В тот памятный для всей страны день, я сидел в большой 101-ой аудитории здания МИСИ на Разгуляе и слушал лекцию доцента Шеляпина. Между прочим, от почти всех других преподавателей он отличился еще тем, что ни разу ни на одном своем занятии не упомянул имя великого русского ученого Ломоносова. Это было удивительно, так как в те времена никакой новый курс лекций ни по какому предмету не начинался без упоминания этого великого родоначальника и основоположника всех наук. Он оказывался первым создателем почти всего, что ни открыли и ни разработали другие русские ученые (например, Яблочкин, придумавший лампочку вместо Эдисона, Можайский, создавший самолет еще до братьев Райт, или Попов, обошедший Маркони в изобретении радио).
Странным казался нам тогда этот лектор Шеляпин.
А тем утром он явно был в ударе - азартно объяснял работу железобетонных балок под разными нагрузками, с увлечением рассказывал о конструкциях с предварительно напряженной арматурой. В обычно шумной аудитории на этот раз было тихо, все внимательно слушали лекцию, записывали в тетради формулировки и старательно срисовывали с доски схемы и диаграммы.
Неожиданно, на самом интересном месте, минут за пятнадцать до звонка дверь в аудиторию открылась, и на пороге появилась Тоня Дмитриева - комсорг курса, девица, хотя и эмоциональная, но строгая и непререкаемая в суждениях. Однажды на одном из институтских митингов, посвященных 70-летию товарища Сталина, в конце своей пламенной речи эта комсомолка-комиссарка вошла в экстаз и воскликнула:
- Да здравствует вождь всего прогрессивного человечества, отец и учитель мирового пролетариата, наш дорогой, великий товарищ Сталинчик !
Сегодня Дмитриева была подчеркнута серьезна, ее бледное до синевы лицо выражало глубокую печаль, тревогу, растерянность. Она открыла свой одетый в пурпурный коленкор блокнот с районной комсомольской конференции и низко склонила к нему голову. Потом после короткого молчания негромко произнесла страшную для всех нас фразу:
- Сегодня после тяжелой и продолжительной болезни ушел из жизни Председатель Совета Министров СССР, Секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза Иосиф Виссарионович Сталин.
Первое, что пришло в голову: всё, конец! Конец спокойной мирной жизни, конец беззаботной студенческой лафе. Теперь снова начнется война, та третья мировая, которую до сих пор только благодаря Сталину не удавалось развязать американским империалистам и западногерманским милитаристам. Сразу же загребут в армию, как когда-то на финскую и отечественную со второго курса забрали по "ворошиловскому призыву" моего дядю Лелю. Придется и мне идти воевать. Кровь, раны, госпитали, похоронки.
Я посмотрел вокруг. Все сидели с мрачными лицами, молчали, у девочек на глазах блестели слезы. Потом, по мановению руки Тони Дмитриевой, все в едином порыве поднялись со своих мест. Постояли минуту, две.
Затем Тоня снова махнула ладонью, все сели, насупившиеся, понурые. Горе, какое горе !
Но тут произошло нечто совершенно непонятное, не укладывавшееся ни в какие наши представления тех времен. Этот самый доцент Шеляпин помолчал немного, а потом, дождавшись пока за Тоней Дмитриевой закроется дверь, как ни в чем не бывало повернулся к доске и сказал:
- Да, вот так... Но давайте-ка продолжим рассмотрение консольных балок. Вернемся к методике расчета арматуры.
Мы недоуменно переглянулись, не зная даже как реагировать на такое невероятное кощунство. Как же так ? Случилась катастрофа, мир перевернулся, перед всеми людьми на всей планете разверзлась пропасть, а этот Нешаляпин продолжает разглагольствовать о каких-то там своих консолях-кронштейнах. Как он может, как он смеет ? Такая бестактность!
Но вдруг я краем глаза увидел: то один, то другой студент пододвинули к себе поближе конспекты и начали снова списывать с доски формулы и таблицы. А мой приятель Толя Мещанский даже засопел от усердия, перерисовывая схему распределения напряжений в поперечном сечении балки.
После окончания лекции, услышав на переменке, что я возмущаюсь поведением доцента, Толя глубокомысленно заметил:
- Ну, что ты от него хочешь ? Он же беспартийный и вообще контра – поговаривают, в войну был в плену. Кроме того, из буржуйской семьи.
Другого обьяснения мы в ту пору найти не могли.
* * *
Леня Аллилуев в тот день в институт не приходил, не был он и на следующий день. Впрочем, он и раньше не очень-то часто посещал занятия, что, однако, не мешало ему всегда вовремя сдавать курсовые работы и на экзаменах получать твердые четверки.
Это был высокий стройный юноша с благородной породистой внешностью, красивым удлиненным лицом и мягкими зачесанными назад светло-каштановыми волосами. С самого первого дня учебы он мало общался с однокурсниками, ни с кем не заводил дружбы, был тихим и молчаливым. Никто о нем ничего не знал, известно было лишь, что он увлекается радиолюбительством и что у него есть еще младший брат Володя, который тоже не попал учиться туда, куда хотел.
Только к третьему курсу Леня как-то оттаял, стал более разговорчивым, контактным, сдружился с одним - двумя нашими сокурсниками. Наконец, он настолько перестал быть букой, что даже дал себя уговорить предоставить свою квартиру для новогодней попойки. Оказалось, он был единственным из всей нашей группы, у кого дома в это время не было родителей ("они в отьезде", - обьяснил он).
Наступал 1953 год, и под лозунгом "Новый год с новыми девчонками" мы, нахватав где попало каких-то "чувих", поехали к Лене. От метро "Библиотека Ленина" мы прошли по мосту через Москва-реку и увидели справа на набережной огромное тяжеловесное серое здание с многочисленными подьездами. Помню, я обратил тогда внимание на то, что в очень редких окнах этого дома горел свет. Это было странно - ведь наступала новогодняя ночь !
Леня ждал нас на углу. Мы вошли в роскошный, отделанный мрамором вестибюль, который вполне мог бы принадлежать какому-нибудь "Дворцу строителей", а не жилому дому. Потом мы поднялись в просторном лифте на пятый этаж и вошли вслед за Леней в широкую прихожую, где стояла многорожковая деревянная вешалка и висело зеркало в овальной золоченой раме.
Особое впечатление произвела на меня большая гостиная с круглой колонной посредине. Ее окружал широкий овальный кожаный диван, на котором, угомонившись под утро, мы заснули вповалку крепким юношеским сном.
В этой комнате, где мы пировали прямо на полу, бросался в глаза большой прямоугольный портрет. На холсте маслом в полный рост была изображена стоящая вполоборота красивая стройная женщина в строгом вечернем платье.
В ту ночь мы и не подозревали, что, хотя и чуть-чуть, но очень опасно прикоснулись к одной из самых страшных тайн тогдашнего кремлевского Двора. Ведь в ту новогоднюю ночь мы побывали в том самом "Доме на набережной", который так ярко описал позже Ю.Трифонов, а женщина на том большом портрете была не кто иная, как та самая застрелившаяся Надежда Аллилуева, жена Сталина.
Наш однокурсник Леня был ее родным племянником, и один с братом он жил потому, что его мать Анна Сергеевна, по приказу ее державного зятя, была отправлена в лагерь, откуда вышла только в 1954 году в психически нездоровом состоянии.
А отец Лени, Станислав Францевич Реденс (кажется, из латышских стрелков), в прошлом видный деятель НКВД, еще раньше погиб в бериевских застенках. Такая же расправа, без сомнения, ждала и Леню с Володей, если бы, как я думаю, не своевременное покровительство со стороны их всесильного тогда кузена Василия Сталина и, главное, если бы не своевременная кончина их великого родственничка.
Дальнейшая судьба Лени Аллилуева ничем не примечательна и мало отличалась от судьбы других моих однокашников. Он окончил вместе со всеми институт, женился на девушке с нашего курса и попал по распределению на работу в институт Гидропроект. Там он и протрубил до самой пенсии, занимался, кажется, проектированием гидротехнических металло-конструкций (затворов гидростанций, шлюзовых ворот и всяких других устройств). Некоторое время он работал в Египте на строительстве Асуанской гидроэлектростанции.
В отличие от своего брата Володи, который позже написал воспоминания, Леня никогда, нигде и никому не говорил о своем происхождении, о своих родителях. Не знаю, была ли это врожденная скрытность характера или заложенное с раннего детства неистребимое чувство страха.
Добавить комментарий