“Катя Медведева — это чисто русский талант”
Марк Шагал
— У меня все по настроению. Когда я деловая, акрилом работаю: не выгорает и без запаха. О небесах думаю — темперой пишу. А то, что сейчас на душе лежит, — маслом… Посмотри, автопортрет сырой еще. Я в него собственные бусы гранатовые вставила. А щеки я себе всегда делаю румяные — так я на Чурикову похожа. Ой, люблю ее!..
Автопортрет Катя написала к своей, аж сороковой, выставке. Смотрит с картины на этот мир — не нарадуется. И тут же, рядом, сама, модно, красиво и вместе с тем забавно одетая: в стильном черном шелковом платье, в легких спортивных сапожках и старинной косынке вологодского кружева.
Я поинтересовался, как ей удается так часто выставляться.
— Меня Москва любит, — пояснила художница. — За то, что сама никуда не лезу. Спонсоры тут и там объявляются, хотя я их не ищу. Картинки у меня добрые. И в Европе то же. Где только не выставлялась: и в Париже, и в Ницце, и в Амстердаме, и в Лондоне, и в Берлине…
Слушая ее, трудно представить, что эта женщина пришла в мир искусства из крестьянской избы, провинциального захолустья, городских трущоб и таких житейских невзгод, которых хватило бы, чтобы десятикратно убить в человеке и веру, и надежду, и любовь.
— В 34-м (я тогда еще не родилась) маму и ее первого мужа пришли раскулачивать, — рассказывает Катя. — Все отняли, из дома выгнали, восьмерых детей не пожалели. Шестеро умерли от голода и холода, хозяина расстреляли, мама с двумя дочками бежала в село Голубино, той же Сумской области. Там снова вышла замуж, меня родила, там же и войну пережили — чем Бог пошлет: бабушка слепая кормилась подаянием и нас подкармливала. Что до отца, то он, инвалид детства, слыл на деревне колдуном, хотя был истинно верующим. Ходил в лес, где в тишине читал Библию. Волки окружали его, да не трогали.
После войны всей семьей (кроме слепой бабушки) сели на проходящий товарняк и поехали счастья искать — куда глаза глядят. Сошли в Ростове-на-Дону, теплом и рыбном. Девятилетняя Катя побиралась на вокзале, на берегу Дона собирала рыбью кожуру — варили и ели… Другой товарняк привез их аж в Азербайджан, в городок Геок-Чай. Тут вся семья свалилась от малярии, в живых остались только Катя и старшая сестра. Она и отдала Катю в детский дом, где девочка прожила долгих семь лет. Отсюда отправили Катю в Баку, в ФЗУ, где из нее сделали ткачиху. После чего еще восемь лет работала на ткацкой фабрике, в пыльном и жарком цеху.
В память о голодном детстве и детдомовском отрочестве, о юности, прошедшей в грохоте ткацких станков и в тесноте общежитий, в память о себе, матери-одиночке, — Катя Медведева, став художницей, напишет образ “Богородицы Юницы”, светлый и радостный, в розовом сиянии, который, по глубокому убеждению Кати, в самые трудные годы был с ней рядом, давал силы и надежду.
Старая Ладога
Чей-то голос нашептывал Кате Медведевой: хочешь жить — возвращайся на Родину, уходи с фабрики. Да и замужество, подарившее ей лишь одну радость — любимую дочь, тяготило. И вот однажды Катя села в поезд и уехала из Баку к своей слепой бабушке в Голубино. Слава Богу, застала ее в живых. А через год, похоронив, пошла бродить по свету, пока не остановилась на Волге, в Ульяновске. Тут и начались чудеса.
Устроилась в кафе официанткой. По вечерам училась в культпросветучилище на дирижера-хоровика. Дочку-восьмиклассницу отдала в художественную школу. Купила ей кистей, красок, даже мольберт. А Иринка возьми да и брось. Тогда (может, оттого, чтобы кисти и краски не пропадали) Катя сама встала за мольберт. И — словно праздничный салют прогремел. Все вокруг преобразилось, а в душе у Кати расцвела яркая радуга. Картинки посыпались, как из рога изобилия. Рисовала даже ночью. Но, когда первая волна схлынула, задумалась: а что же дальше? Поняла, что здесь, в Ульяновске, ее странные картинки иначе, чем детской забавой, не назовут. И хотя самой чудно было, что “на старости лет” вдруг в художники подалась, чувствовала — где-то должны ее понять.
— Как-то во сне явился Ангел с благой вестью: езжай, Катя, в Москву, Москва тебе дорогу откроет, — вспоминает Медведева. — Утром, не колеблясь, собрала вещи — и на вокзал.
Была весна 1980 года. Взяли Катю по лимиту санитаркой в дом престарелых, в нем жила и картины писала. Вездесущие московские журналисты о ней проведали. Появились заметки в газетах: о новом народном таланте, о том, что живет и работает этот “талант” в немыслимых условиях. Кто-то посоветовал обратиться к Валентине Терешковой, в то время председателю Комитета Советских женщин. Катя ей написала, просила помочь с жильем. Но ответ пришел не от Терешковой, а из Московского Дома народного творчества и вызвал у Кати одну досаду: у нее ни кола, ни двора, на зарплату санитарки ни холстов, ни красок не купишь, а ей (всего-навсего!) предлагают устроить выставку. Правда, было еще одно предложение, которое Катя сначала не приняла всерьез: предлагали, пока суть да дело, пожить в Доме творчества, где-то в Старой Ладоге.
— Летом 1981-го приехала я в Старую Ладогу, рассказывает Катя. — Вышла из автобуса, оглянулась вокруг, — сердце так и забилось: будто попала в ХП век. Тут вечная красота: древние храмы, иконы, кресты. В церкви Святого Георгия потрясающая фреска: Георгий со Змием сражается. Местные жители зовут эту церковь Староладожской невестой: изящная, белокаменная, с золочеными куполами, — стоит на берегу Волхова, в перламутровых его водах отражается. А какие дома в Старой Ладоге! Время укрыло их патиной — цвета умбры с жемчугом. Стоят под высоким небом… Все во мне словно перевернулось — вот оно, чудо. Пока не напишу, не смогу отсюда уехать.
С тех пор каждый год возвращается Катя в Старую Ладогу, бьет ей поклоны и пишет ее, и все никак не напишется. И так же, как заветная “Богородица Юница”, плывут, милые сердцу, катины Старые Ладоги по выставкам, городам и странам, рождая в душах людей светлую память.
Из Дома творчества, прожив там лето, Медведева привезла сотни две картин, поразив даже видавших виды художников. А в декабре открылась ее первая выставка. Приехала на нее Катя с последним рублем, а через два часа стала настоящей богачкой — всю выставку раскупили. Немецкий дипломат Норберт Кухенке — тот самый, что сыграл датского профессора в “Осеннем марафоне” у Георгия Данелии, купил “Портрет дочери”, став одним из первых и постоянных катиных покупателей. Многие из тех картин отправились в Европу. Марк Шагал, увидев их, восхищенно сказал: “Это чисто русский талант”. И вскоре коллекционеры стали охотиться за картинами Медведевой. Нынче только в Париже, в Международном Доме творчества, у комиссара живописи Франсуазы Грюндт хранятся уже сорок катиных работ.
Квартира от ЮНЕСКО
А жить по-прежнему было негде. Ютились с дочкой по случайным квартирам, жили в мастерских у художников. Художник Олег Бурьян подал Кате идею: “ЮНЕСКО отмечает год Жилища. Вот адрес их московского штаба. Сходи, расскажи о себе. А вдруг помогут”.
Катя подготовилась к этому походу: у одной светской дамы, большой модницы, купила платье, привезенное из Парижа — от самого Кардена; и, захватив с собой несколько работ, отправилась.
Милиционер, охранявший штаб ЮНЕСКО, оценил катин парижский наряд и, позвонив наверх, сообщил о необычной посетительнице. “Сейчас к вам спустятся”, — сказал он, зачарованно глядя, как художница развешивает по фойе свои картины. Чиновник, спустившийся к Кате, увидев ее картины, посмотрев “досье”, выслушав драматический катин рассказ, сказал: “Просьба ваша, конечно, не по нашему ведомству. Но я сделаю все, что смогу”.
Для Кати и сейчас остается загадкой, как этот скромный человек сумел сделать практически невозможное. Но, как бы там ни было, 1 апреля, в день рождения Гоголя, Медведевой вручили ордер на квартиру в подмосковном Балабаново.
— Вот тебе и Первый Апрель — никому не верь, — смеется Катя. — Никому. А Гоголю верь, он не обманет. Пришли мы с дочкой и внуком в эту первую в своей жизни квартиру, вышли на балкон: рощи, река, луг, козочки пасутся, солнышко в ясном небе… Стала я на радостях кричать: “Господи, воля твоя!” Прибежала соседка: “Вам плохо?” — “Нет, — отвечаю, — очень даже хорошо!”
Балет
На свою юбилейную выставку Катя Медведева представила всего тридцать работ. Но я не удивляюсь: вещи ее продаются буквально на корню. И, надо сказать, она легко с ними расстается. Правда, недавно, за месяц до Пасхи, вдруг исчезли покупатели, и у Кати образовался пустой холодильник. А она обрадовалась, решив, что так пожелал Господь — пусть Катя соблюдает пост. А перед самым светлым Воскресеньем, как по щучьему велению, приехала датская коллекционерша Лис Янструп и купила сразу десять работ. И Катя разговелась. И даже оставались еще деньги на поездку в давно желанную Ниццу, куда ее все время зовут. Но… Деньги опять быстро разошлись по родным, друзьям и знакомым, которых у Кати полон дом.
— Ко мне все идут: и закурить взять, и опохмелиться, и просто покушать. И беженцы. Что ж, сама ведь бездомной была.
Как-то, заехав к Кате, я застал у нее молодую беженку из Чечни с грудной девочкой на руках. “Это моя крестница, — объяснила художница. — Пришла ко мне уже на сносях. Приютила. А потом и роды приняла”.
Однако, вернемся к выставке. Зрители увидели на ней почти все знаменитые катины сюжеты. Но на сей раз царствовал новый ее фаворит — балет. Не было лишь одной из самых сокровенных балетных вещей Медведевой — “Жены Пикассо”, которую приобрела, как говорится, прямо из-под кисти, известный московский галерист Галина Данелия. Эту картину Катя посвятила русской балерине Ольге Хохловой.
— В 1918 году, — рассказывает она, — в Париж съехались 60 русских балерин, и Пикассо выбрал среди них самую молодую и красивую, 16-летнюю Олечку Хохлову. Прожил с ней 17 лет, а потом внезапно выгнал из дома. Она умерла от горя по дороге в Копенгаген. Вот такая невозможная история…
— Откуда возникла твоя любовь к балету?
— Прочла книгу Плисецкой “Я Майя”. До этого — деревенская ведь баба — я о балете даже не заикалась, думала — это так высоко, не для меня. И, конечно, была уверена, что Майя Плисецкая живет, как царица. Но через ее книгу поняла: жизнь балерины самая трудная в мире. Теперь я знаю: балерины, как и дети — живые ангелы. Только по земле ходят.
Первую свою картину о балете — “Цветы Лебедю”, огромную (два метра на полтора), Медведева посвятила Майе Плисецкой. И хотя уже многие пытались ее купить, не продает, надеется подарить самой балерине.
— Как же ты писала Майю Михайловну, если даже на сцене никогда не видела?
— В книжке ее портрет. Но я свой образ делала: читала и видела ее, как наяву.
Отныне Катя ходит в Большой — на “Раймонду”, на “Лебединое озеро”, но чаще всего на “Жизель”.
— Мне кажется, само это слово “Жизель” — означает жизнь, — размышляет художница. — Жизнь для любви.
Интересно, сложись ее жизнь по-другому, могла бы Катя Медведева и сама стать танцовщицей? Кто знает… Ведь до сорока лет жила она в деревнях да городках, откуда до Большого театра и балета, пожалуй, еще дальше, чем до планеты Марс. Зато, став художницей, “натанцевалась” всласть.
Я хожу по ее выставке, где готовится к выходу на сцену “Голубая балерина”, где на черном полотне, как звезды, мерцают “Танцовщицы”, где “Жизель” собрала вокруг себя целый сонм летающих, словно сказочные бабочки, балерин… И говорю про себя: “Танцуй, Катя! Танцуй! Пока рука твоя держит эту волшебную кисть”.
Добавить комментарий