Июль-август 1988, публикуется впервые[1]
Я имею некоторый опыт переписки с советскими литературными начальниками, который дает неплохой материал для сопоставления того, что происходит сегодня в советской литературе, с самыми мрачными временами «застоя».
Пока я писал статьи, очерки, книги об ученых, мои взаимоотношения с редакциями складывались в основном нормально, как практически у всякого профессионального литератора, который не спешит с пером наперевес отражать текущие решения и установки партии и правительства. «Нормальность» состояла в том, что замордованные многочисленными внутренними рецензиями, оскопленные цензурными изъятиями, после долгих, порой многолетних, задержек и проволочек, мои произведения все-таки пробивались к читателям.
Все изменилось, когда я обратился к такой неудобной теме, которую сейчас называют «перекосами в национальной политике партии». Публиковать такие материалы [сотрудникам редакций] было не то, чтобы совершенно невозможно, но сложно. Для этого нужен был определенный уровень смелости и независимости. Поэтому меня не удивляли многочисленные отказы. Поражал трусливо-уклончивый характер ответов. Не было случая, чтобы хоть один литературный начальник прямо признался, что печатать мой материал не может, так как боится неприятностей. Вместо этого следовала скользкая бюрократическая отписка.
Например, от члена редколлегии «Литературной газеты» Ф. Чапчахова[2]:
«Поскольку в статье Н. Машовца[3] «Тревожность очевидного» («Наш современник», № 6, 1980) трижды негативно упомянута «Литературная газета», публикация нами Вашей статьи может быть воспринята как защита “чести мундира”. А это всегда ослабляет воздействие на читателя даже самых объективных и убедительных доводов. Советуем обратиться в какое-нибудь иное литературное издание».
Или из «Литературной России», в которую я направил статью с анализом антисемитского романа В. Пикуля «У последней черты» -- после того, как в этом органе появилась хотя и отрицательная, но обходящая основную направленность произведения рецензия И. Пушкаревой:
«Благодарим Вас за внимание к нашему еженедельнику и за отклик на статью доктора исторических наук И. Пушкаревой. Опубликовать вашу статью не можем, так как редакция возвращаться к обсуждению романа В. Пикуля не будет. С уважением редактор отдела критики О. Добровольский».
Или из журнала «Октябрь»:
«Публикация таких произведений (речь идет о моем историческом романе «Хаим-да-Марья» -- С.Р.) – дело издательств, тематический диапазон которых по сравнению с журналами шире. План публикаций на 1980 год уже утвержден редколлегией нашего журнала, после ознакомления с Вашей рукописью редакция не сочла необходимым этот план изменить. Рукопись возвращаем. Всего Вам доброго! С уважением редактор отдела прозы В. Козаченко».
Здесь я должен сделать отступление для читателей, не знакомых с кухней советской редакционно-издательской работы. Надо иметь в виду, что каждый писатель или журналист, даже самый опытный и талантливый, может написать неудачное произведение. Отклонение такой работы следует считать вполне законным. Но редакция обязана (этого требует закон и профессиональная этика) сопроводить отказ профессиональным критическим анализом рукописи.[4]
Приведенные мною примеры – это типичные «отписочные» отказы. Истинные мотивы не называются, в обтекаемо-вежливую форму обличена заведомая ложь, которую даже не пытаются скрыть. Поэтому в ряде случаев я не удовлетворялся подобными отписками и вторично обращался в те же редакции, требуя профессионального разбора моего материала. Ответ на такое повторное требование обычно бывал написан уже в другом тоне, причем, раздраженный гражданин литературный начальник часто «забывал» мое имя-отчество и обращался по фамилии, что следовало понимать, как высшую степень разгневанности.
Такие ответы я получал от Феликса Кузнецова[5] (тогда Первого секретаря Московской писательской организации, а теперь – директора Института мировой литературы), от покойного Сергея Наровчатова[6] (видного поэта, тогда главного редактора «Нового мира») и от других.
Вспомнил же я теперь об этом, потому что два письма Сергея Залыгина выдержаны точно в таком же духе и стиле, словно не прошло с тех пор много лет, не наступила эпоха «перестройки» и «нового мышления», не сели в начальственные кресла другие люди, вроде бы готовые бороться за то, чтобы страна перестала, наконец, лгать.
В этом трогательном единстве стиля, просачивающегося из эпохи в эпоху, есть какая-то мистическая тайна.
В те времена, когда парадом командовали Наровчатовы и Кузнецовы, Сергей Залыгин начальственных постов не занимал. Когда-то он написал честную повесть об ужасах коллективизации – «На Иртыше». Александр Твардовский отважно ее напечатал в «Новом мире», за что получил очередную порцию горячих[7]. Автор же сделал «правильные» выводы и в брежневское безвременье тихо отсиживался в «Соленых падях»[8]. На амбразуры не бросался, но и ни в чем предосудительном замечен не был[9]. Потому и сел в кресло Твардовского, когда наступила эпоха гласности. Ан, вот ведь как виртуозно владеет стилем, отработанным его предшественниками в теплом болоте «застоя».
И как это у них получается? Курсы что ли особые кончают? Или само кресло хранит эти секреты и передает их, как эстафету, от одной начальственной задницы к другой?
Из-за недостатка времени я долго откладывал подготовку этой статьи. Подтолкнул меня отчет Владимира Козловского (НРС, 28 и 29 июля) о состоявшейся в Нью-Йорке под председательством Г. Винникова[10] очередной телевизионной дискуссии между советскими товарищами, с одной стороны, и тремя эмигрантами, с другой. Советскую сторону представлял корреспондент «Правда» Виктор Линник со товарищи, а «нашу» - Александр Янов, Петр Вайль и Александр Генис.
Странная получилась дискуссия. Если верить отчету В. Козловского, а не верить у меня нет никаких оснований, то «наша» команда полтора часа уговаривала товарищей поскорее открыть советские газеты для «наших» авторов, а те отвечали, что рады бы всей душой да и открыли уже их для художника Михаила Шемякина, но вынуждены осторожничать, как бы такими публикациями нам же, эмиграции то есть, не повредить.
В качестве примера приводилась статья Бориса Хургина в НРС, какая именно, я не понял. Впрочем, не это важно, а то, что, по логике В. Линника, если бы «Правда» напечатала на своих страницах ту статью Б. Хургина, то у советских читателей сложилось бы крайне негативное представление об эмиграции. Вот какую трогательную заботу о нас проявляет газета!
Хотелось бы в связи с этим спросить г-на Линника, чем была вызвана, например, публикация в эпоху гласности «разоблачительной» статьи о Г. Владимове[11], основанной на его частной переписке с представителями НТС – то ли перлюстрированной, то ли сочиненной в КГБ? Или совсем уж недавняя публикация в «Крокодиле», без ведома автора, издевательски поданых отрывков из последней книги В. Аксенова?[12] Может быть, эти публикации были вызваны стремлением вызвать у читателей позитивное отношение к эмиграции?
Мне жаль, что «наша» команда не задала подобных вопросов, а как-то очень уж легко согласилась с тем, что в эмигрантской печати действительно публикуется много вздора, словно в советской его меньше.
Несколько странно прозвучала и проблема «реабилитации» Андрея Синявского[13], причем не по какой-либо иной причине, а потому что писателю уже 60 лет, если дальше откладывать, то он, бедный, может и не дождаться.
Советская сторона объяснила, что сначала надо реабилитировать мертвых, а потом может дойти очередь и до живых, включая, возможно, и Андрея Синявского. Такая последовательность не устроила «нашу» сторону. Она настаивала на том, что начинать надо с живых, а потом уже переходить к мертвым: они долго ждали могут подождать и еще. Словно все эти реабилитации «нам» нужны больше, чем «им».
У меня в связи с этим только один вопрос: уж если играть на своем поле, то зачем же подчиняться их правилам? Это те, кто запрятал Андрея Синявского в тюрьму, а затем лишил родины, должны просить о реабилитации! Только не думаю, что они это заслуживают…
Имя Андрея Синявского в столь странном контексте напомнило мне обмен любезностями, который недавно произошел между двумя советскими литераторами, Владимиром Лакшиным[14] и Николаем Шундиком[15].
Началось с того, что в печати появились требования – назвать поименно тех, кто травил и затравил Александра Твардовского, в особенности имена одиннадцати «подписантов» печатного доноса на «Новый мир», который в 1969 году появился в софроновском «Огоньке»[16]. Пусть-де покаются, потому что перестройка без покаяния невозможна. Некоторые из подписантов того доноса успели умереть, ну а остальные каяться не спешили. Они предпочитали отмалчиваться. Опытные вояки уклонялись от боя в невыгодных для себя условиях. Один только герой принял бой – этот самый Николай Шундик. Он сказал, что каяться ему не в чем. То давнее письмо он и сейчас считает правильным, потому что при Твардовском в «Новом мире» печатали антисоветчика Синявского!
Обращаясь с письмом в «Советскую культуру», Владимир Лакшин напомнил Шундику, а заодно и читателям, что литературоведческие статьи Андрея Синявского публиковались в «Новом мире» за много лет до «Письма одиннадцати». Да и покушений на основы советского строя в этих статьях не было, ставить же в вину журналу «Новый мир» те произведения, которые Андрей Синявский тайно, под псевдонимом, печатал на Западе, значит, сочинять ложный донос. Развивая свою мысль, Лакшин напомнил, что в газетах клеймили Синявского за «двойничество», как «перевертыша», а «на судебном процессе 1966 года Синявскому инкриминировались повести антисоветского содержания, изданные за рубежом, а никак не его литературно-критические статьи, появившиеся в советской печати».
В конце статьи Лакшин назвал имена всех одиннадцати «подписантов» злобного доноса, так что перед забывчивой публикой предстали во всей красе ведущие идеологи борьбы с жидо-масонским заговором и «некрофилией»: Михаил Алексеев, Сергей Викулов, Анатолий Иванов, Петр Проскурин, прославившийся антисемитскими стихами Сергей Смирнов, покойный прозаик Владимир Чивилихин, чья книга дала название историко-патриотическому объединению «Память» - словом, вся национал-сталинистская рать.
И все же, читая «Открытое письмо» Владимира Лакшина, я не мог отделаться от чувства неловкости за автора, чей талант и принципиальные позиции привык уважать. Они с Твардовским, видите ли, печатали «хорошего» Синявского, а до «плохого» Синявского Лакшину дела нет. То есть и сегодня не хватает у него смелости сказать:
«Как бы не относиться к тем или иным произведениям Андрея Синявского, нельзя не признать, что он писал то, что думал и чувствовал. Он на практике осуществлял неотъемлемое право писателя на свободу творчества. И поплатился за это семью годами лагерей и изгнанием из страны. «Новый мир» может гордиться, что печатал его на своих страницах!»
Кто, скажите, сомневается в том, что примерно так Владимир Лакшин и считает в глубине души! А вот сказать открыто в эпоху гласности – пороха не хватает. Но если так, то он топчется в том же болоте, что и Шундик. Уличая своего оппонента в доносительстве на «Новый мир», он без всяких возражений повторяет, хоть и в кавычках, дикие обвинения в адрес Синявского: «двойничество», «перевертыш» -- спасибо, что не «двурушник». Неужели Владимир Лакшин не замечает, насколько неуместно сегодня такое «отмежевание от антисоветчика»?
Впрочем, в эпоху гласности мы сталкиваемся даже с прямой апологией предательства. Я уже писал об интервью Владимира Дудинцева, опубликованном в «Советской культуре»[17], в котором он доказывал, что в борьбе за добро пригодны любые средства, включая ложь, социальную мимикрию, предательство, а в качестве примера приводил Константина Симонова, который в 1956 году, будучи главным редактором «Нового мира»[18], напечатал его роман «Не хлебом единым», а потом, когда запахло жареным, предал автора. По трактовке Дудинцева, это был очень доблестный поступок: благодаря нему Симонов «не сгорел в плотных слоях атмосферы», а сохранил себя для новых «добрых дел».
На днях Дудинцеву исполнилось 70 лет, и его снова стали интервьюировать газеты, благодаря чему всплыли новые подробности. Когда Симонов, поднявшись на трибуну, вместо того чтобы защищать опубликованный им роман, стал каяться в том, что «не разглядел» в авторе врага, с Дудинцевым случился обморок. Но, рассказывая об этом теперь, писатель снова повторил, что Симонов тогда поступил высоко морально. Более того, сама идея романа «Белые одежды», оказывается, подсказана той доблестью Симонова!
Давая интервью до окончания публикации «Белых одежд», Дудинцев обходил острые углы. Теперь, когда роман полностью опубликован, он стал откровеннее. Оказывается, «Новый мир», с которым у автора был договор, не просто отклонил рукопись «Белых одежд» (об этом говорили еще на съезде писателей), а направил его на отзыв в… КГБ, то есть попросту донес на автора. А главный редактор «Невы», решившийся его напечатать, но столкнувшийся с «трудностями» в Ленинграде, направил телеграмму Горбачеву, который и дал высочайшее разрешение.
Я думаю, что эти колоритные факты объясняют, в частности, и то, почему, приезжая на Запад, советские литначальники охотно вступают в контакт с эмигрантами, чего раньше всячески избегали, ведут среди них «разъяснительную работу» о гласности и новом мышлении, заверяют, что готовы их печатать, не спрашивая ни у кого на это согласия, а когда получают рукописи, то либо вовсе не отвечают, либо отвечают так, как это делает Сергей Залыгин.
Журналы, издавна воевавшие друг с другом, теперь делают это много резче и обнаженнее, что и вызывает иллюзию их самостоятельности. На самом же деле всё, как и прежде, делается с высочайшего соизволения. Разница состоит в том, что теперь нет согласия среди тех, кто это соизволение дает. Одни ориентируются на Егора Лигачева, другие на Александра Яковлева, между которыми лавирует Горбачев.
Главная идеологическая ставка Лигачева на национал-сталинизм – это ясно показала инспирированная им статья Нины Андреевой в «Советской России», да и его собственное выступление на партконференции, где он поддержал сторонника «Памяти» Юрия Бондарева, активно выступившего против гласности. Правда, сталинизмом на данном этапе этой группе приходится жертвовать. Тем более цепко держатся они за первую половину формулы – ту, что заключена в слове «национал». Яковлев же, «главный архитектор гласности», понимает, что он и «Память» сосуществовать не могут. Он защищает тех, кто ненавистен Лигачеву, и ему в этом частично помогает Горбачев. Разногласия на Олимпе и создают ту небольшую свободу маневра, которую теперь называют гласностью. Смелось и Залыгина, и Викулова одной природы: она разрешена начальством.
Отсюда видна истинная причина отказа публиковать материалы писателей-эмигрантов. Может быть, и не стоит теперь цензор над каждой журнальной строкой, но только все равно – ни на какой существенный сдвиг в сторону расширения гласности Залыгин самостоятельно не пойдет. Ну, а, с другой стороны, не обращаться же ему в Политбюро по поводу такой маленькой заметки, как мой отклик на письмо бывшего прокурора о деле Николая Гумилева. Если уж «входить» в ЦК, то с чем-то крупномасштабным!
Как это ни парадоксально, но если у писателя-эмигранта сегодня есть шанс пробиться к советским читателям, то с большим романом, а не с маленькой заметкой. Редактору легче пробивать в ЦК разрешение на публикацию романа, нежели письма в редакцию по частному поводу. Исходя из этого, я направил в один из толстых журналов свой роман «Хаим-да-Марья». В брежневские времена его зарубили в четырех редакциях. Тогда же бдительно оберегали читателей от тлетворных повестей и романов Андрея Битова, Анатолия Приставкина, покойного Александра Бека, Владимира Дудинцева, Анатолия Рыбакова, Бориса Можаева и многих других авторов. Сейчас все эти вещи опубликованы. По художественному уровню они не равноценны, но публикация каждой из них стала важным событием в литературной жизни переходного времени.
Кстати, о художественном уровне.
Именно сюда направлены теперь ядовитые стрелы охранителей национал-сталинистской «духовности» литературы. Кожинов, Лобанов, Урнов и другие критики национал-патриотического лагеря не устают доказывать, что успех произведений Рыбакова, Гранина, Дудинцева определяется их сенсационностью, а не художественными достоинствами; доказывают, что этим произведениям присуща излишняя публицистичность, недостаточно глубокая разработка характеров и т.п.
Нельзя сказать, что все эти претензии вздорны, однако шила в мешке не утаишь: истинный смысл столь необычной заботы о художественности (всегда она у советских критиков стояла на последнем месте) раскрывается в случайных накладках и оговорках. Так, Валентин Распутин, ставший ревностным оруженосцем «Памяти», сердито предлагает Анатолию Рыбакову вместо Сталина выводить на чистую воду Кагановича (!), а главный редактор «Москвы» Михаил Алексеев вдруг вспоминает, что повесть Александра Бека «Новое назначение» была в свое время предложена его журналу, но редакция отклонила рукопись из-за низкого художественного уровня.
М. Алексеев забыл, что рукописи не горят и что написанное пером не вырубишь топором. Поэтесса Татьяна Бек извлекла из архива отца и опубликовала в «Знамени» письмо, полученное в свое время Александром Беком от М. Алексеева. В письме сказано, что повесть высокохудожественная, но отклоняется ввиду антисталинской направленности[19].
Все это я говорю к тому, чтобы оставить в стороне вопрос о художественности моего собственного романа, так как мне говорить об этом не пристало, да и судить самому невозможно. Что же касается темы и идейной направленности, то смею надеяться, что он не менее необходим моим соотечественникам, чем многие из произведений, которые теперь публикуются и имеют широкий резонанс. Может быть, даже необходимее некоторых из них – в связи с «просветительской» деятельностью общества «Память» и его могущественных покровителей, столь настойчиво стремящихся направить перестройку на путь черносотенства и нацизма[20].
Конечно, отправляя роман, я не был настолько наивен, чтобы думать, что редактор журнала тотчас помчится в ЦК его пробивать. Отлично понимал, что шансы на это близки к нулю. Но это уже была бы не моя проблема, а редакции журнала. Ей пришлось бы делать выбор: либо взять на себя моральную ответственность за то, что роман остается вне игры в той нелегкой борьбе, которую журнал ведут против национал-сталинизма, либо все-таки попытаться его пробить. Однако спешу успокоить патриотов из общества «Память»: нет перед редактором журнала такой дилеммы. По той простой причине, что моя рукопись им не получена, поэтому и не называю его. Уведомление о вручении ко мне не вернулось, а это значит, что заказная бандероль изъята почтовой администрацией. Как видим, пути к читателям все еще надежно перекрыты железным занавесом.
Но – чему удивляться? Примерно в те же годы были написаны и «Бедный Руслан» Георгия Владимова, и «Василий Чонкин» Владимира Войновича, и «Некто Финкельмайер» Феликса Розинера, и «Прошлогодний снег» Ильи Суслова, и «Регистратор» Филипа Бермана, и многие другие произведения, отличающиеся от перечисленных выше одной общей особенностью: их авторы не дождались на родине лучших времен и эмигрировали. Ни одно из них в Советском Союзе до сих пор не опубликовано и пока нет сведений, чтобы они планировались к публикации. Какая четкая географическая закономерность – хоть диссертацию пиши на соискание степени доктора географических наук! На что уж неразделимы в нашей литературе Андрей Синявский и Юлий Даниэль. Вписаны в нее, как сиамские близнецы. Ан, нет, железный занавес режет по живому, разделяя и сиамских близнецов. Стихи Юлия Даниэля недавно появились в «Огоньке», а Андрей Синявский может быть «реабилитирован» только после всех мертвых!
Вполне естественно, что писатели-эмигранты хотят, чтобы их произведения стали, наконец, доступны тем, для кого они, главным образом, и написаны, то есть основной массе русскоязычных читателей. Но, в первую очередь, это нужно самим читателям, нужно России. От этого теперь во многом зависит ее будущее.
Стало общим местом утверждать, что политику гласности в России поддерживают интеллектуалы. Это величайшее заблуждение. Активные сторонники гласности – это лишь небольшая часть интеллектуалов, всего две-три сотни человек, может быть больше, но вряд ли эта цифра дотягивает до тысячи. Сюда входят наиболее талантливые и смелые писатели, ученые, журналисты, художники, деятели театра, кино – те, кто уже получил определенные «бенефиты» в виде редакторских кресел, как Залыгин или Коротич, или те, кто получил возможность опубликовать произведения, многие годы томившиеся в ящиках их письменных столов, или те, кто чувствует в себе достаточно творческие сил, чтобы такие произведения создать.
Однако таких людей среди интеллектуалов (по профессии, а не только по призванию) в любом обществе меньшинство, тем более в Советском Союзе, где столько десятилетий душили свободную мысль, а тех, кого не додушили, отправляли в лагеря и психушки или выдавливали из страны. На каждого Залыгина сейчас десять Викуловых и на каждого Лакшина – сотня Шундиков. После партконференции[21] положение еще более обострилось. На последнем пленуме ЦК КПСС Горбачев громогласно заявил, что недавно встречался с писателем Виктором Астафьевым[22]. Что побудило Горбачева принять именно Астафьева, а потом публично заявить об этом? Не надо быть умудренным политиком, чтобы понимать, что такие декларации на высшем уровне не случайны. В данном случае это свидетельство усиления Лигачева.
Сейчас в Москве стали модны большие самодельные значки с различными, порой рискованными надписями. Некоторые молодые люди носят нагрудный знак, на котором написано: «НАС НЕ ОБЪЕГОРИШЬ! НАС НЕ ПОДКУЗЬМИШЬ!» Это камень в огород Егора Кузьмича Лигачева. Тем, кто почувствовал пьянящий запах свободы, не просто вправить мозги пропагандистской демагогией Нины Андреевой.
Но молодые люди наивны, если думают, что у национал-сталинистов нет другого оружия. Когда единомыслия не удается достичь промыванием мозгов, его достигают вышибанием.
На днях редактор «Огонька» Виталий Коротич[23] неожиданно появился на телевизионном экране и сделал краткое заявление. Оно касалось нашумевшей публикации об «Узбекской мафии», в которой говорилось о ее связях с Москвой и о том, что ее представители имеются среди участников партконференции.[24]
В телевизионном заявлении Коротич сказал, что до окончания следствия не может назвать имена этих людей, но что редакция располагает неопровержимыми материалами об их виновности, и если эти материалы окажутся ложными, то он сам готов предстать перед судом за клевету. Какая закулисная борьба сделала необходимым такое заявление, остается неясным. Те, кто видел это выступление, обратили внимание на то, что Коротич сильно нервничал; было заметно, как у него дрожали руки. А еще через пару дней по Москве пополз слух, что Коротич попал под машину и лежит в больнице в тяжелом состоянии, причем молва приписывает «несчастный случай» делу рук узбекской мафии.
Это непроверенный слух, и дай Бог, чтобы он не подтвердился. Однако сам факт распространения такого слуха говорит о том, что противники гласности умеют объегоривать! Поэтому и Коротич (я писал ему дважды) на письма и предложения не отвечает, и Залыгин, и остальные их сторонники, отталкивают руки, протягиваемые им из-за рубежа. Полагаю, что этим они совершают ошибку, которая может оказаться роковой.
Страна переживает глубокий кризис – экономический, политический, духовный, моральный. Кризисная ситуация обостряет противоречия, ведет к поляризации сил, делает внутреннюю борьбу все более острой, разнообразной по средствам и беспощадной.
Пока страна будет отгорожена от мира, ее все глубже будет засасывать трясина «застоя», и никакие усилия вытянуть себя за волосы не помогут. Что же касается телемостов или публикаций Набокова или Замятина, то при всей полезности этих начинаний они остаются полумерами, не решающими вопроса в принципе.
Повторю еще раз: гласность величина дискретная – либо она есть, либо ее нет. А потому пока существуют спецхраны (хотя бы и несколько опустевшие), пока ограничен доступ в архивы (хотя бы и не так строго, как раньше), пока заграничные печатные издания (в том числе и в первую очередь русскоязычные) не продаются в киосках без всякого ограничения, пока редакторы обивают пороги цековских кабинетов, выпрашивая разрешение на смелость, -- а в общем и целом: пока одни люди решают, что можно, а что нельзя читать другим людям, Россия будет все глубже погружаться в болото, в которое ее столкнул сталинизм и куда ее все сильнее засасывало в годы правления Брежнева-Андропова-Черненко…
Заключение. 2022
В следующие три года «гласности и перестройки» самые либеральные и «независимые» советские СМИ послушно змеились вместе с генеральной линией партии, которая двигалась зигзагами, то делая шаг вперед, то откатываясь назад. Тем временем подальше от Москвы запущенный М.С. Горбачевым «процесс» набирал ускорение. Центр терял инициативу, и через какое-то время уже плелся в хвосте событий, тщетно пытаясь их притормозить.
«Бархатные революции» в странах «социалистического лагеря» привели к развалу этого лагеря. Затем и в союзных республиках центробежные устремления стали значительно пересиливать центростремительные.
В августе 1991 года силы, не желавшие «поступиться принципами» Нины Андреевой, устроили путч самозванного ГКЧП, но продержались только три дня. Встретив решительный отпор со стороны Бориса Ельцина и сплотившейся вокруг него горстки смельчаков, ГКЧП испугался большой крови и капитулировал.
К счастью для всех, «Союз нерушимый» рухнул относительно мирно. Союзные республики освободились от объятий старшего брата и получили шанс на построение действительно свободного гражданского общества. Как каждая из них воспользовалась этим шансом, отдельная тема. Что же касается России, то утрата статуса «первой среди равных» был в ней воспринят очень болезненно.
Когда В.В. Путин назвал распад СССР крупнейшей катастрофой XX века, то в России это было воспринято «с пониманием». В ней до сих пор культивируется мнение, что к развалу «крупнейшей страны социализма» привело не внутреннее банкротство национал-большевизма, а происки внешних врагов: «американского империализма», «международного сионизма», каких-то еще коварных «русофобов».
По моему глубокому убеждению, преобладание таких представлений в общественном сознании сильно способствовало установлению в стране олигархического самовластья, прошитого рудиментами красно-коричневого тоталитаризма.
То, что по произволу властвующих маньяков сто лет назад был казнен гениальный поэт Николай Гумилев, а сейчас томится в тюрьме недоубитый оппозиционер Алексей Навальный; то, что за прошедшие сто лет были убиты или заморены голодом тысячи и миллионы людей, в их числе многие видные поэты и писатели, как Осип Мандельштам или Исаак Бабель, гениальные ученые, как Николай Вавилов, общественные деятели и отважные журналисты, как Галина Старовойтова и Анна Политковская, что насильно высылались и выдавливались из страны целые пароходы философов, писателей, ученых, общественных деятелей, -- все это воспринимается как, может быть, и досадные, но неизбежные «издержки производства»: «Лес рубят – щепки летят», как учил генералиссимус Сталин, снова ставший «великим полководцем» и «эффективным менеджером».
Зато «Крым наш». И «весь мир нас боится».
Вспоминаются строки Евгения Евтушенко, посвященные выносу Сталина из мавзолея:
Куда еще тянется провод из гроба того?
Нет, Сталин не сдался. Считает он смерть поправимостью.
Мы вынесли из мавзолея его.
Но как из наследников Сталина
Сталина вынести?
Это было написано в 1961 году, то есть более шестидесяти лет назад. С тех пор выросло три новых поколения. Но наследники Сталина не переводятся. Они продолжают размножаться. Делением. Как одноклеточные.
[1] Статья как бы подытоживала мою переписку с Сергеем Залыгиным о «возвращении» в литературу Николая Гумилева. Текст статьи 1988 года воспроизводится без изменений. Добавлены иллюстрации, примечания и послесловие.
[2] В «Литературной газете» Федор Чапчахов был завом отдела критики.
[3] Николай Машовец занимал высоко-номенклатурный пост главного редактора издательства «Молодая гвардия». Моим попыткам оспорить его статью, опубликованную в журнале «Наш современник», посвящена глава моей книги «Непредсказуемое прошлое: выбранные места из переписки с друзьями», СПб., «Алетейя», 2010, стр. 121-136.
[4] «Толстые» литературные журналы и книжные издательства имели специальные фонды для рецензирования «самотека», поступавшего со всех сторон от многочисленных графоманов. Так как штатные работники физически не могли все это прочитывать и анализировать, то многие видные писатели охотно подвязались на этом поприще, которое служило для них источником дополнительного, а для некоторых и основного заработка. Каждая рукопись, возвращаемая автору, должна была быть прочитана и профессионально проанализирована.
[5] О Феликсе Кузнецове и моей переписке с ним см.: С. Резник. Непредсказуемое прошлое. Сюжет третий, стр. 52-71.
[6] Серге́й Наровча́тов (1919-1981) был главным редактором «Нового мира» с 1974 по 1981 г. Подробнее см.: С. Резник. Непредсказуемое прошлое. Сюжет второй, стр. 34-51
[7] А.Т. Твардовский (1910-1971) был главным редактором «Нового мира» с 1950 по 1955 и с 1957 по 1970-й год.
[8] Повесть Сергея Залыгина «На Иртыше» -- о коллективизации в Сибири (1965). Роман Сергея Залыгина «Соленая Падь» посвящен событиям гражданской войны в Сибири (1968).
[9] В отклике на мою предыдущую публикацию Игорь Рейф указал, что Сергей Залыгин в свое время подписал позорное письмо, «осуждающее» А.Д. Сахарова и А.И. Солженицына. Я признателен Игорю Рейфу, так как мне эта «маленькая» подробность в литературной биографии С.П. Залыгина не была известна.
[10] По-видимому, Григорий Винников, он же Грег Вайнер, позиционировавший себя американским журналистом.
[11] Гео́ргий Влади́мов (1931-2003) – автор знаменитого романа «Верный Руслан» и других острых произведений, которые в СССР не могли пробиться в печать. Эмигрировал в 1983 году, жил в Германии, был главным редактором журнала «Грани», издававшемся организацией НТС (Народно-Трудовой Союз).
[12] Василий Аксенов (1932-2009) – эмигрировал из СССР в 1980 г.
[13] Андрей Синявский (Абрам Терц) (1925-1997) – известный литературный критик, литературовед и прозаик. Тайно переправлял заграницу непубликабельные в СССР произведения, печатавшиеся на Западе под псевдонимом Абрам Терц. Таким же образом переправлялись и печатались произведения Юлия Даниэля – под псевдонимом Николай Аржак. В 1966 году оба писателя были арестованы и судимы за «антисоветскую агитацию», приговорены к семи (Синявский) и пять (Даниэль) годам лагерей. После отсидки А.Д. Синявский эмигрировал, жил в Париже, был членом редколлегии журнала «Континент». Не сойдясь с главным редактором «Континента» Владимиром Максимовым, А.Д. Синявский вышел из редколлегии и основал литературный журнал «Синтаксис», который издавал много лет.
[14] Влади́мир Лакши́н (1933-1993) — прозаик, литературный критик, литературовед и мемуарист. В 1960-е годы был первым заместителем главного редактора журнала «Новый мир», ближайшим соратником и главной опорой А. Т. Твардовского. Вместе с ним в 1970-м году был удален из журнала.
[15] Никола́й Шу́ндик (1920-1995) — писатель-«патриот», главный редактор журнала «Волга», затем директор издательства «Современник».
[16] «Огонек», 25 июля 1969 года.
[17] Интервью Владимира Дудинцева появилось в «Советской культуре» в связи с начавшейся публикацией в журнале «Нева» его романа «Белые одежды». Роман был написан еще в конце 1960-х годов, но в годы «застоя» не мог быть напечатан. Моя статья «Грязь на белых одеждах: по поводу интервью Владимира Дудинцева»: «Новое русское слово», 1987, 25 марта, стр. 4-5.
[18] Константин Симонов был главным редактором «Нового мира» в 1955-57 гг.
[19] О моих контактах с главредом журнала «Москва» Михаилом Алексеевым см.: С. Резник. Непредсказуемое прошлое, стр. 211-235.
[20] Роман «Хаим-да-Марья» был написан в Москве в 1975-1979 гг. Был отклонен тремя литературными журналами и издательством «Советский писатель». Впервые издан в Вашингтоне в 1986 г. Выходил в переводах на венгерский (1990) и английский (2020). В России роман был издан только в 2006 году: Семен Резник. Хаим-да-Марья. Кровавая карусель. Исторические романы, СПб., «Алетейя», 2006.
[21] XIX всесоюзная конференция КПСС (28 июня – 1 июля 1988 г.). На ней были приняты резолюции о «демократизации советского общества», о гласности и ряд других.
[22] Незадолго до этого широкий резонанс в обществе получил обмен «любезностями» между Виктором Астафьевым и Натаном Эйдельманом, который запустил их переписку в самиздат. В елейно-хамоватых письмах к Н.Я. Эйдельману Виктор Астафьев предстал перед публикой юродствующим во Христе национал-антисемитом и ксенофобом. Понятно, что Михаил Горбачев, столь демонстративно выделивший Астафьева из писательской братии, тем самым ясно определил свою позицию.
[23] Журнал «Огонек», который В.А. Коротич возглавил в 1986 году, был «флагманом» горбачевской перестройки.
[24] Дело об «Узбекской мафии», или «Хлопковое дело» -- самое громкое дело о коррупции, в которой активно участвовало практически все партийное руководство Узбекистана, а также некоторые высшие работники Госплана и ЦК КПСС. Согласно Википедии, «Всего было возбуждено 800 уголовных дел, по которым было осуждено на различные сроки лишения свободы свыше 4 тысяч человек».
Добавить комментарий