На вопрос «как поживаете» Аркадий Львович отвечал «не поживаю, а доживаю». И собеседнику становилось не по себе, поскольку в этой невесёлой шутке доля правды была выше общепринятой нормы...
Аркадий Львович приехал в Америку в начале 90-х годов, когда жизнь в России стала просто невозможной — ложись и помирай. А в Америке уже десять лет жил Дима, его сын. И звал к себе — «приезжай, папа, на всём готовом будешь жить, нуждаться не будешь ни в чём».
И правда, на материальное положение Аркадий Львович не жаловался: пенсии и многочисленных льгот хватало на жизнь вполне, квартиру дали по «восьмой программе», то есть сам жилец платит малую часть, основное платит государство. Квартирка была небольшая, гостиная, спальня и балкон, на шестом этаже высотного дома, с крыши которого видны были пляж и океан. Тихий океан... Последний раз Аркадий Львович видел Тихий океан в 1945 году с другого берега — из Владивостока. Там застало его окончание войны с Японией. А до этого он воевал на Смоленщине, в Белоруссии, Литве, Польше — куда только ни бросали аэродром, где он служил механиком...
Да, на своё материальное положение он не жаловался — напротив, так хорошо, на всём готовом, он никогда не жил. Это надо признать, спасибо Америке. Но вот одиночество, когда целый день некому слова сказать, угнетало невыносимо. Дима жил в двух часах езды на машине, звонил редко, примерно раз в неделю. Навещал ещё реже. Добраться до него на городском транспорте было невозможно, а машину Аркадий Львович не водил. Несколько раз Дима привозил отца к себе домой. Дом был большой, даже слишком большой для двух человек — Димы и его жены. Жена была американка по имени Джилл, по-русски знала два слова: «привет» и «туфли». По дому она ходила в майке, коротких шортах и босиком. Она улыбалась Аркадию Львовичу, угощала его салатом из морковки, но вскоре надевала туфли и уезжала по своим делам. Они оставались вдвоём с Димой, пили безвкусное американское пиво и, в основном, молчали: общих тем для разговоров было мало.
Лучом света в тусклой жизни Аркадия Львовича стала ассоциация эмигрантов — ветеранов войны. В городе их набралось много, восьмидесятилетних стариков, участников Второй мировой, и когда 9-го мая они в советской военной форме, увешанные орденами и медалями, проходили парадом по Центральному бульвару, зрелище было весьма внушительное, хотя и несколько грустное. Причём принципиально 9-го мая, а не 8-го, когда День победы отмечает вся Америка.
Важнейшим делом членов ассоциации была борьба за признание за ними статуса американских ветеранов. Они писали многочисленные письма президенту, конгрессменам и сенаторам, в которых указывали, что в годы войны Советский Союз и США были союзниками, сражались против общего врага, то есть делали общее дело, и потому советские ветераны должны быть приравнены к американским товарищам по оружию. Ответ всегда был одинаковый — всегда отрицательный. «Мы высоко ценим вклад Советского Союза в дело разгрома гитлеровской Германии, — отвечал президент, сенаторы и конгрессмены. — Но по закону страны американским ветераном может быть только тот, кто служил в американской армии». Члены ассоциации обсуждали это письмо на очередном собрании, выносили очередную резолюцию, требующую закон пересмотреть, а их приравнять. Они писали новые письма и получали новые ответы, не отличавшиеся от прежних.
На собраниях ассоциации Аркадий Львович познакомился со многими ветеранами, эмигрантами из бывшего Советского Союза, но особенно часто он общался с двумя из них: Исааком Абрамовичем Зускиным и Василием Васильевичем Проничевым. Не то что он выбрал их как лучших, а просто они жили поблизости, пешком можно дойти.
Собирались они по очереди — то у Аркадия Львовича, то у Василия Васильевича (Зускин к себе не приглашал: у него дома была больная жена, сварливая тёща и несметное количество внуков.) Хозяин квартиры расставлял на столе закуску, купленную в «русском магазине» — селёдку, грибки, колбасу — и доставал из холодильника бутылку водки.
— Ну, будем здоровы! — провозглашал Василий Васильевич. — Чтоб не в последний раз, как говорится.
Дружно выпивали, смачно закусывали. Исаак Абрамович, придирчиво рассмотрев этикетку на банке с грибами, отодвигал банку в сторону и закусывал апельсином. Пил он из своего стаканчика, который носил с собой, ну а водка — она всегда кошер. Сразу же по приезде в Америку Зускин примкнул к местным хасидам, с которыми свободно общался на идише. Он круглый год носил чёрную шляпу и чёрный пиджак. Даже на параде в День победы он появлялся в своём обычном виде, только прикреплял к пиджаку награды. Правда, в марше по Центральному бульвару он не участвовал из-за сильной хромоты.
В июле 1941 года Исаак Зускин, зубной техник по профессии, вчистую освобождённый от армии по состоянию здоровья (40 процентов зрения в правом глазу, в левом вообще ноль) был задержан на улице людьми в военной форме и доставлен в районный военкомат. Там ему сказали, что он добровольно мобилизован в народное ополчение. Зускин пытался что-то объяснить насчёт плохого зрения, даже предъявил документ, но военком только засмеялся:
— Чего тебе там видеть? Бери лопату и копай.
Так Исаак Абрамович в составе московского народного ополчения попал на войну. Вначале, действительно, копали землю. Обмундирование выдали близкое к лохмотьям, обуви вообще не дали — щеголял в своих городских полуботинках. Через несколько дней пришло оружие. Досталось не всем, но Зускину, так сказать, повезло: ему дали итальянскую винтовку системы Виттерли. Беда в том, что в прорезь прицела он мог разглядеть лишь 40 процентов противника...
Однако не пришлось Исааку Абрамовичу совершить ратные подвиги со своей итальянской винтовкой. Где-то под Вязьмой их эшелон был вдребезги разбит немецкой авиацией. Зускин получил тяжёлое ранение, правая нога была изувечена, несколько месяцев он провёл в госпиталях. После демобилизации жил в Челябинске, работал на военном заводе. Со временем он узнал, что из их полка (это примерно три тысячи человек) после столкновения с противником остались в живых 220, — так что можно сказать, снова повезло...
— Не вовремя выпитая вторая способна разрушить первую, — назидательно произносил Василий Васильевич. Охотно выпивали по второй. Речь заходила, как правило, о проблемах в ассоциации ветеранов. Как в любой организации, состоящей из бывших советских граждан, в их ассоциации вскоре после образования началась внутренняя борьба, приведшая к расколу. Теперь существовало две параллельных ассоциации. Чем одна отличалась от другой, сказать было трудно, но они люто ненавидели друг друга и обличали друг друга в местной русской прессе. Дело дошло до того, что в прошлый День победы они маршировали разными колоннами. И вот на беду получилось так, что Аркадий Львович и Василий Васильевич оказались во враждующих ассоциациях. Что касается Исаака Абрамовича, то он никак не мог примкнуть ни к той, ни к другой, поскольку не видел между ними разницы и вообще не понимал, из-за чего сыр-бор загорелся...
— Ваш майор Рубинский жулик! — горячился Аркадий Львович. — Он присвоил себе членские взносы за позапрошлый год. Ну, пусть не целиком, пусть частично — всё равно жулик!
Майор Рубинский возглавлял ассоциацию, к которой принадлежал Проничев. И тот не оставался в долгу:
— А майор Захер? Он вообще никакой не майор, он и в армии-то не служил. Типичный проходимец!
Майор Захер, соответственно, возглавлял параллельную организацию. В одной ассоциации два майора ужиться не могли.
— Может, выпьем ещё по одной? — вовремя подавал голос Исаак Абрамович. — И поговорим о чём-то другом...
Выпивали ещё по одной. Речь заходила о ситуации в России. Аркадий Львович был очень категоричен:
— Это власть буржуазии, ничего хорошего ожидать от неё не приходится. Всё происходит так, как предсказывал Маркс: одни жиреют, другие пухнут с голода. Всякие ориентиры потеряны, осталась голая погоня за чистоганом.
Василий Васильевич в общем соглашался с отрицательной оценкой нынешнего правительства России, но мотивировка у него была другая:
— Эта власть не отражает интересов русского народа, она не наша, не русская власть.
Что это означает, он не объяснял, только покачивал своей крепкой, наголо бритой головой. Вообще, Проничев не был особенно разговорчивым. В ассоциации знали, что демобилизовался он в чине подполковника, что в войне участвовал, правительственные награды имеет. Но в каких войсках служил, где воевал — об этом он не рассказывал. В Америке оказался в начале девяностых по той же причине, что и другие: жить в России стало невозможно. Приехал он к своей дочке, которая эмигрировала несколькими годами раньше, предусмотрительно выйдя замуж за врача по имени Фима Заличихес. В средствах он был явно свободнее, чем его приятели: так время от времени он уезжал куда-то на пару недель, туманно поясняя, что надо навестить родственников и знакомых.
Что касается Исаака Абрамовича, то он своего мнения о нынешнем политическом режиме в России старался не высказывать. Если же его спрашивали очень уж настойчиво, он пожимал плечами, чесал голову под шляпой и произносил:
— Я знаю? Буржуазное, народное или какое ещё у них там правительство?.. Слава Богу, меня это не касается.
А однажды он сказал:
— Я знаю одно: евреям там жить не нужно.
И Проничев неожиданно согласился с ним: «вот это верно».
Аркадий Львович постоянно жаловался. Жизнь в Америке ему категорически не нравилась:
— Ну да, всё есть. Но это касается материальной жизни. А какое убожество в духовном отношении! А какие равнодушные, эгоистические люди в этой стране! Улыбаются, а что за их улыбками? Ничего, пустота. Духовная пустыня.
— А вы хоть раз пойдите в синагогу, — предложил Зускин.
— Я? В синагогу? Что я бабка деревенская? У меня высшее образование, не забывайте. Я культурный человек, а вы — «в синагогу»... — Но тут же, спохватившись: — Прошу прощения, Исаак Абрамович, я не хочу вас обидеть. Я считаю вас тоже... человеком образованным и культурным. Только вы немного... как бы сказать...
Выпивали ещё по одной, и тут наступало то, может быть, главное, ради чего они собирались вместе. Исаак Абрамович, несколько раз кашлянув, сдвигал шляпу на затылок, и высоким, напряжённым, хватающем за душу голосом запевал:
Горит свечи огарочек,
гремит недальний бой.
Налей дружок по чарочке
по нашей фронтовой.
Непонятно даже, как в этом невзрачном, израненном войной человеке мог жить такой сильный голос. Пел он надрывно, с характерными канторскими интонациями, и это придавало песне несколько странный, не заложенный в неё изначально смысл.
Давно мы дома не были,
цветёт родная ель,
как будто в сказке-небыли
за тридевять земель.
Собутыльники подпевали вполголоса, но больше слушали, захваченные и взволнованные его пением.
Расходились поздно.
Однажды вечером у Василия Васильевича дома раздался телефонный звонок:
— Говорит майор Захер. Мне сказали, что вы можете знать, где найти Аркадия Липника. Он не явился на собрание ассоциации, и третий день не отвечает на наши звонки. А у нас важное дело.
Конечно, майор Захер был из враждебной ассоциации, но сейчас было не до того.
— Понятия не имею, где он может быть, — упавшим голосом сказал Василий Васильевич. — А телефон у вас правильный?
Майор назвал номер — увы, правильный. Спросил:
— А у сына он может гостить?
— Исключено. Сын изредка берет его к себе на пару часов и только по выходным. А три дня... ума не приложу. Я видел его на прошлой неделе. Он вроде бы ничего был. Ну, как всегда. Надо поспрашивать по госпиталям.
— Если чего узнаете, сообщите нам. Он очень нужен, здесь подпись его требуется под документом.
По-английски госпиталем называется обыкновенная больница для обыкновенных граждан. Найти номера больниц в телефонной книге большого труда не представляло, а вот спросить на корявом английском, не поступал ли к ним Аркадий Львович Липник было труднее. Но Проничев справился с этой задачей. Он обзвонил все основные больницы в городе, и ответ он получил отрицательный: нет, такой не поступал.
Поиски Аркадия Львовича продолжались, тревога нарастала. Пропал человек! К поискам подключился Исаак Абрамович, но с тем же результатом — то есть без результата. Он пытался найти телефон Димы Липника, сына, перерыл телефонные книги всех пригородов — не нашёл. И вот на третий или четвёртый день поисков, то есть через неделю после исчезновения, Аркадий Львович нашёлся: он сам позвонил Зускину.
— Где вы? — закричал Исаак Абрамович.
— Дома, уже дома. Они меня дольше держать не стали. Лежите, сказали, дома.
— А что произошло?
— Ну, это... heart attack... Как по-русски?..
Говорил он еле слышным, замирающим голосам.
— Мы сейчас к вам придём. Можно?
Он позвонил Проничеву, они встретились у входа в дом, поднялись на второй этаж. Дверь открыла молодая незнакомая женщина в майке, шортах и босиком. Видя их удивлённые лица, она попыталась объяснить:
— I am his daughter-in-law. My name is Jill.
Аркадий Львович лежал в спальне. Он постарался улыбнуться гостям, улыбка вышла кривой и бесцветной. Выглядел он ужасно: бледный, осунувшийся, глаза какие-то водянистые...
— В какой больнице вы были? — спросил Василий Васильевич.
— Кайзер-госпиталь называется.
— Мы туда звонили! Нет, сказали, Аркадий Липник не поступал.
Аркадий Львович несколько раз вздохнул:
— По документам я Абрам Липник. Они не знали, понятно...
Весь он был окружён какими-то приборами, трубками. Джилл снимала с них показатели, записывала в блокнот, время от времени давала больному лекарства, — и всё это ловко, быстро, аккуратно.
Приятели провели у постели Аркадия Львовича часа два. Больной не произнёс почти ни слова, только шумно дышал, глядя в потолок остановившимся взглядом.
Когда прощались у подъезда, Проничев заметил:
— Похоже, дело дрянь.
Исаак Абрамович отозвался не сразу:
— Всё в руке Божей... Я завтра приду часа в два.
На следующий день Аркадий Львович выглядел ещё хуже. Глаза у него были закрыты, дышал он прерывисто. Джилл по-прежнему хлопотала вокруг больного. Дважды приходил врач. К вечеру появился Дима. Он коротко поздоровался со знакомыми, поглядел на отца — тот так и не открыл глаза. Пошептавшись по-английски с женой, он уехал.
Наутро Исаака Абрамовича разбудил телефон. Женский голос произнёс длинную фразу по-английски, из которой Зускин разобрал только одно слово «Аркадий».
— Аркадий Львович? — переспросил он.
— Yes, he died at four o’clock in the morning. Jill is speaking.
Это он понял.
Хоронили через день. Дима сказал, что отец был человеком неверующим, и потому никакой религиозной церемонии не будет. Пришли, в основном, ветераны, члены ассоциации, в которой состоял покойный Аркадий Львович. Одни мужчины, Джилл была единственной женщиной среди собравшихся на кладбище. Она стояла в сторонке, в тени разлапистого дерева, и тихо плакала.
Речь держал председатель ассоциации ветеранов майор Захер. Он рассказал о славном боевом пути Аркадия Липника, который прошёл всю войну с сорок первого по сорок пятый. Он служил механиком на прифронтовом аэродроме, готовил самолёты к боевому вылету. Не однажды аэродром подвергался налётам вражеской авиации. Как-то (война шла в Белоруссии) немецкие танки окружили аэродром и прямой наводкой уничтожили все находившиеся на нем самолёты и почти весь персонал. Аркадий Липник был ранен, лечился в госпитале четыре месяца, а потом снова вернулся на свой аэродром, который уже переместился в Польшу. На бархатной подушечке среди советских наград Липника красовался и польский орден.
Ещё засыпали могилу, а люди уже начали расходиться. К Диме подошёл кто-то из администрации кладбища и спросил, на каком языке он хочет надпись на памятнике.
— На русском, — сказал Дима. — И вот ещё... Там в документах он Абрам Липник, так пусть напишут Аркадий. Он себя так называл. Как это пишется? Дайте карандаш, я вам напишу.
Исаак Абрамович подождал, пока ушёл Дима, приблизился к свежей могиле, постоял с минуту молча, потом запел:
Эль молэ рахамим
шохейн бамромим
хамце менуха нахона тахас канфей ха-шехина...
Его сильный голос разносил слова заупокойной молитвы по всему кладбищу. Он допел до конца, повернулся, чтобы уходить, и почти наткнулся на Василия Васильевича, который стоял за его спиной в тени дерева. Они вместе направились к выходу с кладбища.
На автобусной остановке Проничев спросил:
— Не хотите ли ко мне заехать? Помянем, как положено. А то нехорошо как-то...
Они долго добирались двумя автобусами. Дома Василий Васильевич быстро расставил на столе обычную закуску — солёные огурцы, колбасу, овощные консервы, хлеб — и налил водки из запотевшей бутылки.
— Ну, давайте не чокаясь за светлую память нашего дорогого Аркадия. Хороший был человек.
Выпили, помолчали.
— И что интересно, — продолжил Проничев, — совсем, как русский. Даже не скажешь, что... не русский. Хороший человек.
Исаак Абрамович ничего на это не сказал, только слегка улыбнулся, сдвинул шляпу на затылок и запел своим высоким, надрывным голосом:
Горит свечи огарочек,
гремит недальний бой.
Налей дружок по чарочке
по нашей фронтовой.
Добавить комментарий