Поэзия

Декабрь посыпал асфальт песком, 
раскрыл роман на седьмой странице - 
событий катится снежный ком, 
но я с героем едва знаком - 
ему приснился. Ему не спится. 
Прилип к бумаге нечеткий знак, 
крючок - пылинка ли, запятая... 
Герой целуется, пьет до дна, 
на новой строчке уже весна, 
и под песком снег почти растаял. 
Идет невидимый человек, 
декабрь пружинит, щекочет щеки - 
дыханье века, дрожанье век 
сплелись в дороге - и человек 
идет, невидимый, одинокий. 
Герой не слышит его шаги, 
бокалы выпиты, хлеб раскрошен. 
Своею строчкой он огорошен 
и шепчет: "Господи, помоги!" - 
мерзавец, врун - но сейчас хороший. 
А тот, который не виден мне - 
живой и теплый - песок очистит, 
поймет одну из декабрьских истин, 
заметит трещину на стене 
и в ней - застрявший осенний листик. 

             *  *  *

Мне приснился вчера удивительный сон, 
будто я наконец изобрел колесо, 
покатилось оно с пылу, с жару, 
невзирая на тренье, меняя углы, 
но - ура - продолжая свой путь и - увы - 
продолжая его, продолжая. 
По дороге за ним устремился народ, 
что от счастья танцует и песни поет, 
выбирая слова подлиннее: 
все теперь не пешком на работу идут - 
вот что сделали ум и мой каторжный труд, 
транспортир, ну, и пара линеек. 
А народный восторг ярче тысячи солнц, 
на четыреста двадцать возрос Доу Джонс, 
даже Насдак - на триста двенадцать. 
У истории нету иного пути, 
как мое колесо на дороге крутить - 
нам бы только на нем удержаться. 
Стали выше надои, будильник звенит, 
просыпается радостным антисемит 
и кричит: "С добрым утром, евреи!", 
к нам в восторге летят НЛО и УФО, 
и влюбляется вусмерть былой русофоб 
в Иванову - ее же лелея. 
И Зураб Церетели, и гей Дамблдор 
о моем колесе лишь ведут разговор 
и скульптуры огромные лепят, 
и ученых мужей обо мне пресс-релиз, 
и колючих ежей шепот: "Не уколись!" - 
это мне, обо мне детский лепет. 
Так катись, колесо, по полям и лесам, 
вижу - вот оно здесь, а сейчас уже там, 
и мелькает, в себе отражаясь, 
невзирая на тренье, меняя углы, 
но - ура - продолжая свой путь и - увы - 
продолжая его, продолжая. 

             *  *  *

Подросток, нервный и прыщавый, 
молчун и щеголь, враг труда, 
знакомый с Cи-плас-плас и Джавой 
бредет неведомо куда, 
вращает рыжей головой 
в предверьи жизни половой. 
Навстречу женщина с собакой 
несет нездешнюю печаль. 
Собака лает, но, однако, 
хозяйку ей немного жаль - 
ведь та идет, с собой не в ряд, 
а в небе лампочки горят. 
А осень разбросала всюду 
из листьев странные слова, 
и прошлогоднюю посуду 
сдает - тяжел, одутловат - 
мужик небритый, с виду бомж, 
но он в кружок поэтов вхож. 
Соединенные по кругу 
движеньем стрелки часовой, 
они дают собаке руку, 
вращают рыжей головой, 
посуду старую сдают, 
не понимают жизнь свою. 
А где-то высоко над ними 
летит железный самолет. 
Ночь тени от него отнимет, 
a день - прибавит, но полет 
неразличим для тех троих 
с собакою. Запомним их. 

             *  *  *

Мимо меня из газеты 
смотрит бритая Бритни. 
Чувства мои задеты, 
сердце мое разбито, 
уши мои дугою, 
насморк из носа хлещет. 
Бритни, да что с тобою? 
Похожа теперь на Лещенко
и слегка на Шаова. 
Но всё же ищу, волнуясь, 
в газетах, опять и снова, 
кудрей твоих волну я. 
Да хоть бы с густой косою, 
в прозрачных как небо шортах. 
Бритни, да что ж такое? 
Нет, в мире неладно что-то. 
Под фотографией буквы. 
Руки трясутся в такт им. 
Да правда ли это, будто 
Бритни постриглась так-то? 
Как-то печально в мире. 
Мимо ристалищ и Рима, 
прямо к седалищу Спирс 
движемся неумолимо. 
Такой из-за Бритни хаос, 
уже не поможет Сорос. 
Нам всем лишь одно осталось - 
следить, как растёт там волос.