Мои герои из разных мест, из разных лет, но они по-особому близки друг к другу, потому-то я и поместил рассказы о них рядом.
Полонез
В помещении клуба Н-ской воинской части в зале были расставлены наши, команды артиллерийского дивизиона койки, а на сцене стояло невесть как туда попавшее старое пианино. Подниматься к нем команде не разрешалось, к инструменту допукался только шофер Дима Скворцов, умеющий играть. Он играл многие вещи, но любимым у него был полонез Огинского, который мы с удовольствием слушали и даже просили сыграть еще и еще.
Дима был мягкого, домашнего, скажем, характера парень с десятилеткой за плечами, шофером он стал в Учебном отряде. Мягкость его и подвела.
Как-то он поехал куда-то со своим командиром, сержантом (не шофером) и его приятелем, все трое были в кабине ГАЗ-49. Чуть они выехали за пределы части, как сержант попросил руль, Скворцов отказать ему не смог. Сержант разогнал машину, на скорости влетел в поворот, и грузовик опрокинулся в кювет. Дима и сержант отделались ушибами, а его приятель сломал шею и был отправлен в госпиталь.
Старшего матроса Скворцова судили и дали ему 2 года дисбата. Арестантские роты были тогда в Керчи, туда-то Диму и откомандировали. Он собрал свой вещмешок, закинул за плечи, попрощался с ребятами, которые все вышли ради прощания из клуба. Сопровождать его до комендатуры поручили мне, тоже жившему в клубе, по уставу для такого случая конвоиру полагалось оружие. Я навесил на плечо карабин (без патронов), мы отправились в город.
Пошли сперва по той дороге, где сержант опрокинул машину, потом сели на катер-трамвай, который перевозил пассажиров через Северную бухту.
Графская пристань, площадь Нахимова; старый моряк с опущенным на лоб коротким козырьком на памятнике не обратил внимания на двух никчемных матросов, пересекавших его площадь.
"На дорожку" мы решили чуток посидеть в сквере. И тут Дима сказал, что хочет попрощаться со своей девушкой и что на это ему понадобится часа два.
-Двигай, - сказал я и остался сидеть на скамейке в сквере с карабином меж колен и вещевым мешком рядом.
Дима ушел... Где-то через минут 15 безмятежного моего сидения в тени дерева я, такого же примерно склада вояка, как Скворцов, вдруг осознал, что натворил. Отпустил арестованного и осужденного, доверенного моему карабину матроса, неизвестно куда! А вдруг он ударился в бега?! Про арестантские роты в Керчи ходили страшные слухи... И ведь я даже адреса девушки не спросил! Где его искать, если он не придет? Да ведь меня самого завтра же пошлют за такой проступок в те же Керченские каменоломни!..
Армейские отношения нам обоим не привились, мы остались верны юношеским, а в них было: беспредельное доверие к другу или приятелю, боязнь потерять из-за какого-то страха лицо и пренебрежение к какой-либо опасности.
Предыдущие мысли, мысли-опасения, меня, признаться, будоражили: армия уже вторглась в мои и только мои владения и наградила своими страхами, мысли те уже были, но внешне я оставался спокоен: держал лицо. Не дай бог, чтобы Димка, - если придет - увидел бы меня встревоженным!
И он пришел к моему месту, пришел, как и обещал, часа через два, плюхнулся рядом на скамейку.
-Все в порядке? - спокойно и даже участливо спросил я, ничем не выдавая своих тревог, которые буквально трясли меня все это время.
-Всё, - вздохнул он. - Попрощались. На два года. Пошли?
Мы не поделились друг перед другом теми своими мыслями, они были, вероятно, у обоих: у него, может быть, - сбежать, у меня - ну, те, трусливые... Но слишком уж позорными они считались и оба их скрыли.
Мы встали, я закинул карабин на плечо. Площадь перед памятником старому моряку снова пересекали арестованный и его конвоир.
Дима Скворцов попал в Керчь; оттуда с оказией пришло как-то его письмо в потрепанном донельзя конверте. Листок передавали в КУД из рук в руки. Там, в каменоломнях, дисбатовцы не столько делали какую-то, хоть и тяжелую, но нужную работу, нет, старшины заставляли их перетаскивать неподъемные каменюки с места на место.
-Отседова - тудой! А теперь оттедова - на старое место!..
Еще Димка писал, что даже рукавиц им для этой "работы" не выдают, хотя в Керчи дует тот же норд-ост, какой леденил нас, полуголых, на утренней физзарядке.
Через два года по КУДу разнеслась от телефонистов весть, что Скворцов прибывает в часть. Из дверей клуба были видны ворота с часовым, мы время от времени выходили и смотрели туда. Подъехала машина, из нее вышли конвоир с карабином и Скворцов. Они прошли в штаб, скоро Дима, уже один, направился к нам. Мы - все, кто не был занят - встречали его у входа. Он подошел, мы загалдели, он пожал с десяток рук, его хлопали по плечам, по спине, спрашивали уже, как и что... Дима жал руки, отвечал, улыбался растерянно и растроганно, но все делал как-то спешно, словно кто-то ждал его в помещении клуба.
-Извините, ребята, - наконец сказал он и, раздвинув наши плечи, прошел внутрь.
Там он почти бегом пронесся через "зал" к сцене, впрыгнул на нее, открыл крышку старого черного пианино. Сел. Размял пальцы, растер, опустил на клавиши. Мы, зайдя вслед за ним в клуб, смотрели на него во все глаза. И вот послышался "Полонез Огинского".
Но какой?
...Похоже было, что впервые встал с койки после операции больной, он делает пробные шаги по палате, вот первый... еще один... вот нащупал ослабевшей ногой следующую половицу... качнулся, но обрел все же равновесие... постоял... вот шагнул еще раз... пошел... И снова чуть не упал... выпрямился... и уже шагает, шагает...
Все Димкины движения были скованными, плечи напряжены, словно он сидел за пианино впервые или выполнял незнакомую работу... но полонез через четыре-пять минут уже покатился, покатился по раз и навсегда проложенной ему дорожке. Мы сгрудились у входа, кто-то слушал музыку со двора, вытянув шею, но все слушали, понимая, что не зря Скворцов поспешил прежде всего к инструменту, наспех пожав несколько рук.
Вот прозвучал последний аккорд, Димка встал, начал растирать пальцы. Потом показал нам обе кисти: пальцы были красные, с разбухшими суставами, в белых шрамах, малоподвижные.
-Боялся, - смущаясь своего порыва, сказал он, - все время боялся, что не смогу больше сыграть полонез. Больше всего боялся...
Из темноты, из первородства...
Тогда он называл себя "пророком с продранными локтями" (впрочем, произносил он это и ради рокота, который у него здорово получался).
"Мой гуру, - писал я о нем несколько позже, - великолепной лепки голова, длинные черные волосы, зачесанные назад, острый, как бритва (сказал один художник), нос, запекшиеся губы оратора ("горлана, главаря": он был влюблен тогда в Маяковского, завидуя "поэтическим мускулам" того и его напору, ну и "Разговору двух судов на Черноморском рейде", конечно...). Взгляд - сверху (он высокого роста), быстрый, как бы искоса, внимательно-пронзительный, словно бы именно в этот момент увидевший в собеседнике главное...
Он лежит на деревянном топчане в нашей махонькой комнатке (я сказал "топчане", но хочется сказать "оттоманке"), лежит, подперев великолепную голову худой, темной, с длинными пальцами рукой, и, время от времени проверяюще на меня взглядывая, рассказывает:
-...Это было лицо, хорошо выдержанное в утреннем зеркале, готовое к предстоящему дню - лицо красивой женщины...
Наша комнатка, чуть ли не из фанеры комнатушка с двумя топчанами и тощими матрацами на них, находилась в пионерском лагере на 13 станции Фонтана, здесь мы и познакомились. Я, студент Педина, вчерашний матрос, подрабатывал летом в должности "инструктора по плаванию", он пришел сюда наниматься на работу воспитателем.
-...Я задержал глаза на ее лице, не скрывая, что любуюсь им, - и эта первая за утро мужская дань была замечена и взята...
Мне нужен был собеседник, ему же нужна была "аудитория", и он нашел ее во мне, чьи способности в то время выражались в умении слушать и слушать: я от своих сверстников, оставшихся на "гражданке", изрядно во всем за четыре года флота поотстал.
...Ночью мы идем с Ильей к морю. Это за городом - там, где собственные дома, дачи, сады. Над морем яркая круглая луна. Она освещает узкую улочку, по которой мы бредем, не разбирая дороги, кусты цветущей сирени над калитками. Сквозь черную листву серебряно светятся крыши.
Все сказочно, все полно значения, все, что мы видим, неоднозначно. И - вторично. Сирень не назовешь просто сиренью, ибо это сирень Врубеля, ибо это "глубокий обморок сирени" Мандельштама, ибо это "соски сирени" Заболоцкого, в самом деле - гроздья ее тяжелы, округлы, душисты...
Что же еще, что же еще нового можно сказать о сирени?
Молочно светящаяся табличка на калитке, полускрытая кустами цементная дорожка к дому, свет настольной лампы из-за шторы, крадущееся к луне хищного облика облако - все это только части того цельного и огромного, что называется майской ночью у моря, когда светит полная луна.
На море лежит лунная дорожка.
Дорожка, похоже, выложена живой трепещущей рыбой. Нет, это мост! Длинный - до самого ночного горизонта, где под луной лежит светлая площадка, - висячий мост, сверкающий златом и звенящий серебром, сказочный мост, выстроенный, как известно из русских сказок, за одну только ночь.
"Вот тебе твой мост, - сказал Иван-дурак царю, показывая на лунную дорожку, - вот тебе заказанный тобою мост, - сказал Иван-дурак-поэт."
Мы стоим высоко над морем: берег внизу и вдали, к нему ведет тонущая в темноте деревянная лестница.
Здесь все сотворено из двух изначальных материалов - Тьмы и Света. Наверно, бог-художник, сказав: "Да будет свет!", вызвал сначала из небытия луну, и, вдоволь налюбовавшись Первым Пейзажем, пригласил в дневные светила солнце.
Мы стоим очарованные, подавленные храмово величественным зрелищем, мы искоса поглядываем друг на друга и боимся произнести хоть слово - найди-ка его, соразмерное тому, что мы видим!
В горле моего гуру начинает клокотать, но он не выпускает рвущихся наружу слов. Он судорожно хватает ртом воздух, извиваясь даже, чтобы помочь вдоху, забрасывает голову, стонет...
Луна сияет как новая монета, она кажется звонкой, как щит, луна светит как прожектор, луна висит над морем как часы, под которыми принято назначать свидание...
Мой гуру бормочет, прикашливая:
-Луна... полночная луна... Когда... - И неожиданно, словно что-то или кого-то услыхав, замирает. Слушает, запрокинув голову... Потом поднимает руку, поворачивается ко мне. Гордый, вознесшийся надо мной как памятник - профиль его врезан в луну, - выждав паузу, чтобы аудитория настроилась, произносит:
Когда над Черным морем полночь
Пробьет торжественно луна,
Я призову тебя на помощь,
Тебя, эвксинская волна.
Из темноты, из первородства
Накатит первая строка,
Ни с кем не терпящая сходства,
И взрогнет чуткая рука
Поэта......
А дальше пушкинское многоточие, было некое та-та-та, некий, вернее, гул, заменявший три слога еще ненайденного слова.
-Кто это? - взволнованно спрашиваю я. - Это...
-Это я! - гордо отвечает мой гуру. И, сойдя с пьедестала, делает торжественный приглашающий жест к лестнице, к берегу моря, к волне.
Мы спускаемся по ней, и на первой же площадке, на скамейке, находим - как подарок, как приз, как приношение - початую бутылку шампанского и букет махровых гвоздик!
-А?! - победоносно оборачивается ко мне Илья - он словно знал, что внизу нас ожидает шампанское.
-Да, - соглашаюсь я, из осторожности все же нюхая вино, - да, да...
Стихотворение-экспромт заносится при лунном свете в блокнот. Мы делим пополам букет и, отпивая глоток за глотком шампанское, долго слушаем доносящий снизу накат прибойной волны. Илья повторяет стихотворение, пробуя строку этак и так:
Из бесконечности, оттуда, - он показывает рукой на темь
Накатит первая строка
И вздрогнет жаждущая чуда
Поэта ....................... рка. ...
То стихотворение так при мне и не было сочинено, а недостающееся слово не было найдено. Какое-то упрямое слово никак не ложилось в строку, ускользало из рук...
И я вдруг вспомнил старенькое черное пианино на сцене нашего клуба и Диму Скворцова, склонившегося над непослушными клавишами.
Добавить комментарий