Интервью Сергея Адамовича Ковалёва Мемориальной Сетевой Странице Анатолия Якобсона,
26-30 ноября 2010г.[1]
Александр Зарецкий:
Я читал, что у генерала Григоренко было собрание, где обсуждалась его идея о создании организации. Вы были на этом собрании. Расскажите, пожалуйста, о нём.
Сергей Ковалёв:
Участвовал, конечно. И тогда против этой идеи очень ярко и энергично выступила Майя Улановская. И, надо сказать, что большинством идея создания организации была отвергнута. А потом очень скоро из этого же круга возникла Инициативная Группа.
Я довольно подробно вспоминал об этой истории в конспекте, который превратился затем в немецкую и польскую версии книжки. Я её сначала назвал «Белая ворона», а в немецкой редакции она оказалось «Полётом белого ворона...», да ещё и с добавлением мелким шрифтом «...от Кавказа до Сибири» или что-то в этом роде. В этой книге я упоминал об этом собрании.
Эта книга претерпела не самую хорошую редакцию, и мне было бы интересно ее перечитать, потому что со временем многое забывается и приходят более зрелые оценки. У Петра Григорьевича и особенно у Зинаиды Михайловны были какие-то претензии к Майе Улановской и еще к кому-то, а к Юлику Киму у нее уж точно были серьезные претензии, она вообще предполагала Бог знает что….
Мне кажется, у Пети Якира и у Вити Красина были какие-то соображения … Там было нечто вроде ревности: «Вот, генерал — генерал, всюду генерал, на первом месте…». А, может быть, Витя и Пётр Ионович придерживались какой-то другой концепции о своей роли в том, что Виктор Красин назвал позднее демократическим движением Советского Союза (ДДСС).
Пётр Григорьевич тогда еще не порвал с марксизмом. У него все еще были социалистические, коммунистические и, я бы сказал даже, большевистские устремления. Он искренне считал, что надо развивать «подлинный ленинизм». Может быть, этим он внушал какие-то опасения Петру Ионовичу и Виктору Александровичу. Но он эволюционировал. И позднее довольно быстро эволюционировал…
Дело-то ведь вот в чём: генерал был арестован, и появилась Инициативная Группа[2]. Якир и Красин оказались во главе правозащитного движения.
Инициативная Группа стала первой в Советском Союзе открыто заявленной организацией… Она была создана вскоре после того, как генерала посадили. Его взяли в Ташкенте 7-го мая 1969-го, а в конце мая было объявлено о создании Инициативной Группы[3]. Вы, наверное, знаете о некотором казусе при создании этой Инициативной Группы?
Мне известно, что Вы с Татьяной Великановой воздержались в тот момент.
Воздержались?! Что значит воздержались? Нет. А история была такая. Мы все, будущие участники этой Инициативной Группы, были предупреждены о том, что есть намерение создать такую группу, и мы приглашены в ее состав. Список из 15-ти человек был готов и нам известен, но это был только проект, и мы должны были собраться на Автозаводской, на квартире у Пети Якира, чтобы обсудить этот проект и тогда уж принимать решение. Мне не известен никто из 15-ти, кто сомневался в целесообразности создания этой группы. Ведь эта группа создавалась для того, чтобы обратиться в Организацию Объединённых Наций. Эта была первая её цель. Не было никакого отдельного документа о создании группы до её первого обращения в ООН, это была первая публикация.
Собственно говоря, все мы были друг через друга по какой-то цепочке предупреждены о том, что есть такая идея: собраться и обсудить эту идею. Было назначено собрание для обсуждения. И все мы -- и я, и Таня, и Саша Лавут, самые близкие мне тогда люди из этого круга — выразили интерес к предложению. Но интерес интересом, а решение-то принято не было.
И вот мы собрались[4] и ждём, а Виктора и Петра нету и только по телефону говорят: «Да, вот задерживаемся, скоро приедем». Наконец, много позже, чем было назначено, они приезжают. Приезжают и говорят: «Ну, всё. Вот текст, который мы передали инкорам». И мы впервые получаем этот текст обращения в ООН[5]. Текст очень короткий, может, он должен был бы быть более подробным и аргументированным, но текст хороший, и ничего там такого не было, что вызвало бы принципиальные возражения со стороны участников. Возражение вызвало то, что мы не принимали решения о написании и посылке этого текста; мы его не видели, мы его не обсуждали. Мы не обсуждали даже вопроса о названии группы, это сделали за нас.
Это было шоком. Я помню, что практически все собравшиеся, а собрались фактически все 15 человек, -- нет, не все 15, там не было ленинградцев, там не было Алтуняна из Харькова. На этом собрании были не все, но это ладно, это иногородние, а вот москвичи-то все собрались, и все вдруг узнали, что решение принято без всякого обсуждения и без участия тех, чьи подписи были проставлены под документом. И это, конечно, было совершенно непозволительной вещью.
А что тогда произошло? Воцарилось какое-то смущённое молчание, потом я уже не знаю, кто первый, но несколько человек -- я и Таня Великанова в том числе -- сказали, что так не делается. Если мы договорились что-то обсудить, то результат обсуждения не должен предшествовать обсуждению. Никакого особенного скандала не было. Оба -- и Якир, и Красин -- повинились, что называется, согласились с тем, что критика справедлива. Ну они говорили о том, что это был очень удобный момент, когда надёжные корреспонденты могли быстро передать всё куда следует, и что такая возможность может представиться не скоро, но согласились, что так не должно делаться.
Мы рассудили так -- что поделаешь? Что случилось -- то случилось, и раз уже все эти 15 человек объявлены авторами послания, раз они уже оглашены -- невозможно устраивать скандал. И мы решили: ладно, задним числом будем считать, что это наше общее решение, но впредь такого больше быть не должно. Такая договорённость была достигнута.
Мы втроём -- Саша Лавут[6], Таня Великанова и я --договорились, что в случае, когда я мог оказаться не в Москве по служебным делам или в экспедиции, моя подпись может быть поставлена только тогда, когда оба они -- и Лавут и Великанова – сочтут это уместным и возможным. Я им доверил распорядиться моей подписью в моё отсутствие. Вот как было с Инициативной Группой.
Я не помню сейчас реакцию Тошки Якобсона, но совершенно уверен, что и он тоже такой некорректный ход двух наших товарищей не одобрил и был на стороне критиков.
Что внёс Якобсон в деятельность Инициативной Группы?
Надо сказать, я не помню сейчас как создавались тексты Инициативной Группы, но, я думаю, как правило, кто-то писал, затем несколько человек обсуждали написанное, делали какие-то редакторские замечания, а потом уже те из участников Инициативной Группы, кто был готов, подписывали документ. Так оно и было. Обычно одним из авторов близкого к завершению очередного текста был Толя, человек хорошо пишущий, быстро и довольно ясно формулировавший то, что было коллективно решено. Пока была на свободе Наташа Горбаневская[7], она, думаю, была одной из составителей текстов, но Наташу вскоре посадили. И вообще членов Инициативной Группы начали энергично сажать. К тому времени, когда я сел, кто же остался? Остались две Тани -- Великанова и Ходорович[8], -- Саша Лавут. По очень серьёзным причинам личного характера он перестал подписывать что бы то ни было. Был ещё Гриша Подъяпольский[9]. Он вскоре после моего ареста умер.
В. Борисова, Г. Алтуняна и М. Джемилёва тоже посадили. А Вы не помните, кто был автором письма, которое Инициативная Группа направила в Агенства печати Новости и Рейтер в мае 1970 г.?
Проект этого письма принадлежал Толе, как я припоминаю, хотя, до того как появился этот текст, мы несколько раз в небольшой группе обсуждали его содержание, а потом Толя его написал, и, по-моему, текст не был существенно редактирован.
Когда посадили Н. Горбаневскую, Якобсон стал редактировать «Хронику текущих событий». После Якобсона Вы её редактировали. Я по поводу «Хроники…» вот что хотел у Вас спросить, чем отличаются друг от друга выпуски Горбаневской, Ковалева и Якобсона? Что привнёс Якобсон в «Хронику…»?
Знаете, эволюция «Хроники…» была довольно постепенной. Вот один наш с Толей эпизод, касающийся «Хроники…»
Наташины выпуски были очень коротки, динамичны, хорошо литературно написаны, но при этом довольно экспрессивны, скажем, довольно эмоционально насыщены. Они не были безоценочными. А вот последние выпуски, которые делал я, ну, что значит делал я? … где я числился главным редактором. Это выпуски после пропуска – 28-й, 29-й, 30-й. 31-й выпуск целиком делал Саша Лавут, … мы по стилю были похожи… потом 32-й, 33-й…
34-й был следствием отнесён ко мне, но начинался с сообщения об аресте Ковалёва, так я даже потом спрашивал у следователя Истомина:
-Как же так, что же вы делаете?
-Да-да, это вы правы, Сергей Адамович, это, конечно…. Ну, что же, вы дайте показания-то, мы, наверное, его исключим из списка предъявленных вам.
Я говорю: «Да ладно, одним больше, одним меньше, Бог с вами»… Кое-какие заготовки были изъяты у меня на обыске, так что не то, чтобы я уж вовсе был не причастен к 34-му, но я его не редактировал. Это точно.
Наши с Лавутом выпуски, например 32-й, отличались тем, что были насыщены материалом – это раз. И второе – они были безоценочны. Они были нудно, дотошно документальны. И нам тогда казалось, что это оружие стреляет гораздо сильнее. Я не знаю, как бы сейчас Наташа отнеслась к этому.
А Толины выпуски… я думаю, что они занимали некоторое промежуточное положение. Эта эволюция «Хроники…» начата была не мною. Другой вопрос, что я был энергичным сторонником более сухого и фактологически обоснованного изложения. Я и до сих пор думаю, что этот стиль более подходящ и убедителен для такого рода издания. Мы были очень скрупулёзны.
А каким было подавляющее большинство материалов «Хроники…»? Редактор получал обрывки бумажек с какими-то короткими сообщениями, которые надо было ещё проверить. Иногда удавалось получить дополнительные подробности. И из этого надо было сделать статью. То есть, фактически это было не редактирование, а составление заметки по конспекту. Я вспоминаю такой анекдотический случай о тбилисском суде. На этот раз мы получили из Тбилиси не обрывки, а более или менее подробное сообщение о суде Пайлодзе. Была такая пожилая очень религиозная женщина Валентина Серапионовна Пайлодзе, которая занималась какими-то делами, связанными с грузинской церковью. Энергичная старушка была погружена в них… В переданном нам материале говорилось, что Пайлодзе отобрала у своей сокамерницы, которая оказалась сокамерницей не случайной, донос следователю КГБ. Отобрала, положила его в чулок и в чулке пронесла в суд. Там вытащила и огласила в качестве примера применяемых методов подсадку наблюдателей. Донос был подписан псевдонимом этой самой «наседки»: «Источник -- Золотовская». И в самом деле, это было чудовищной нелепостью. В полученном нами материале говорилось, что в доносе «наседки» всё было перепутано, и он представлял собой какой-то бред. Эта самая дама, сидевшая вместе с Пайлодзе, видимо, не понимала, о чём она должна была доносить. Суд выслушал подсудимую о методах органов следствия. Дальше – больше. Не явился адвокат Пайлодзе. И секретарь суда получил поручение председательствующего позвонить адвокату и выяснить причину его отсутствия. Секретарь суда рассказал: «Адвокат сообщил по телефону, что ему звонили из КГБ и посоветовали не являться в суд ни в коем случае, а то у него будут неприятности».
Когда я принимал решение редактировать этот материал, я сказал, что мы не поместим деталей этого суда в «Хронике...» Такого быть не может! Тбилиси – не Тбилиси, а это советский суд, и в нем никогда не дадут разоблачить «наседку» и огласить и записать в протокол сведения о давлении КГБ на адвоката. Это грузинские фантазии. Во всяком случае, мне это казалось недостоверным. И мы поместили только заметку о суде над Пайлодзе без подробностей .
И вот я сижу под арестом в Вильнюсе, кончается следствие[10], и приходит время мне читать разнообразные материалы моего дела.
И в нем я вижу протокол судебного заседания в Тбилиси по делу Пайлодзе. И все в [этом протоколе] есть! В действительности все было так, как было изложено в присланном нам материале для «Хроники…»! Понимаете? С одной стороны, это доказательство того, как скрупулёзна была «Хроника…» в старании не допустить ошибки, а, с другой -- как по-разному все происходило в разных местах: невозможность защиты, затруднение защиты, «наседка», -- все это было точно запротоколировано. Но ни абсурдность всей этой ситуации с «наседкой», ни отсутствие в суде адвоката и его объяснение о давлении на него КГБ никакого влияния на решение суда не оказали -- приговор Пайлодзе был вынесен, как надо было КГБ.
Я уверен, что в Москве так не могло быть, а в Тбилиси --было. А результат был тот же самый. Вот такой смешной пример был.
Вы сказали, что был какой-то неприятный эпизод, связанный с Якобсоном.
Неприятный эпизод, в котором мы оказались вместе с Толей, произошел, когда в институте биофизики АН СССР в Пущино на собрании выступил Борис Вепринцев, который был арестован в 1951 г. ещё будучи студентом биофака. Он получил срок, но после смерти Сталина, не позднее 1955 г., был освобождён. За него хлопотал кто-то из высокопоставленных людей, кажется, Глеб Максимилианович Кржижановский. Борис Вепринцев вернулся в университет на другую, вновь организованную, кафедру биофизики. Он её кончил и уехал на Оку, в Пущино, и там работал в Институте биофизики. Он заведовал лабораторией, и всё складывалось у него хорошо.
Так вот, он выступил на собрании с очень резкой, откровенной и яркой речью о том, какая политика велась тогда в Советском Союзе. Это собрание было по поводу эпизода с обвинением одного инженера из Института биофизики в том, что он ездил по какой-то сибирской реке со своей компанией, и они очень громко играли записи песен Кима, кого-то там ещё и вели какие-то нехорошие разговоры с местными колхозниками, которые попадались им по дороге. Причём здесь я? А я написал заметку, где процитировал выступление Бориса Николаевича Вепринцева. Мы с ним были близко знакомы и дружны, и я знал все подробности этого собрания. Я написал это и отдал в «Хронику…», а Тошка тогда редактировал «Хронику…»[11] и, как отмечается в Вашем сборнике,[12] он был не слишком большим мастером конспирации… У нас-то была манера какая? Мы старались не знать чего не надо и никогда не должны были говорить ничего известного нам о «Хронике…». Это было не принято.
Но я знал, что соответствующий выпуск редактирует Толя Якобсон. И вдруг в «Хронику…» поступает заметка от Жени Шаповала [13], (ныне покойного) в которой он разражается разоблачениями Вепринцева (Вепринцев тоже уже умер): дескать, Вепринцев его посадил. И Толя её поместил.
Шаповаловская заметка состояла в том, что стукачи теперь вышли в герои. Этот Вепринцев-де меня посадил, а теперь «Хроника…» его прославляет. Вот такая неприятность случилась. Мы довольно долго с Толей обсуждали это, не знали, что делать и решили на будущее, что в разборки сталинского периода «Хроника…» вообще не будет вступать, потому что теперь невозможно судить, кто на кого доносил, кто прав, кто виноват… Вообще говоря, мне кажется маловероятным, чтобы Борис… Может быть, он на допросах что-то и показал, но так ведь мы знаем сейчас и по воспоминаниям, и по опубликованным протоколам допросов в МГБ, как это бывало в те поры. Короче говоря, я не знаю… Могло быть и так, как писал Шаповал, а могла быть и кошмарная ошибка.
Как назывался рассказ Юлика Даниэля об аналогичной ситуации из тех литературных произведений, которые были вменены Даниэлю в суде? Сюжет такой: некоего человека старый знакомый, вернувшийся из заключения, обвиняет в том, что тот на него донес. А он не доносил, но не может оправдаться. Его подвергают остракизму, от него уходит девушка. Этот вернувшийся говорит: «Уезжай, я тебе не дам здесь жить». В конце концов обвиненный, хотя и не доносил, не доносчик он – но оправдаться так и не может...
Рассказ назывался «Искупление».
Сергей Адамович, теперь я хотел бы перейти к другой теме. Расскажите, пожалуйста, о дружбе Якобсона и Виталия Рекубратского[14]
Обращение ко мне очень уместно, потому что я их и познакомил, и они стали очень близкими друзьями. Виталий Александрович Рекубратский, по образованию, ихтиолог, -- биофаковский человек. Как мы с ним познакомились? Мы с ним с одного факультета, но он был помоложе меня. Я окончил МГУ в 54-м, а он -- я уже не помню когда, но позднее. Поработавши сначала на Севанской биостанции на озере Севан в Армении, а потом в Севастополе, Рекубратский вернулся в Москву и устроился в такую, прямо скажем, «дыру», которая называлась Московская Рыбоводно-мелиоративная Опытная Станция[15], (сокращённо МоРМОС) и стал заместителем директора по науке. Одна моя ленинградская давняя приятельница Кира Гольфанд, тоже биолог, была дружна с ним. Когда нам с Сашей Лавутом пришлось уйти из университета, Кира Гольфанд сказала Рекубратскому, что есть такой Ковалёв, которого прогнали из университета, ему бы надо помочь с работой. И вдруг мне звонит незнакомый человек и предлагает работу на этой самой Рыбоводно-мелиоративной станции Министерства Сельского хозяйства РСФСР. Я сказал, что, наученный горьким опытом, я не хочу больше иметь друзей на службе, потому что меня выгнали из университетской лаборатории, укомплектованной близкими друзьями. Ведь мы с Сашей Лавутом согласились уйти по собственному желанию в значительной мере, чтобы не подводить друзей. Ну, хорошо, мы заняли в жизни такую позицию, а им-то почему за это отвечать? Никто из наших сослуживцев никогда ни одним словом ни Лавута, ни меня не упрекнул и никогда не позволили бы себе этого. Но мы понимали, что наше увольнение по собственному желанию будет встречено одобрительно. Ну что значит одобрительно? Всем неприятно, но немножко отляжет от сердца, потому что все ж боялись, что на лаборатории это скажется. Наш общий руководитель Израиль Моисеевич Гельфанд[16] так нам и объяснял: «Ну, смотрите, вы член Ученого совета этого корпуса и Юрий Маркович Васильев тоже член Учёного совета. А представьте, что вы отказываетесь уйти по собственному желанию и говорите: «Увольняйте». А как ему быть? Как он на Ученом совете должен голосовать? По совести - то есть за вас? Так у него будут неприятности, а он член партии. Вы представляете, что такое для него, если его из партии будут исключать за заступничество за вас?»
Я говорю: «Да, Израиль Моисеевич, конечно, это очень неприятно, но ведь я им рекомендации в партию не писал». В общем, происходили скандальные объяснения. В конце концов, мы с Сашей решили, что мы выполним просьбу ректора МГУ Ивана Георгиевича Петровского и уйдём по собственному желанию. Так оно и было.
Тогда-то я и сказал моему новому знакомому, предложившему устроить меня, что очень благодарен, но больше не хочу на службе, какова бы она ни была, заводить дружеских отношений, потому что потом опять та же история повторится. Я не помню, как разговор шел дальше, но Виталий меня уговорил, и мы с ним близко подружились.
Я их и познакомил с Толей. А история была вот какая. Тут вспыхнула любовь. Я другого слова не могу подобрать. Они так сошлись, что я вообще в этой тройке как бы номинально числился. Их отношения стали… Это для меня психологическая загадка.., тут нужен психолог или настоящий литературный талант. Виталий был покорён Тошкиной яркостью, взрывом этим, быстрыми и точными суждениями. Это была настоящая влюблённость. И Толя, наверное, чувствовал это. А Виталий был не простой человек, он «носил маску». Он выглядел… его внешний облик, тщательно им разыгрываемый – это такой щирый украинский дядько с народным юморком, грубоватый, а на самом деле, человек тонкий, глубокий, очень ранимый, и, между прочим, больной, так же, как Толя.
Я не знаю, Толю, может быть, покорило это обожание Виталия, обожание, прикрытое грубоватостью и простецким народным юмором. Ну, в общем, они очень сошлись, и это была дружба «не разлей вода».
У него тоже были депрессии?
Думаю, что да. Виталий, благодаря этой нацепленной маске народного юмора, крепко держался[17].
Это, конечно, не случайная вещь, что почти в годовщину смерти Виталия Толя покончил с собой […] Это не случайная вещь. Толя очень переживал, как Вы знаете, разрыв с Россией и со всем, что ему здесь было близко. Я помню, как мне пересказывали одно его письмо. На Можайском водохранилище была университетская биостанция, и Виталий, когда ушёл из Рыбоводно-мелиоративной «дыры», то стал сотрудником на Географическом факультете, и там [не на биофаке] у него была база. Саня Якобсон[18], молодой ещё, как его называли Якобсоныш, дневал и ночевал на этой базе. Толя там тоже бывал иногда...
Это -- большое водохранилище, на его противоположном берегу был такой Ковалёвский залив с деревней Ковалёво. Там многие из наших общих друзей проводили время.
Когда я уже сидел, мне пересказывали Тошкино письмо из Израиля. В нем он писал: «А вот окунуться бы в Ковалёвский залив». Это упоминание было не случайным. Я думаю, это был намёк на то, что «сидел» бы он сейчас, как другие. Так бы оно и было, и я думаю, что не произошло бы тогда того, что случилось. Как это угадать? Не скажешь ведь… Если бы он «сел», то просто злая мужская уверенность ( «Так вот, не сломать вам меня!») не дала бы этого сделать.
Есть ещё одно соображение. Анатолий Якобсон в 12 лет остался без отца. Майя Улановская, мать Сани, и её родители были много лет в ГУЛАГе. Возможно, что его тревожила мысль, что его сын окажется в 13-14 лет без отца… Вы через всё это прошли сами, но Вашему сыну Ване было двадцать, когда Вас арестовали. Якобсону предстояло бы просидеть не менее 7 лет в тюрьме, в лагере, а затем в ссылке, а может быть, и в психушке. И сына Якобсона, возможно, тоже посадили бы, как Ивана Ковалёва.
Раз уж об этом мы заговорили… Что я могу всерьёз дополнить, так это историю отъезда Якобсона. Ведь на самом деле была двойная причина … С одной стороны, Толина совершенно бесконтрольная любовь к сыну и боязнь за него основывались на Саниной острой политизированности, выxoдившей далеко за пределы вообразимого. Саня, как это бывает у остро восприимчивого ребёнка, когда его что-то эмоционально затрагивает, -- вообще ни о чём другом не мог думать. Он был совершенно поглощён разоблачениями советской власти. Это трудно описать даже.
Ситуация с Санькой была не только в том, что он, Санька, решил, что надо уезжать. Не только в том, что у Толи было опасение за него, за судьбу мальчишки, которого могут начать таскать и делать ему разные гадости. Мало ли что они придумают… И это был бы первый случай, когда в колонию для малолетних отправят не по хулиганству, а по другим причинам.
А дело было ещё в том, что и Толя, и Майя, насколько я помню и могу судить, с очень большим опасением относились к почечному нездоровью Саньки. Я видел, что и Тошка, когда мне рассказывал об этом, и Майя были напуганы его состоянием. Тогда Тошка говорил, что это вопрос жизни и смерти. С почками оно часто так бывает. Представьте себе, что начался бы нефроз, например. Это очень серьёзное и трудноизлечимое заболевание. А представьте себе, что Тошка думал: «С Санькиной всепоглощающей ненавистью к этой варварской советской власти и с серьёзной почечной болезнью, да окажись он в каких-то трудных условиях, – ну, всё!»
Тут не только его настроения играли роль, но и эти опасения относительно диагноза, действительно существовавшего диагноза… Их обеспокоенность Саниным состоянием здоровья сыграла свою роль, когда решался вопрос об отъезде. Слава Богу, все оказалось не так, и это было довольно быстро установлено в Израиле вскоре после их приезда. Ну там и врачи хорошие.
Я был тем человеком, с которым Толя очень подробно обсуждал свое отношение к отъезду в Израиль.
Прочли ли Вы статью Андрея Немзера «О стихотворении Давида Самойлова «Дезертир»,[21] которую я Вам послал?
Да, прочёл. Мне такого рода анализ не по зубам. Я в этом не разбираюсь и думаю, что я не тот человек, который должен судить о литературоведческих свойствах «Дезертира». Я Вам скажу, что в сборнике «Памяти Анатолия Якобсона», который вы же и сделали, имеется, по-моему, на эту тему совершенно ясная работа Юлика Даниэля, его письмо Шафаревичу.[22]
Самойлов один из самых любимых мною поэтов последнего времени, но я сильно удивлён его позицией. Надо сказать, что и ахматовская трактовка «Не с теми я, кто бросил землю /На растерзание врагам», -- мне непонятна. Я не понимаю, как Самойлов мог отвернуться от Толи, так оценив его решение уехать. И почему Анна Андреевна…? Стандартное толкование ахматовского стихотворения[23] 1922 года ведь в том, что эти самые бросившие «землю на растерзание врагам», и чьей «грубой лести она не внемлет», и «песен своих не даст», -- это те, кто эмигрировал. Мне это трудно понять. Мне кажется, что эти стихи имеют гораздо более сложный смысл. Я не могу поверить в то, что, скажем, для Анны Андреевны Ахматовой Бунин – это тот, «кто бросил землю // На растерзание врагам». Да не может этого быть. Да не верю я в это. Я не верю в то, что Ахматова могла бы счесть «бросившими землю //На растерзание врагам» остатки врангелевской армии, которые уходили из Крыма в Турцию. Да-а… Мне в это трудно поверить. Это не Ахматова! Нет, я думаю, что гораздо более тонкие смыслы здесь. Это что? Философский пароход «бросил землю // На растерзание врагам»? Да ну, чушь какая-то. Во мне всё вопиёт против такого примитивного толкования…, чтобы у Ахматовой был такой примитивный плоский подход?!.. Не верю я в это. Я не знаю, что Анна Андреевна имела в виду. Мне, повторяю, как-то дико слышать такое от поэта Ахматовой. И, мне кажется, Юлик Даниэль очень ясно ответил на этот вопрос в своей отповеди Шафаревичу.
По поводу отъезда Вани[24] и Тани [Осиповой][25]… -- их выпихнули…
Вы понимаете, многие отъезды для меня огорчительны, но ни один не является причиной упрёка. Огорчаться -- одно, а обвинять – другое. Я сам никогда не склонялся к тому, чтобы уехать, даже и после отсидки. Это вещи, которые человек решает для себя. И упрекать в такого рода вещах – несправедливо... Я не понимаю, как это могло получиться у Самойлова. Может быть, он так сильно был привязан к Тошке, что его глубоко огорчил Тошкин отъезд; это такая досада.
А, если посмотреть на это с другой стороны, то, наоборот, это вовсе не те, кто уехал, а кто остался – приспособились и подольстились.
Сам-то Давид Самойлов в тюрьму пошел? А-а-а… он свое предназначение тащит, как поэт! А Тошкино предназначение, по его мнению, – в тюрьму идти, а не уезжать? Якобсон рожден в тюрьме сидеть?
И как тогда к Иосифу Бродскому относиться? Вот и Юрий Орлов[26] уехал. Он хотел физикой заниматься и занимается физикой. И молодец! Жизнь одна, а интересы все-таки разные у людей…
Не вся жизнь должна быть посвящена борьбе с репрессивным режимом. У человека есть право заниматься своим делом и жить там, где он считает нужным.
Исключить из основных прав человека право выбирать где жить?
Отъезд, как и не отъезд, в равной мере осуществляет право человека на выбор -- где жить. Проблема эмиграции лежит в сфере личной, а вовсе не в области этики.
Андрей Немзер написал в своей работе, что Давид Самойлов свою строгую оценку Якобсона сгладил в последних стихотворениях.
Да в том-то и дело. Кроме того, у Самойлова есть несколько стихов, посвященных Толе. Например, из цикла «Балканские песни»:
…И тогда узнаешь вдруг,[27]
Как звучит родное слово.
Это совсем другое дело.
Добавить комментарий