Михалыч

   Самолёт прилетал вечером, в половине шестого. По характеру и устоявшейся привычке к пунктуальности, я был в аэропорту намного раньше: всегда интересно наблюдать встречающих, толпящихся в нетерпеливом ожидании вокруг огороженного прохода для прошедших таможню пассажиров.

Здесь и стоял, подглядывая за чужой радостью, забыв на время о том, что привело меня сюда. Приезжал старый друг, с которым я не виделся без малого тридцать лет. 

В совковом общежитии − до революции бывших палатах одного из местных купцов первой гильдии − в просторной комнате с высоким потолком, умещавшей в себе восемь койко-мест, наши кровати стояли рядом. Помнится, в день моего вселения в общагу, пятикурсники мирно гуляли и круглый стол в центре комнаты был уставлен опорожненными бутылками Пшеничной вперемешку с остатками нехитрой студенческой закуски. 

Пустовала лишь одна кровать у окна, на которую я и присел скромно, познакомившись с ребятами и робея в непривычной обстановке: восемнадцать лет моей жизни прошли в родительской квартире. Через некоторое время один из парней, вздохнув, матюкнулся дружелюбно, затушил сигарету и, шатаясь, побрел спать. Этим бородатым мужиком, с густой шевелюрой из жёстких черных волос и добрым умным лицом, оказался, как потом выяснилось, Михалыч. 

Михалыч - мой старший друг и наставник в первый год самостоятельной студенческой жизни. Соучастник и непременный собутыльник многочисленных застолий 8-й комнаты, где принято было неизвестно когда и кем обращаться друг к другу по отчеству. Эдак взросло, основательно и, как думалось тогда, истинно по-мужски.

Михалыч, который через полгода отвозил меня, ошпаренного − подумать только! − кипящей сгущенкой, в городской травмпункт. Дежуря в тот вечер по комнате и, стало быть, отвечая за приготовление ужина на восемь оголодавших персон, я легкомысленно приподнял крышку одинокой кастрюльки, подозрительно долго попыхивавшей на газовой плите общежитской кухни... Как сейчас вижу в заднем окне троллейбуса, катившего через весь город в областную больницу, свою красную напуганную физиономию. Рядом с отражением невозмутимо-сочувствующего Михалыча. 

Что было, то прошло, кануло в небытие. Уцелев нечеткими кадрами лишь в стареющих головах очевидцев минувшего действа. А как все же отрадно знать, что память о прожитом, даже о сущих пустяках, хранится не только в тебе, но и в твоих друзьях! Совпадение воспоминаний радует, будто подтверждая реальность нашего существования тогда и теперь.

После окончания университета мы встречались редко: года два Михалыч плавал по морям-океанам на гидрографическом судне; я служил в армии. Уволившись в запас, заехал на несколько дней в Иваново, остановившись в большой деревянной избе, которую снимали готовившийся к экзаменам в аспирантуру Михалыч и наш общий приятель с диковинным прозвищем Ивангог Фараон − за невостребанную страсть к рисованию и по созвучию с самобытной фамилией.

Те дни, как и всё давнее, вспоминались отдельными сценами из безантрактного спектакля прожитого. Михалыч, с книгой у окна, за покрытым клеёнкой столом − времени до экзаменов оставалось мало, надо было зубрить, зубрить: пять человек на место. Застолье, много знакомых лиц, веселая и беззаботная беседа, не вспомнить сейчас о чем. Ворочаюсь ночью на узкой кровати, долго не могу заснуть, так долго, что вспоминается через двадцать пять с гаком лет. Встаю покурить, в темноте касаясь руками шершавых обоев....

В начале девяностых я увёз семью из развалившейся страны в Америку. Без сожаления и оглядки мы бесстрашно отчалили за океан, в чужой незнакомый мир, с надеждой на лучшее, так свойственной молодым. Квартирно-бытовые, продуктово-зарплатные, межнациональные и прочие неурядицы, преследовавшие дома, в одной из республик бывшего СССР, отступили с порога на задний план, сменившись тревогами другого рода, другого общества. 

Преобладала среди них одна: Америка, страна иммигрантов, отталкивалась, отпихивалась, отбрыкивалась от потоков жаждущих обрести здесь утерянное в родных краях счастье. Многие годы ушли на хлопоты, связанные с продлением виз и обретением сначала долгожданного вида на жительства, а потом и гражданства. 

Посчастливилось однако, что работать удавалось по специальности, в отличие от многих тысяч земляков-горемык, сменивших свою профессорскую, писательскую, консерваторную, художническую или врачебную стезю в Совдепии на баранку такси или стойку бара в Америке.

Михалыча тоже занесло в Штаты, и не куда-нибудь, а в Гарвардский университет. В России, по его словам, наука отсутствовала: полный развал, зарплату не платят, денег на реактивы и оборудование нет, кто в состоянии выехать − уезжает не раздумывая. Вот и он вынужден был уехать, чтобы прокормить семью. 

Работалось ему в Гарварде неплохо, благо голова на плечах имелась толковая, а такое редкое качество везде в цене. Но душа Михалыча к Америке не лежала. Не нравилось ему здесь, гражданином стать не рвался, в отличие от многих своих соотечественников. Конечно, если бы повезло найти хорошую работу − денежную и постоянную − он не прочь был и остаться здесь на срок неопределённый. 

Но не сложилось: жена, с трудом продержавшись три года в чужой стране, уехала домой, забрав с собой сына, и Михалыч остался один. Ещё на несколько долгих лет − продвигать своей русской головой американскую науку по примеру многих тысяч других иноземцев. А заодно поднакопить на жизнь на далёкой и неустроенной Родине. 

Остался не зря: несколько его статей, вышедших в лучших научных журналах мира, сделали бы честь спецу любого масштаба. Вскоре тоска по семье взяла своё и Михылыч вернулся в Россию, заняв вакантное место завлаба в подмосковном научном городке.

Прошло несколько лет. Новые российские власти по-прежнему не жаловали отечественную науку и средств на фундаментальные исследования, не уступающие мировым стандартам, хронически не хватало. Наивный энтузиазм Михалыча и искреннее желание поработать, наконец-то, в своей стране и на её благо, рассеялись как дым, уступив место прежним насущным заботам: мизерная зарплата, кошмарные цены, маленький ребёнок, репетиторы для старшего сына, сообразившего вдруг, что единственной альтернативой студенчеству, как и раньше, остаётся армия...

Словом, через три-четыре года после Гарварда, Михалыч вновь стал подумывать о работе за рубежом, как о единственном доступном способе обеспечить семью. Изредка переписываясь с ним, я не раз предлагал ему поработать у нас год-другой. Он всё отнекивался: зарплата, дескать, у вас шуточная, сэкономить не удастся, в Гарварде больше платили. Но однажды, когда я в очередной раз без особой на то надежды, спросил, “Не приедешь ли, Михалыч, возможность есть”, − он неожиданно согласился: “А почему бы и нет, давай попробуем...”

В кои-то веки все хлопоты остались позади. Получена виза, снята и обставлена неброско, но тщательно комната в частном доме, в десяти минутах ходьбы от института. Куплены для Михалыча компьютер и письменный стол, продуман план работы. Большие надежды я возлагал на него, ждал своего старого друга.

Надпись на электронном табло о прибытии самолёта давно исчезла, а Михалыча всё не было. Толпа встречающих редела, оставшиеся избегали смотреть друг на друга. Я понемногу начал волноваться, не случилось ли что: проблемы с визой, пересадка в Германии, да мало ли...

Но вот наконец показалась знакомая фигура, сильно пошатывающаяся из стороны в сторону. Прямая осанка, башка с проседью − конечно, это был он, Михалыч, но вдребезги пьяный.. Этого я не ожидал, не был готов к такому повороту событий. Казалось бы − ну и что? Многочасовой рейс, предотъездная суета позади, можно и расслабиться. Ан нет − задело меня. 

Давно не виделись, хотелось поговорить, порасспросить о друзьях-знакомых, обсудить предстоящую нам работу... Стало очевидно, что мысли Михалыча текли по иному руслу и о таких вещах он вряд ли задумывался. На секунду-другую я растерялся: заботы о пьяном мужике в мои планы не входили.

На душе было погано и без этого − многое свалилось на плечи нежданным грузом за тот нелёгкий год. Но человек, с которым после университета меня разделяла целая жизнь, приехал, хоть и пьяный, но друг. Поэтому нужно было выпутываться, лукавить, жизнерадостно приветствовать, делать вид что ничего не произошло, с кем ни бывает.

− Лёха, ты? Привет! Смотри-ка, нашёл меня, встречаешь! − А я в самолёте китайца какого-то споил, у меня бутылка водки с собой была, всю вылакали... Как он там, бедолага? Слушай, − жизнерадостно продолжал Михалыч ни мало не смущаясь курьезностью ситуации, − убей не помню, как таможню проходил... И ведь пропустили-таки, в жопу пьяного... Наверное, письмо твое пригласительное сработало и зауважали, не стали связываться...

Михалыч говорил без остановки, явно будучи в хорошем расположении духа. Его здорово мотало. Придерживая друга за локоть, я поддакивал:

 − Ну ты даёшь, Михалыч, как тебя угораздило. Но на душе кошки скребли: а что, если и дальше так пойдёт? Какая уж там работа...

 − Не мешало бы отлить, − скромно, но деловито заметил вдруг Михалыч. − Туда, Лёх? − он махнул рукой в сторону клозета. − Пойду загляну на минуту, а ты обожди, − чинно добавил он.

В фойе на нас косо посматривали чернокожие водители лимузинов. Все важные, в костюмах и белых рубашках, при галстуках. В руках они держали небольшие плакатики с фамилиями встречаемых пассажиров.

  Спустившись по рампе к выходу из аэропорта, мы вышли в мягкий апрельский вечер.

Год не прошёл − пролетел мгновением. Удачный ли, пустой ли − тогда не было ясно. Надеялись, что время покажет. Взрослым мужикам, перевалившим за середину жизни, нам нелегко оказалось сработаться и понять друг друга.

Таким же теплым апрельским деньком, то солнечным, то дождливым, я провожал озабоченного и увешанного сумками Михалыча домой.

 − Всех благ тебе, Михалыч, прости, если что было не так. 

 − Не бери в голову, Лёх. Всё путем, прорвемся.

Вот и все. Последняя встреча. Кто же знал? С десяток лет мы потом общались по интернету, работали заочно над чем-то, перезванивались иногда. Однажды, не в мае ли месяце этого лихого 21 года? − Михалыч как-то невзначай, беспричинно позвонил мне по скайпу. Утром, после моего прихода на работу. У него рабочий день заканчивался и, видимо, было время побеседовать. Я тотчас ответил, ибо сам он связывался со мной редко, общались в основном по моей инициативе.

Михалыч был слегка возбужден, рассказывал о себе, друзьях. Оказалось, он тяжело переболел ковидом, но выкарабкался, утряслось. Кто-то рябил у него за спиной, на заднем плане лаборатории, уходя домой, прощаясь. Разговаривали долго, с охотой. Тогда у меня мелькнула странная мысль: работа здесь ни при чем, Михалычу просто хотелось поговорить, высказаться, словно предчувствовал, что...

 Летом, навестив мать после двухлетнего перерыва − вирус перекрыл все дороги, с трудом удалось вырваться на пару недель − я вернулся домой. Среди моря записок в электронной почте была одна и от Михалыча: 

− Привет, Лёха, как там наша статья, ничего не слышно? 

Я рад был весточке от него:

− Михалыч, пока новостей нет. − Был в отпуске, ездил к маме. 

− Как же ты, мог бы и заехать по пути, недалеко ведь.

− Ну, был бы ты моим сватом, может, и заглянул бы, − глупо отшутился я: у Михалыча − двое сыновей, у меня − дочки. − Извини, старый, времени не было, все с мамой.

Последняя переписка. Но кто же знал? 

Еще через неделю я позвонил Михалычу, чтобы обсудить детали нашей текущей работы. Звуки скайпа, длинные гудки. Перед выходными послал имэйл: знал, что в понедельник смышленый Михалыч откликнется − как вседа немногословно, но по существу. 

Суббота ушла на очередную семейную прогулку. Долгие и порой утомительно-одноообразные, эти вылазки загород, в местные лесопарки, стали необходимостью в бесконечные ковидные дни.

В воскресенье утром увидел на экране мобильника зеленый огонек нового сообщения от Фараона. Того самого, Ивангога, из далеких студенческих лет. Мы переписывались редко, под настроение. Я каждый раз отвечал с готовностью: меня интересовала жизнь однокашников, их новости и переживания.

− Лёха, привет, − писал он, − помяни Михалыча. Скончался скоропостижно.

− Господи, как же так? − первое, что пришло в голову. То ли молитва, то ли вопрос. 

 Тромб в легких, внезапная закупорка сосудов. Может, ковид этот треклятый зацепил на излете, уже выздоровевшего? Тромбозы − одно из последствий болезни... Последние несколько дней Михалыч чувствовал себя неважно, но к доктору идти не хотел. Вот если... Что теперь гадать, да и зачем об этом сейчас?. Человека не вернешь...

 Друзья уходят. Когда они живы, мы общаемся с ними порой бездумно, подчас не в меру резко или небрежно. Будто они вечны, неизменны, дарованы нам навсегда. И вот их нет, не стало. Их имена зависли в пустоте − на дисплее компьютера, смартфона.

С ними ускользает часть нашей жизни запечатленная в их сознании, блекнет память о прошлом, тает её многоликость. Разве что гаснущий людской разум, как флэшку USB, неведомая сила подключает к гигантскому считывающему устройству-накопителю, в котором он будут хранится вечно? Хотелось бы верить.

2021