота просто! Да с детства я знаю, кто вы такие, с вашим высшим образованием! Слушали вы мои телефонное разговоры, слушали, а ничего вам не пошло впрок).
- Тогда может быть вы как-то неправильно представляете себе, что от вас потребуется? Может быть, думаете: через забор лазить, с биноклем где-нибудь выстаивать? Нет, все будет гораздо проще: вы мне позвоните, я вам позвоню, встретимся, поговорим, посидим где-нибудь
в кафе с рюмкой сухого вина... Никто об этом не узнает - мы будем вас оберегать, это и в наших, и в ваших интересах.
- Я чего-то не понимаю. Вы мне только что объяснили, что мне полагается от трех до восьми лет. Раз полагается, что же говорить о какой-то работе?...
- А мы можем вас избавить от наказания. Вот Оксмана же мы пожалели!
- Что же, Оксман дал вам такую подписку?
- Наталья Александровна! Здесь мы задаем вопросы, а не вы. Вы совершили уголовное преступление, и вы, и ваш дядя совершил уголовное преступление...
Мой дядя! Типичный ученый, рассеянный до умопомрачения, пишущий стихи, переводивший Ахматову на английский, Есенина - на французский, Гете - на русский... Нашли уголовника!
Где родина моя? На свете
Лишь к переменам я привык,
И Данте, Пушкин или Гете
Равно приходят на язык.
И ныне я живу, не зная,
Богаче я или бедней
Того, кто жил не покидая
Убогой улицы своей.
Так писал дядя. Под влиянием Ахматовой, которая хвалила его стихи (отчасти, разумеется, из вежливости), он опубликовал свою книжечку стихотворений (Евгений Раич. «Современник». Париж, издательство «Рифма», 1965), это одно из моих любимых. Ахматова при мне спросила его, не собирается ли он увезти меня в США? Дядя сказал то, что не раз повторял и мне: «Что там делать?» Он склонен был отрицать осмысленность эмиграции для людей моего склада. «Кому там читать стихи? С кем говорить о стихах?» (Да и сама Ахматова была достаточно последовательна в этом вопросе). Дядя хорошо меня понимал, поэтому к его мнению стоило прислушаться. Дело совсем не только в стихах. Да, по-прежнему, как и в молодости, меня по-настоящему занимают несколько проблем русской культуры, но стихи уже не на центральном месте, что естественно. Полгода - от доклада Хрущева до венгерских событий, полгода в 1956 году я прожила в ладу с действительностью, радостно. Патриотизм - великое чувство, в котором я нуждаюсь больше, чем в чем-либо другом, но вряд ли во мне может родиться израильский или американский патриотизм, и дядя хорошо это знал. Он восхищался моими друзьями, каждый из которых был ему симпатичен и интересен, и если он говорил: «Таких друзей у тебя там не будет» - я думаю, он знал, что говорит, хотя и не совсем понимаю, отчего это так. Но это - к слову. Сейчас я думаю о той гадости, которую они могут устроить дяде, я даже обдумываю телеграмму, которую пошлю ему, как только выйду из отделения милиции. К счастью, я вовремя остановилась и не сделала этого. Я бы только зря его встревожила, но скорее всего, не остановила бы, он бы все равно выехал. Несмотря на внешнюю мягкость, он был твердым, целеустремленным, упорным человеком - это доказано всей его биографией.
Когда дядя приехал впервые после смерти Сталина, в 1960 году, на Шестую пагуошскую конференцию в Москву, с ним приехала его жена. Она сказала, что ей «так посоветовали». «На всякий случай». «Если с ним что-нибудь случится...» На родину ее совсем не тянуло, и она приехала в роли телохранительницы своего знаменитого мужа. Но дядя над этим смеялся. Он был удивительно спокойным и уравновешенным человеком, какими бывают только ученые-натуралисты. В семье сохранился рассказ из его отрочества, как он гостил у родных на Украине, где был вишневый сад и маленький консервный заводик. Каждую осень варенье с этого заводика отправлялось по железной дороге, и каждую осень начальник станции и помощник начальника станции получали по ящику в подарок. Но забытым оказался второй помощник начальника станции, о существовании которого просто не знали. Он послал донос в полицию, что в вишневый сад прилетает по ночам немецкий цеппелин и что там хранится склад оружия. Дело происходило в 1914 году, и в дом немедленно нагрянул отряд конной полиции. Все было поднято на ноги, перевернуто вверх дном. Но моего дядю, тогда мальчика, интересовало одно: почему лошадь урядника как-то странно била одним копытом-по дерну. Дядя не мог оторваться от этой лошади. Так же точно спокоен он был и в 1960 году, когда подвергся обыску нашей таможни - думали, что он вывозит рукописи.
Перебрал Владимир Сергеевич, сам чувствует. Дядю больше не упоминает. Я пытаюсь вернуться к началу:
- Мне сказали, что вещи и деньги мне вернут.
- Об этом, во всяком случае, забудьте!
- Во Внешпосылторге мне сказали, что я поступала по закону.
- Подумаешь, какая-нибудь сотрудница получит замечание.
Владимиру Сергеевичу говорить об этом скучно, настолько этот вопрос ясен. И он задает другой, более интересный:
- Как вы относитесь к Анатолию Кузнецову?
Эй, оперативники! Не слушали вы вчера Би-би-си! Со спокойной совестью я отвечаю:
- Резко отрицательно!
На лице Владимира Сергеевича удовлетворение. Он явно работает по позавчерашней инструкции.
- А как относятся к нему в литературной среде?
- Вот этого я не могу вам сказать. Я ни с кем об этом не говорила. Я живу замкнуто, работа у меня кабинетная, с людьми не связанная...
- Ну-у-у, Наталья Александровна! Я вас не понимаю! Я бы дня не мог прожить без общения с товарищами по профессии!
- Вот я и говорю, что непригодна для работы в разведке!
Слово «разведка» я употребила только, чтобы польстить Владимиру Сергеевичу. Но реакция его была неожиданная: «Тссс!» - зашипел он и кинулся к дверям. Мои приятельницы сидели по-прежнему на скамье, и он подумал, что они могут услышать это сакраментальное слово – «разведка». Он упрашивал их уйти домой или хотя бы погулять. Они неохотно отошли от двери. Провинциальный детектив! Однажды я возвращалась домой от Ахматовой со своей американской кузиной. Когда мы вошли в лифт, двое (как потом рассказала лифтерша) кинулись бежать за нами по лестнице. Я жила тогда на восьмом этаже. Лифтерша приняла их совсем за других, закричала: «Куда вы, к кому?» Один спустился поспешно, да прямо ей в лицо – свою книжечку красную. Раскрытую. Она успела увидеть только, что – майор. Вот я и думаю: если такие шишки, как майоры, за мной по лестнице бегали, то уж наверно и Владимир Сергеевич не ниже майора. А какая жалкая работа! Не хочу, конечно, сказать, что кто-нибудь квалифицированный уговорил бы меня дать подписку, но поговорить-то можно бы и поумнее... Право же... Не Анатолием Кузнецовым проверять...
- Эх, Наталья Александровна, нам ведь виднее, пригодны вы или нет. Давайте сейчас и покончим с этим неприятным делом. Будете спокойно жить, воспитывать дочку, ходить в ИМЛИ... Ведь не в самом же деле под суд вас отдавать. Нам же самим это неудобно – литератор!
Уловив, видимо, иронию у меня на лице, Владимир Сергеевич на этом мотиве не настаивает.
- Я не вижу, за что меня судить. Я же не знала, что вы не согласны с Внешпосылторгом!
- Незнание законов - не оправдание. Вы пойманы с поличными!
- Да что значит - «поймана», когда я ни от кого не скрывалась? Чего было меня ловить?
Два часа длился разговор. Владимира Сергеевича дома заждались.
- Может быть, вы устали, хотите подумать? Отложим до завтра?
- Нет, до завтра я ничего не надумаю.
- Хотелось бы завтра и покончить с этим делом: пятница. И Геннадий Геннадиевич завтра в командировку уезжает. А?
- Я думаю, обойдемся и без Геннадия Геннадиевича.
- Запишите мой телефон, подумайте и позвоните.
- Нет, мне ваш телефон не нужен. Я вам не позвоню.
Скоро выяснилось, что это моя ошибка грубая. Телефон непременно надо было записать.
- Ну, хорошо, я вам сам позвоню. В понедельник, с десяти до одиннадцати.
И Владимир Сергеевич, и Геннадий Геннадиевич подают мне на прощанье руки – видно, уже видят во мне своего товарища по профессии, без которого и дня прожить нельзя. К стыду своему, и я подаю, через силу, подаю руку.
- Содержание нашей беседы вы не должны никому передавать. Даже дочери. Да, никому. А что вы, кстати, скажете своим подружкам, которые тут ждут?
- А вы мне скажите, что им сказать, я это им и скажу. Владимир Сергеевич задумался ненадолго, потом сказал внушительным тоном:
- Так скажите: не только вещей не отдали, а я не знаю, как ноги унесла.
Продолжение см. Часть 3
Добавить комментарий