*** Сменить Москву на песни у костра, Уют квартиры на уют палатки — Я так устал играть с собою в прятки, Но… сын проснулся, ночь уже прошла. Исчезнуть, анонимно быть собой, Не спрашивать, но и не быть в ответе, Бродить по жизни, словно вольный ветер, Но… плачет сын, такие брат дела! Что маяться, такие брат дела! Присев на корточки, я сыну вытру слезы И постараюсь отвести угрозу, Какой бы страшной ни была она. *** «Какое счастье — быть самим собой И как убого — не желать иного…» Мы даже не пытаемся уже Воспоминанья отличать от бреда — Мы дремлем после сытного обеда В квартирах на каком-то этаже. Спускаемся в подъезд: Почтовый ящик Все так же пуст, Разбит и позабыт. Все так же он рекламою набит И погружен в мечтанья о вчерашнем. Подходит лифт, мы шаркаем назад, Скрываемся за стенами квартиры, И снова путь — от спальни до сортира. Снег за окном. Часы опять стоят. *** На другом конце города, На другом конце провода Мне ответят тихо и вежливо: «Пардон, вы ошиблись номером...» Однажды, в себе запутавшись, Я встану, о чем-то задумавшись, И услышу вдруг голос вежливый: «Пардон, вы ошиблись юностью…» А в конце, кто-то страшный, но близкий Глянет с ласковой укоризной И тихо, вежливо скажет: «Пардон, вы ошиблись жизнью…» *** Редкие встречи в чужих городах, Краткие ласки, украденный взгляд — Все это было сто лет назад, Все это будет сто лет спустя… Горькое: «Здравствуй!» случайных гостиниц, Терпкое эхо изломанных судеб, Все это было, все это было. Все это будет, все это будет… Вечная песня сырых номеров, Где имена наши даже не спросят. Жадные губы и, стрелки часов — Поезд ведь в восемь, поезд ведь в восемь… Спешка к вокзалу, чтоб не опоздать, И никогда сюда не возвратиться. Все это было сто лет назад… Все это длится, и длится, и длится… «Алло, Рита?»«Здрасьте, теть Алла, а Рита дома?» — задыхающийся детский голос, первые секреты с подружкой, кукла с ярко–голубыми пугающими глазами, казалось она смотрит внимательно и настойчиво ночью, в темноте зимней комнаты, снег играл за окном, от этого бледно светилась комната, и было непонятно, то ли кукла охраняет, то ли думает, как бы потихоньку соскочить со стула и подкрасться к кровати…
«Алла Владимировна, Риту можно к телефону?» — голос на изломе, уже не детский, еще не мужской, с затаенным желанием, страхом и боязнью — а что сказать, когда подойдет та, которую так хочется услышать и так страшно и сладко слушать, а в ее комнате полумрак, плакаты на стенах, и уже откровеннее разговоры с подружкой, но — так много нельзя ей уже говорить, и сны неспокойны и вспоминается, как неловко и неумело он ткнулся ей в губы, и как это было приятно, и взгляд натыкается на неподвижное лицо куклы, сердце замирает на секунду — кукла смотрит оценивающе и непонятно — поднимается серая жуть — кукла внимательно слушала разговор и он ей, наверное, был неприятен…
«Алло, Рита?» — голос уверенный, немного усталый, это слышно даже через треск межгорода, снова задерживают дела, сама устала, уже все равно — хорошо милый, да, конечно, позвони как сможешь, в комнате уже полутьма, с кухни пахнет жареной курицей, картина на стене расплылась прямоугольным пятном, подруга долго рассказывает что–то неважное и непонятое, лунный свет падает на стул, неподвижное лицо куклы, затаенное злорадство в неподвижных глазах…
«Алло, Риточка..?» — голос дребезжит как крышка над кипящей кастрюлей, он ломок как стеклянная пластина, запах лекарств, и — ты знаешь снова шалит сердце, да, и дети, что ты, Риточка, — давно уже переехали, гипертония, врач сказал — нельзя нервничать, и подруга уже больше не звонит, в комнате запах старости и цветов, неподвижный и уже неизменный одинокий, доживающий сам себя уют, кукла смотрит с терпеливым ожиданием…
«Алло, Рита. Здравствуй…» — голос вне времени, вне возраста, в нем спокойствие и долготерпение неподвижности, и так страшно, и нет сил положить на рычаги упавшую трубку, и дверь отсюда, с постели кажется такой далекой и почему–то все больше и больше становится лицо куклы…
1937 год. Сталинская Россия. Четыре колхозных агронома присуждены к расстрелу за «вредительство». Жены трех из них едут в Москву: в их городке никто не взялся защищать заведомых смертников, один из местных адвокатов указал на московского защитника Седова, мол, поезжайте к нему.Три несчастных женщины добираются до квартиры Владимира Седова в 10 вечера. Седов и его жена пьют чай, о чем-то разговаривают. И вдруг – звонок. Этот поздний звонок мог перевернуть их жизнь - такое тогда случалось повсеместно, но пока пришли не за Седовым...
Добавить комментарий