В одном из трехкомнатных номеров столичной гостиницы громко вещал репродуктор. Диктор бодро рассказывал о первом советском дизельном тракторе, успешном чкаловском перелете, боях на испанских фронтах. В глубине кожаного кресла лежали доставленные курьером центральные и ташкентские газеты.
Поселившийся здесь гость вставал по старой армейской привычке совсем рано. Но гостиничного номера старался не покидать: ждал звонка по своему, отправленному неделю назад в Кремль служебному письму. Впрочем, вызова туда, если учесть тон сегодняшних радиосообщений и газет, вполне могло и не быть.
Вот уже неделю, как перед ним стояла адова дилемма. Попытаться доказать высокому начальству собственную невиновность, пожертвовав при этом друзьями и близкими. Или же согласиться на самооговор, уронить себя, и угрозой гибели спуститься прямиком в лефортовский подвал. Ад был в том, что столкнулся с уму непостижимым, нечеловеческим, животным.
Риск ареста пока не был явным. Он еще не расстался в полной мере с властью. Пользовался льготами партноменклатуры. Его по-прежнему соединяли по телефону с влиятельными кабинетами.
Там, на родине, фамилия его уже была вычеркнута из всех телефонных справочников. Здесь же его, – в принципе не такого большого по московским меркам начальника, – сопровождала казавшаяся пока не столь опасной безысходность.
Make the best of a bad job - «Делай всё возможное, даже если дела плохи», – учила его в детстве гувернантка. Он вспоминал теперь и другое из рассказов иностранки, муж которой погиб в сибирской ссылке: «На допросах много не говорят, а то запутаешься и не вылезешь; нужно следить, как следователь записывает ответы, а то подпишешь совсем не то, что говорил»…
Конечно же, если б не природный ум, ежовские костоломы не стали б медлить, а давно превратили его во врага народа. И, если надо, они уложат всех-всех, находящихся на самых далёких развилках родства, соседей или даже улицу. Устроят показательное зрелище, молниеносный процесс, с признанием себя военным преступником. Расстреляют где-нибудь в подмосковном Дрожжино. А потом включат в отчет о разоблаченных шпионах. И ничто их не остановит.
Давно известно, они действуют по законам волчьей стаи: для охоты выбирается ослабшая либо больная жертва.
Интересно, а как, каким образом, и под каким предлогом станут «виноватыми» дети? И что им инкриминируют? И что станет с ними после его ареста? Отправят в лагеря?...
Нет, про няню и семью он, конечно, подумал зря. Этак можно накаркать на свою голову.
…При звуке швабры в ванной жилец комнаты дрогнул от неожиданности и повернулся.
Горничная этажа, как оказалось, никуда не уходила и продолжала убирать номер.
– Вы всё еще тут, Марья Павловна? Не закончили?
– Закончили – не закончили… Да велено мне следить за вами!... И я вот, как видите, согласилась!... А что ж еще делать-то?... Вон что вокруг происходит!... Никому сейчас верить нельзя!... А вдруг и впрямь начнете писать листовки, а потом сбрасывать их с балкона, – а меня потом пособником врага народа объявят?
– Да хватит убирать, довольно!
– Когда надо будет — уйду.
Он расстегнул воротничок и, оторопев от услышанного, поспешил на балкон. Положил руки на горячие от солнца поручни, попытался забыться, но опять опешил: на соседнем балконе, боком к нему, стоял как-то странно, незнакомый сосед и лукаво курил...
Похоже, и поговорить уже не с кем, – казалось, все всё знают и пристально за ним наблюдают. Или следят. Или подсматривают. Или подслушивают. Или вынюхивают… Не исключено, что вынюхивали все эти трое суток.
Интересно, а давно ли поселился в гостиницу этот сосед? И как общаются между собой уборщица и постоялец справа? И кто ими верховодит? И много ли людей надо поставить на все точки, которые ты посещаешь?...
Перед взором вдруг предстала карта с Садовым кольцом, масса осведомителей, то тут, то там сидевших в новых немецких автомобилях...
Плотно закрыв дверь на улицу, он прошел в кабинет, взял с серванта бутылку, налил коньяку в рюмку и выпил, не закусывая.
Депрессия не проходила и даже усилилась.
Да, подумал он, цель достигается: при такой неизвестности постепенно ломается воля к жизни. Начинаешь чувствовать себя загнанным животным. Остается вот это, ранее неведомое – пытка страхом, ожиданием неизбежной беды, беспокойством за жену и малолетних детей. И эти внезапные, неожиданные аресты по ночам.
А ведь, как дизельным трактором, мелят, всех без разбору, виновных и безвинных, младенцев и стариков, – медленно, но беспощадно!
Простым увольнением по собственному желанию, вероятно, они не ограничатся; будут любым образом вытаскивать из кармана партбилет. Будут наблюдать, к кому первым из верхов побежит за помощью. И к кому первым из низов сдаст самое ценное из нажитого.
Главное – вовлечь в подвал, а там можно состряпать такие воспоминания! Там любому мужчине сменят пол ! А могут и миры.
Да, жизнь, как и тогда, в гражданскую, все больше насыщалась кровью. Но никак не хотелось уходить в иной мир предателем или трусом! Если он и боялся когда-нибудь или чего-либо пуще всего, – так это попасть в полное одиночество; не угадать времени, где останешься совершенно один; признаться вконец, что неудачником прожил никчемную жизнь.
Как не хочется слепо покоряться судьбе, ждать обреченно, как овца, предназначенная для заклания!
И противно выказывать храбрость, славить себя языком, только из боязни, что тебя назовут трусом.
Глупо, просто глупо, будет, как это делали сегодня многие, кончать жизнь самоубийством. Кощунственно – в священную пятницу. Да еще выбросившись с окна, – как какой-нибудь коррупционер, рогоносец или неудачник. Да еще – в чужом городе. Все родные там, в Ташкенте, оскорбились бы таким сведением счетов с жизнью. А в газетах, на последних страницах, написали бы что-нибудь типа: «бывший премьер-министр умер от сердечного приступа на открытии нового заводского цеха».
Гражданская – не гражданская. А кому нужны сейчас воспоминания? Они никогда не бывают полными, их можно повернуть куда хочешь. И превратишься в торговца сновидениями. История – она как палка, конца в ней два: подлинная нужна – копай глубже, а если только для своего времени пишешь – будет поверхностной.
Вспоминать, – так если только об улице детства, плечах отца, первой любви, молочных зубах сына-первенца...
А может быть посыпать голову пеплом и бежать куда глаза глядят? Да только в дальних краях и месяца не прожить – убеги хоть в Мексику, на чкаловском самолете прибудут, достанут ежовыми рукавицами, умертвят неизвестным ядом или раскроят череп ледорубом. В лучшем случае – сгинешь в безвестности на какой-нибудь пустынной чужбине, и похоронят где-то на окраинах провинциального кладбища.
…После ухода уборщицы постоялец занавесил окно, задернул штору: тут, в темноте, его не могли видеть с улицы, – он же кое-что видел.
«Многолошадный, буйный, голоштанный, двууглекислый двор кипел ключом», – вдруг прицепились и не сдавались строки поэта, с которым он познакомился года три назад.
Тогда, в квартире Пастернака, читавшему ему свою новую поэму, он подумал: а ведь поэт, истинный поэт может иметь такое влияние, какое не знает ни один премьер-министр! Он бы и сам стал поэтом, если б политика тогда, в гражданскую, ни стала драть ему бока, ни поглотила без остатка всю его жизнь. Так и получилось, что постепенно живых людей, маленького человека, поэта он стал понимать все меньше.
Еще раз оглянув ванную, он вошел туда и пристально взглянул на себя в зеркало. От прежнего ясноглазого человека, с удлинённым лицом и блестящими волосами назад не осталось и следа. Да, это было его лицо, – но, кажется, что оно - и анфасом, и в профиль - абсолютно изменилось, хотя и меньше, чем он менялся внутри.
«Неужели, это я?... Да, это ты среди них! Пусть будет тяжело, но надо принять конец достойно, – а чтобы так умереть, надо совсем не хотеть жить. Значит, надо не целовать сапог палачам, и молчание будет главным твоим достоинством. Может, тогда восстанешь из мертвых, чтобы схватить рукой руки своих убийц? Чтобы снова, – но уже поэтом, – увидеть, как видел в детстве, небо, солнце, людей!».
Холодный душ, казалось, привел его в чувство и вывел из столбняка. Он стоял нагишом в ванне, наблюдая за тем, как струилась по телу, стремительно сочилась, бурля пеной, и сквозь решетку на дне вода. Словно, смерть исчезала куда-то. Даже захотелось засвистеть.
Весь дрожа, он вытерся, накинул халат и на цыпочках прошел в свою комнату. Надо было переодеться, попить горячего чаю и сходить в парикмахерскую.
Добавить комментарий