Безотказный

Время от времени он мне звонит, и слышу его ликующий голос: это я, Димка, что-то давно не видались, мог бы к тебе заскочить хоть сейчас, неподалёку нахожусь, ты не против...

Интонация его лишена вопросительности, так как знает: против. Мы знакомы настолько давно, что вряд ли уже осознаем, сколько именно. Но я к спонтанности, никакой, ни в чём, охоты тоже очень давно уже не изъявляю, а он как бы дивится: как, почему? Он-то ну нисколько не изменился.

Когда-то, лет тридцать с лишком назад, моя подруга, смущаясь, нас друг другу представила. Мы только-только школу закончили, первокурсницы, а ему лет под тридцать, проблёскивала ранняя плешивость, потёртость сквозила в облике, и удивило, что здороваясь, он назвался Димкой.

Но оказался, или же показался, открытым, общительным, веселым, что, видимо, подругу и расположило. В её семье никто ни весёлости, ни общительности не обнаруживал, а уж открытости — тем более. Отец занимал высокий пост, имя его в научных кругах уважалось, близкое окружение тщательно выверялось. Да и хвори его одолевали, так что мать, мужа оберегая, требовала соблюдения во всём строгой дисциплины, ни излишеств, ни шалостей детям не позволяя.

Подруга, выросшая в такой атмосфере, и в классе держалась замкнуто, почти, можно сказать, диковато. Мы с ней сблизились по полюсному притяжению. Она разбавляла мою ребячливость серьёзностью, я её сумрачность, недоверчивость готовностью к любым приключениям. Но вдруг — вот неожиданность — замуж выскочила, с опережением не только меня, но и всех наших сверстников. И за кого — за Димку.

Он, физик по образованию, играл на гитаре, на саксофоне, на клавишных, подрабатывая в ресторанах вечерами, где у оркестрантов имелся свой столик, и нас с подругой там ждало щедрое угощение. На своём "москвиче" доставлял обеих куда угодно, предугадывая наши желания. Мы балдели: нас так никто еще не баловал. На ресторанной халтуре он много зашибал, и мы тоже впервые видели "живые" деньги в таком количестве, смятыми купюрами, легко спускаемые на всякие прихоти. Ни я, ни она нужды не знали, но деньгами сорить — такого в наших семьях не наблюдалось. Отличие заработанного от получаемого как чаевые узреть еще не могли.

Пока у Димки его работа в научно-исследовательском институте сочеталась с ресторанным хобби, беспокойств это не вызывало. Отец подруги, без всяких просьб с его стороны, да и от дочери, не сомневаюсь, тоже взял Димку под своё крыло в одну из лабораторий, ему подведомственных, и как говорится, перефразируя классика, "худше выдумать не мог".

Димка не выносил ни в чём, ни от кого узды, рутинности, типа чёткого расписания, ответственности за что-либо. Вовремя на службу явиться, отсидеть там положенное — им воспринималось посягательством на его личность, рождённую в свободе ну от всего.

Из лаборатории тестю стали поступать на зятя жалобы, но Димка — в находчивости ему не откажешь — нащупал слабину, из-за чего отец подруги встал за него стеной. У академика тоже имелось хобби: садоводство. Участок в гектар неподалёку от Звенигорода сам обихаживал, пока были силы. Сажал сирень, яблони, а еще помидоры, лелея с зимы рассаду в картонках на веранде. Но, болея, слабея, удручался, что его дети полное равнодушие выказывают к его увлечению. Димка пришёлся как нельзя кстати. Ладно, пусть с нарушением штатного распорядка в лаборатории, но зато яблони вскопаны, сирень аккуратно подрезана, пышно кустится, а главное, помидорная рассада вовремя поселяется на грядках. Никому не дозволяя спуска, академик растаял, найдя именно в Димке преемника, единомышленника по страсти в земле копаться. Авторитарный, приученный к полному повиновению своей воле, не давал Димку никому в обиду, ни на работе, ни в семье.

Разлад возник после его смерти. Семью из особняка на территории института, что отец подруги возглавлял, переселили в квартиру, правда, большую, но тесную после дома в два этажа. И пенсия, вдове назначенная, привычные потребности сильно сократила. Вот тут Димка проявил себя неожиданно как добытчик. Ушёл из лаборатории, где платили ничтожно по сравнению с тем, что он за вечер в ресторанах получал. Возвращался под утро, днём отсыпался, но нетрезвым его не видели. Большую часть выручки ресторанной в тех же скомканных купюрах отдавал на ведение хозяйства матери подруги, в чём, признаться, она была не сильна. Оберегая мужа-академика, — и в этом ум, характер, твёрдую волю выявляя, — от житейских забот отвыкла. Когда его потеряла, сразу постарела, поседела и в выражении глаз появилась растерянность вместе с настороженной подозрительностью.

С чего начались конфликты? Димка и по сей день недоумевает. На разных временных отрезках он со мной делился, сокрушаясь, почему же распался их с подругой брак: он ведь покладистый, безотказный, любые просьбы был готов выполнять, но теща его невзлюбила, за что-то взъелась и накрутила дочь подать на развод.

Ага, а то я не в курсе. Слушаю, а потом говорю: "Димка, ты что, ничего не помнишь?" Он, искренне: "А в чём я был виноват? За что меня общения с сыном лишили, гнали...". Да, гнали, и было за что.

В наследство от академика осталась "Волга", за руль которой Димка пересел после "Москвича". Вменялось ему не так уж много обязанностей: отвозить тещу в поликлинику, по надобности, на назначенные процедуры. Из молочной кухни доставлять подкорм для новорожденного сына, ну и за продуктами в магазины с тещей ездить. Вот, собственно, и всё. А так — "Волга" в его полном распоряжении.

Подруга поступила в аспирантуру, и от природы, и по воспитанию к домашним хлопотам склонности никакой не имела. Что-то сготовить, прибрать ей просто в голову не приходило, и не оттого, что выросла белоручкой, отнюдь. Скорее что ли врождённый дефект — отсутствие женственности как в отношении к самой себе, так и к окружающему и к близким. Свитер, брюки, никакой косметики, походка бочком, как бы стараясь проскользнуть незамеченной, себя, что ли, стесняясь. Скатерть в пятнах — не замечает, мясо подгорело — тоже, цветок в горшке, что кто-то в подарок принёс, превратился в иссохший, цвета ржавчины скелет — ей всё равно, где-то в другом измерении витает. Не от избалованности, повторяю, не от высокомерия, а от абсолютного равнодушия к тому, что составляет плотскую, так сказать, часть бытия, сотканную многокрасочно не только из запахов, вкусовых ощущений, но и из разнообразия эмоций, из противоречий человеческой натуры, для разгадок которой нужно всего лишь относится к людям не отстранённо, а с интересом.

Как-то потом, с большим опозданием до меня дошло, что наша с подругой долгая дружба основывалась на взаимном компромиссе, маскирующем, на самом-то деле, полную друг другу чуждость. Она ссор со мной избегала, я же конфликтовала и чувствовала себя виноватой, пока не поняла: она не столько старается меня сохранить, сколько себя уберечь от бесполезных, с её точки зрения, затрат. И это в ней было всегда. Я проморгала, так как общений у меня и без неё хватало до захлёба.

Но ведь Димка, когда женился, был старше подруги почти на десять лет. Он что ли не понимал — на ком? Женился — ну точно не из выгоды, не ради карьеры, не из корысти. Хуже: по беспечности.

С готовностью всё всем обещал, безотказный ведь — и исчезал на сутки с концами. Поначалу подруга мне в истерике звонила: с Димкой что-то случилось! Не случилось. С букетом роз, с карманами, оттопыренными купюрами, являлся, улыбаясь. Ну как с гуся вода. И был ошеломлён, тоже искренне, полагаю, когда жена академика встретила его как-то на пороге с веником, замахнувшись: прочь, негодяй!

У них сын родился, ровесник моей дочери, и когда папаша, отправившись с бутылочками в молочную кухню, снова пропал, и младенец голодный в плаче захлёбывался, тут-то вот тёща зятя действительно "за что-то" невзлюбила. Хотя выяснилось, Димка буквально на минуту заскочил к приятелю, попросившего помочь с переездом семьи на дачу, и, безотказный, повёз скарб, кастрюли-подушки за сто километров от Москвы.

А однажды казус случился фарсовый, ну, нарочно не придумать. Подруга, опаздывая, ловила, на обочине стоя неподалёку от их дома, такси или частника. Зима, вечер, темно. "Волга" притормозила, она села и узнала в водителе мужа, Димку.

Онемела, но нашлась: это ты так подрабатываешь к ресторанным бабкам приварок? Он, оскорбившись: что ты, что ты, денег никогда не беру, просто так подвожу, выручаю людей, что тут плохого?

Когда мне рассказывала, мы хохотали. Но потом всплакнула: скажи, можно с таким человеком жить? Нет, нельзя.

Подруга горбатилась на трёх работах, ездила по командировкам в тьму-таракань, а мать внука обихаживала, с безоглядной страстью бабушек, в воспитании чреватой. Ребенок рос избалованным бабкиным во всём к себе попустительстве, а мать, вечно занятую добыванием для семьи прокорма, замотанную, называл не мамой, а по имени, Машей.

Результаты сказались. И скоро. Мальчик плохо учился, ленился, и подруга, вышколенная, выдрессированная в совсем другой обстановке, жаловалась: Димкины в Косте гены, ему тоже всё трынь-трава.

Но что удивительно, Димка и после развода с подругой в моей жизни выныривал с пунктирной неотвязчивостью в самых неожиданных ситуациях.

Когда наша семья переехала в новостройку в Сокольниках, этажом ниже поселилась миловидная, но рано поблёкшая женщина, одинокая, с дочкой. Я ей симпатизировала: бьётся одна, без опоры, подмоги, но старается — маникюр, причёска, глазки подмазаны, улыбается, хотя и с натугой. Я ей сочувствовала.

И как-то мы поднимались с ней вместе в лифте, она выходит, и вдруг вижу Димку. Он, ликуя: какая встреча!

Слышу, обомлев: пришёл навестить свою дочь, вот от этой Нелли, моей соседки. А дочке соседки столько же, сколько сыну моей подруги. Никакого смущения, ни в одном глазу. Нелли мне: вы разве не знали? Я — нет, а Маша? Нелли: Маша знала.

Тут у меня совсем голова кругом: подруга мне ничего не сказала? А я ведь с ней всем делилась. Или ей было, видимо, стыдно раскрыться в таком позоре: предательстве мужа изначальном, когда она в него верила, зачала от него ребёнка, а параллельно, значит, — еще и другая женщина, вот эта Нелли.

Подруге я тоже никогда не призналась, что мне известно про дочку Димки от Нелли. Не могла. Так бывает, если важно сохранить отношения. Что-то смыкает уста. Табу. Но и доверие прежнее нарушено.

А как-то в Нью-Йорке, на банкете в "Русском самоваре", куда нас прихватил приятель, — мы еще жили в Женеве и приехали, чтобы навестить дочку, заканчивавшую в Нью-Йорке Французский лицей — подходит официант и говорит: вас в баре ожидают. Кто же? Димка. Откуда, как?

Да просто. Женился на американке, из Техаса. Есть гринкарта. Родили сына и купили дом. Димка, даровитости у него не отнять, устроился в нефтяную компанию и зарабатывал неплохо. Но американку тоже что-то в нём не устроило. К тому же он потерял работу, и ипотеку за дом стала выплачивать она. А к нему претензии: если я вкалываю, то хотя бы еду приготовь, уборкой займись, отвечай хоть за что-то... Он был разочарован, тоже искренне, без сомнений: американки как жёны — фурии, наглые, нахрапистые, а вот Маша...

Да, Маша, но не ваша. И, увы, ничья. Что-то в ней после Димки надломилось, предательство его не зарубцевалось. Рубится в жизни одна, ожесточаясь. И с сыном контакты нарушены. И со мной не те, что прежде. Раскосила нас судьба. И как ни усердствуй, не склеить.

А у Димки и от американки сынишка. Познакомил. Пастозный мальчик, заторможенный, взгляд уплывает в никуда, русский не знает, но я почувствовала, понимает, когда его папаша, со свойственной ему "лёгкостью" в его присутствии сказал: глупый растёт мальчишка, неразвитый, мамаша им не занимается, никому не нужен. Мальчик вздрогнул: понял? Мы ехали в машине, мой муж за рулем, рядом с ним Димка, мы с его сыном Алексом, — на заднем сиденье. Взяла его руку, вялую, ему тринадцать лет, сжала. Он не отозвался, несчастный, беспризорный щенок.

Мне захотелось достать что-то тяжелое и трахнуть по башке такого папашу, за этого Алекса, за сына его от подруги, за дочку от Нелли, за... Да за него самого тоже, и собственную жизнь исковеркавшего, и другие тоже. Но если не понял, не осознал, разве я кому-то судья?

Димка теперь здесь, у нас в Колорадо обосновался, где льготы даже только с гринкартой большие, чем в других штатах. Гражданство не получил до сих пор, так как не стал его оформлять, в Россию мотался, перекати-поле, там куш сорвёт или еще где.

А в Колорадо у Димки пенсия, проходит как неимущий. Хотя у него в Москве есть жилплощадь, сдаёт, но не продаёт, так как сразу лишится благ, в США тем только, кто без порток, предоставляемых. Лекарства бесплатные, обеды в церкви, куда он приезжает с судками. Живёт с женщиной, русской, в статусе беженки из Казахстана, подрабатывающей нянькой в богатых семьях. Настрадалась тоже. Некрасивая, умученная, оплывшая, но хочется, так хочется ей стабильности. Брака законного хочет, хоть с Димкой. А он ни в какую. Я, не церемонясь: облезлый, обтруханный, чего ты кобенишься, она же, ну типа того, любит тебя. Он: ну живу у неё пока, но зачем она на меня давит, мне свобода всего дороже, не хочу быть к чему-то, к кому-то привязанным.

В русских ресторанах играет. За наличные. Иной раз меня туда призывает: ты мне на клавишных подыграешь, да? Нет, не подыграю. Не те, Димка времена, и я не та, только ты неизменен.

А случайно узнаю, приятель его позвонил, в Нью-Йорке как-то с ним столкнулись: "Вот в Колорадо приехал, на лыжах хочу покататься, снимаю у Димки квартиру". Я: "У Димки своя здесь квартира?" Он: "Да, получил по программе для неимущих".

И меня вдруг сдуло, как продырявленный парашют. С кем же я общалась все эти годы, с кем не рвала дурацкую ностальгическую связь? Да ведь бессовестный потребитель, прихлебатель, прилипала, дешевка. И таких пускают в страну, в мою теперь страну, и ничтожества в наглую её доят. Обидно стало не за себя, а именно за доверчивую, щедрую страну. Тут-то я окончательно прозрела.

Но мудрости поднабралась, пора. Димка звонит, ему ласково: "Извини, занята, перезвоню". Никаких ссор. И с подругой тоже. Язва предательства разъедает и заразительна. Подальше, подальше...