Вы огорчаться не должны -
Для вас покой полезней,
Ведь вся история страны -
История болезни.
В.Высоцкий
Кто не знает Рабиновича? Об нём у нас говорят много и смачно, и ,если вам было смешно, значит это действительно об нём. Вы когда-нибудь задавались вопросом, кто он, собственно, такой и почему об нём рассказывают так много смешных и грустных историй? Скептики позволяют себе утверждать, что все эти истории – обычные анекдоты.
Так это не совсем так, просто вся его жизнь, как и наша с вами, сильно похожа на анекдот. Рабинович – неиссякаемая наша плоть, как будто нас с ним родила одна мамаша. Только ему уже восемьдесят.
Прошло ровно восемьдесят лет, как он выпал из утробы своей родительницы. Что вам мешает сесть в трамвай, поехать к юбиляру, поздравить старика, выпить с ним хорошую стопку водки и закусить, чем бог послал? Когда вы не знаете, как поступить, – езжайте к Рабиновичу.
Он всё знает, потому что он Рабинович, а не какой-нибудь Ваксельберг, у которого в голове только доллары, а в карманах яйца Фаберже. Как стало широко известно из узкого круга осведомленных людей, к евреям-олигархам обратились многочисленные поклонники Рабиновича с посланием такого содержания: «Многоуважаемые господа!
Если в вашей душе квартирует совесть, извольте пожертвовать немного денег (или хотя бы рублей) – на установку памятника Хайму Рабиновичу, популярному гражданину, о котором говорят во всем мире». И што вы себе думаете? Имея в себе столько дерзости, сколько денег, они дружно сказали, что это перебор. А один жлоб не поскупился на телеграмму из Лондона:
«Господа, вы культурные люди, и даже умеете писать. Я не держу вас за идиотов, и боже сохрани, вас за таких знать. Об чём вы просите? Вы же знаете, что на дворе экономический кризис, мы окружены санкциями, как те волки флажками, валюта ползет вверх, как альпинист на вершину Эвереста. Подумайте, зачем Рабиновичу памятник?
Отношение к памятникам в России стало таким же тяжеловесным, как сами памятники. Ещё вчера к подножию монументов героев революций клали цветы, сегодня кладут на революции в целом, и её героев в частности. С глубоким почтением, ваш друг, больше чем вы себе представляете». Назвать одну из яхт именем Рабиновича он наотрез отказался, утверждая, что судно с таким названием обязательно утонет, а у него на иждивении жены, дети и ещё одна большая российская Семья (в широком смысле этого слова).
И здесь Толстосумы оказались кругом правы, – недавних бронзовых идолов сдают на металлолом, – даже железного Феликса сдёрнули с пьедестала и, как последнего сукина сына, уволокли на свалку. После долгих препирательств, прижимистых ударников капиталистического труда, удалось раскрутить лишь на скромную мемориальную доску, которая теперь украшает стену убогой развалюхи на краю унылой Жмерики, где по вечерам даже бандиты опасаются ходить поодиночке. На белом мраморе начертана бронзовая надпись: «Здесь живёт и страдает популярный герой устного народного творчества – гражданин вселенной Хаим Рабинович».
Жена Софа не осталась безучастной к предстоящему юбилею мужа и преподнесла ему небольшой сюрприз. В процессе утреннего шмона в кармане его штанов она обнаружила мокрый носовой платок. Версия насморка была отвергнута без колебаний: сморкался он исключительно в полотенце.
Следов помады и запаха духов экспертиза не обнаружила. Софе пришлось применять пытки, причем направлены они были на саму себя: она не спала всю ночь, сотрясала кровать рыданиями и стаканами глушила валериану. Комната пропахла аптекой. Это была ещё та Варфоломеевская ночь.
На следующее утро продолжился допрос с пристрастием и звуковым сопровождением в виде истерического визга, переходящего в ультразвук, битья посуды и угроз покончить с собой. Жена швыряла ему укоры, каждый из которых был тяжёл как булыжник. Рабинович уныло молчал. Он давно смирился с тем, что ревнивая жена имела привычку периодически обыскивать его вещи и устраивать скандал по самым ничтожным поводам. Рабинович хотел ещё пожить, но Софа заставляла его умирать двадцать раз на дню.
Он по-детски кривил тонкие, старческие губы и плакал. Вместо того, чтобы выпить юбилейную чарку и надавать скандальной старухе по ушам, – он был способен только плакать. К обеду Рабинович раскололся:
– Да, это мои слёзы, я-таки плачу в платок.
– С какой радости? – удивилась жена.
– Софа, не делай трагедию, ты не Шекспир. Какая может быть радость, имея под боком такую болячку, как ты? Имей сострадание, – молил он, – не делай мне цорес на краю жизни. Сколько вы со своей мамашей попили моей крови, а теперь ты это делаешь за двоих.
Тёща Рабиновича считалась самой родственной еврейкой Шепетовки, и все её жители проездом по-родственному заскакивала к ним погостить на недельку, а жили по полгода. Здесь он живо вспомнил, как почтальон Изя каждый раз вручал ему телеграмму со словами: «Не волнуйся, никто не умер. До тебя едут родственники со Шепитовки. И лично я не знаю, что хуже!?».
– Хвороба мне в печёнку, – молил Рабинович, – не выводи меня из спокойствия. Я плачу оттого, что нафарширован болячками, как та щука, которую ты так и не научилась готовить».
В молодости Рабинович любил вкусно поесть, его мама была искусной кулинаркой. Однажды, отобедавший у них холодной фаршированной рыбой с хреном местный участковый, вытирая платком усы, сытно рыгнув, заметил: «Ради такого блюда стоит записаться в евреи».
Как у каждого интеллигентного человека, у Рабиновича к 70-и годам в организме было много чего вырезано, а на их месте созрели: остеохондроз, склероз, артроз и стойкая гипертония. А к 80-и он уже достаточно состарился, чтобы слегка подвинуться рассудком, и хворобы щедро посыпались, как из рога изобилия. На вопрос: «Шо ви имеете своё здоровье?», Рабинович с грустью отвечал: «Здоровье имеет меня!».
В последние годы ему особенно досаждала деликатная проблема – хронический запор. Значительную часть суток он вынужден был томиться в сортире, и зачастую – безрезультатно, за что ехидная Софа прозвала его Санузником. Часами он там сидел, с тоской разглядывая стоптанные войлочные чувяки, перламутровые пуговицы трикотажных кальсон и снова плакал, проклиная свой угасающий организм.
Да и отсидеться по полной программе не всегда удавалось, так как они с Софой жили в многосемейной коммуналке, а несознательные соседи, не посвященные в медицинские тонкости его хвори, обычно в самый ответственный момент, когда уже наклевывался результат, сдергивали горемыку с унитаза.
Отец Софы Соломон был крепким как дуб и стойким как еврейский народ за чертой оседлости. Когда-то давно он был мелким торговым служащим с крупными возможностями – заведовал складом строительных материалов и там нашелестел себе внушительное состояние. Однажды, когда они всей с семьёй гостили у родственников в Одессе, их квартиру посетили незваные гости и тщательно её очистили от всяких мещанских излишеств, нажитых непосильным трудом. От расстройства у Соломона слегка поехала крыша, и он, сдуру, заявил куда следует, а когда осознал, что поступил неосмотрительно, ─ было уже поздно. В той организации в те годы трудились цепкие профессионалы, и домушников вскоре изловили.
Въедливых оперативников затрясло от жадности, когда они составляли опись похищенного: хрусталь, столовое серебро, золотые украшения, немецкий фарфор, облигации трёхпроцентного займа и, конечно, деньги. Изо всех щелей торчали уши неправедно нажитого добра, стоимость которого никаким боком не соответствовала жалкой зарплате потерпевшего. Параллельно со следствием о краже имущества оперативниками была проведена тщательная ревизия на складе Соломона, после чего он из потерпевшего превратился в подозреваемого.
Тёртые калачи этой организации продемонстрировали клиенту популярный в их кругах спектакль с участием «доброго» и «злого» следователя, а чтобы жертва яснее осмыслила эту драматургию, её отправили в мрачное помещение со свирепыми обитателями и прочными решётками на окнах. Мудрый Соломон находился в том благоприятном возрасте, когда легкомыслие его уже покинуло, а старческое слабоумие ещё не наступило, недели ему оказалось достаточно, чтобы предложить оперативникам посильную материальную помощь за их кропотливый труд.
В тот раз из тесных объятий органов Соломону удалось выскользнуть, но так безжалостно ощипанным, что домушники могли бы только позавидовать. От былого благосостояния остались одни воспоминания. И Соломон с горя запил.
Одним воскресным утром у Соломона было плохое предчувствие, а если у него плохое предчувствие с утра, то какое это утро? Это ж самый настоящий вечер! И точно, ближе к вечеру, когда в доме было душно и тоскливо, к нему в комнату вошла дочь Софа.
В захудалой Жмеринке, где все жители наперечёт, будущая жена Рабиновича в ожидании припозднившегося жениха, порядком перезрела. Уже отцвели прыщи на её лице, оставив заметные рытвины, а свахи обходили их хату стороной. Софа уперлась в отца долгим не мигающим взглядом. Груди её вздымались как горбы больного верблюда. Тяжело дыша чесноком и жарким жмеринским ветром, она деревянным голосом выпалила:
– Папашка, имейте сострадание и настройте на слух свои уши.
– Папашка, имейте сострадание и настройте свои уши на слух. Я имею сказать вам пару слов: – Что это за пара слов? – насторожился Соломон.
Подперев в углу папашу могучим своим телом, она запричитала:
– В душе каждой порядочной девушки имеется интерес до семейного уюта. Все мои ровесницы уже вышли замуж, нарожали детей, успели развестись и завести любовников, одна я лежу по ночам одна, как мёртвый еврей в сырой могиле. Или у меня будет жених, или я сделаю конец моей жизни!
Пьяненькому Соломону порядком надоели эти бабские проблемы. Он в очередной раз отмахнулся от дочери и послал её туда, куда она так настойчиво просилась. Тогда Софа упала на пол и сделала ему небольшой припадок. Соломон прокричал жене:
– Мадам Циля, имейте беседу с вашей дочерью. У неё типичный надоедливый ваш характер. Надо кушать много гороха, прежде чем с вами говорить.
Разговор начал принимать сильно недружелюбный характер:
– Босяк, – вытаращив глаза, кричала жена, – пусть я не доживу до хорошей жизни, но ты купишь ей жениха! Я тебя спрашиваю, старый авантюрист, сколько может наша дочь сидеть в девочках!?
Соломон знал, что жене, если что ударит в голову, шишка от этого будет жить долго.
В понедельник он встал с постели, когда рассвет только начал хлопать своими подслеповатыми глазами, а в небе зажглись далёкие золотые тучки. Он долго рылся в чулане, пока отыскал своё потёртое портмоне, в котором утаивал от семьи несколько мятых червонцев. Остаток родительского долга взял папашу за шиворот и потащил в дом успешной свахи и сводницы Райки Хейфиц.
– Мадам Райка, я пришёл до вас, как до родной мамы и питаю надежду на вашу отзывчивость. Я имею интерес, чтобы моя дочь получила свадьбу, – завёл свою шарманку озабоченный папаша. Райка была тёртая бабёнка, она давно ожидала этого припозднившегося клиента, хотя изрядно рисковала своей репутацией в попытке спихнуть застрявшую в девках невесту по причине её наружной непривлекательности. Софа представляла собой рослую толстуху, щедро одарённую в тазобедренной области, не девичьего изобилия грудью и весом около шести пудов. Об чём думает мудрая женщина, затевая такую канительную коммерцию? Об том, чтобы заработать свои кровные деньги.
– У мине полно такого залежалого товара. Это будет стоить пятьдесят карбованцев. Такое моё мнение. Идите до своего семейства и возьмите с собой мою цену.
Деньги сваха предпочитала брать вперёд, потому что, если не брать вперёд, то когда дело доходило до окончательного расчёта, клиента всегда не оказывалось дома. Пятьдесят карбованцев каменной глыбой опустились на душу Соломона.
– Мадам Райка, – стал бешено торговаться папаша, – моя фамилия Хацкевич, может вы меня спутали с господином Родшильдом? Откройте глаза и посмотрите на мои штиблеты.
– Мосье Соломон, моя работа – не мёд. Чтобы спихнуть вашу дочь, мине придется износить не одну пару таких штиблет. И ещё бесплатно даю мой совет, – обещайте жениху, что за ней вы даёте хорошее приданое: денег и какого-нибудь имущества. А иначе, о чём мине с женихами кудахтать?
После горячего торга, с учётом Райкиного сострадания, Соломону удалось выторговать червонец.
Для начала Райка дала в местную газету брачное объявление: «Зрелая, темпераментная девушка готова внести тепло и свет в твою жизнь». Ответ последовал только от городской электростанции. Каждый человек имеет свои неприятности, а его жизнью управляет зловредная судьба. И однажды зелёного, как молодой кузнечик, юнца по фамилии Рабинович, угораздило оказаться в цепких лапах искушённой свахи. Она уже давно положила глаз на последнего в их округе холостяка. Рабинович помнил, что Райка уже не раз ему предлагала свои услуги, а он неизменно интересовался:
– А что, мадам сводница, у вас уже есть на примете для меня богатая принцесса?
– Пошукаем. Это уже мои заботы.
И она сделала своё дело, потому что у неё такая профессия, она умеет убеждать и говорить нужные слова. Жил себе безобидный холостяк, свободный как птица в полёте, и не знал, что несчастье уже шляется за ним по пятам, как назойливая цыганка за несговорчивой девицей. В тот день солнце достигло зенита, замерло, и с любопытством стало наблюдать, как расторопная тётка бесстыдно обрабатывает попавшего в её сети простофилю.
– Сынок, – канючила Райка, и глаза её увлажнились, – хорошая девушка Софа хочет тебя, как еврей хочет мацу на Пасху.
– Нужна мне твоя Софа, как еврею погром, – ответил Рабинович.
– Слушай сюда, – продолжала Райка, – Папаша даёт за ней пять тысяч карбованцев приданого, корову и три перины вместе с подушками на гусином пуху. Зимой вы будете жить у дяди Яши в Одессе, прямо напротив памятника Ришилье, а летом гостить у тёти Хаси в Ялте в двух шагах от моря. Ты не смотри на стоптанные штиблеты своего будущего тестя, кто в наше время кичится своим богатством? Ты же знаешь, кем служил Соломон?
Глупая старость жалка не менее, чем трусливая юность. И сваха добилась своего, заработав свои жалкие сорок карбованцев в обмен на чужое несчастье. Соломону она сказала:
– Бери ноги в руки и неси эту радостную весть до своей Софы, пущай умоется радостными слезами!
А Рабинович? Когда его спрашивали:
– Хаим, это правда, что ты женишься на Софе только потому, что у её папаши много денег?
– Враньё!¬ Отвечал жених, – я женюсь на ней потому, что у меня нет ни гроша.
Свадьбу играли в августе, когда алое солнце стояло над Жмеринкой, как грудь молодой девушки, а ветер из рощи доносил любовные стоны. Оранжевый закат варился над крышами, как в эмалированной кастрюле зреет абрикосовое варенье, воздух вздрагивал и сжимал сердце от ухающего барабана, а зудящая флейта нагоняла тоску. И вот уже потный и бледный жених стоит перед раввином рядом с исполинского роста невестой. Софа была в длинном до земли платье и широкополой шляпе, увешанной фруктами, как витрина овощной лавки. Дышала невеста с трудом, – мешал туго затянутый корсет. Густо и неумело напудренная, она выглядела растерянно и жалко. Затаив дыхание, она смотрела на испуганного жениха, как смотрит старый еврей вслед фигуристым молодухам. После венчания разодетые в пух и прах гости принялись жадно выпивать, сытно закусывать и весело плясать.
А когда потухла праздничная суета, разошлись хмельные гости и усталые музыканты упаковывали инструменты, на землю опустилась ночь, усыпанная яркими звёздами, свежим воздухом и долгожданной тишиной. Случилось то, что должно было случиться, что делает из юноши мужчину, а из девицы женщину.
С самого начала семейная жизнь Хайма складывалась не безоблачно. Кроткая и покладистая Софа, став женой, перемолола начальную притирку и превратилась в деспотичную стерву, этакого унтера Пришибеева в юбке. Зная о своей непривлекательности, она болезненно ревновала Хайма к любой женщине и после каждого пустякового повода, бесилась долго и самозабвенно. Из обещанного приданого Рабинович получил только тощую козу, видавшую виды посуду, кое-что из убогой мебели и растерзанную перину. Ни одесского дяди Яши, и ни ялтинской тети Хаси в роду новобрачной и в помине не было. После свадьбы Хайм явился к тестю с визитом:
– Старый хвастун, – визжал Рабинович – отчего я должен терпеть ваши босяцкие манеры? Где обещанное приданое?
Лицо Соломона заросло седой щетиной, распухшие от пьянства подслеповатые глаза, слезились и часто мигали:
– Что с этого будет, Хаим? – спросил он и выпил водки из чайника.
– Если у меня не будет денег, вы получите маленький погром. Это же дважды два. Видит Бог, когда деньги есть – в доме праздник, а когда их нет – сплошное разочарование в семейной жизни. Так будет лучше, когда они есть.
– Хаим, ты неглупый человек, я должен тебя разочаровать – деньги у меня когда-то были, а потом их не стало, и у меня такое предчувствие, что в ближайшем будущем они не появятся.
Рабинович ушел ни с чем. Теперь он периодически бушевал у окон Соломона, кричал такие слова, которые прилично слышать только взрослым:
– Я спалю твой хату до головешек, подлый мошенник, – вопил зять, и лицо его наливалось кровью.
– Не нервируй мне мозг, – тесть отвечал ему в форточку, – утешайся тем, что я тебе пожертвовал самое дорогое, что имею, ─ мою единственную дочь!
Свою угрозу Хаиму осуществить не удалось, Соломон его опередил, в очередной раз он напился как последний кацап, уснул в постели с папиросой и сделал пожар, который сожрал его вместе с его хатой. В результате Рабинович получил прибавление в семье, вместо предвкушаемого потомства жена ему поднесла овдовевшую тёщу – мадам Цилю, шоб она было здорова. Она-таки было здорова и «радовала» зятя своим присутствием ещё пятьдесят один год и четыре месяца.
***
Так они вместе состарились без любви, достатка и детей. Рабинович совершил ошибку. А кто не ошибается? Как говорил предводитель Одесских налетчиков Беня Король: «Ошибаются все, даже сам Господь Бог. Но разве с его стороны не было ошибкой поселить евреев в России, чтобы они мучились, как в аду? И чем было бы плохо, если бы евреи жили себе в Швейцарии, где их окружали бы первоклассные озера, гористый воздух и сплошные французы? Ошибаются все, даже сам господь бог».
И, тем не менее, куда идет еврей, когда ему становится совсем невмоготу? Правильно, в синагогу. Рабинович расчесал бороду, надел выцветший, побитый молью сюртук, покрыл голову кипой и отправился в синагогу.
– Ребе, у меня такие проблемы, такие проблемы! Ну как дальше-то жить?─ со слезами в голосе запричитал Рабинович, перечисляя все свои горькости.
– Веришь ли ты в Бога? – спросил раввин.
– Трудный вопрос. – Рабинович задумался, – я горбил всю жизнь, а на старости лет имею пару пустяков: нищенскую пенсию и скандальную жену Софу. Божьей милостью на меня навалились такие болячки, что я хочу просить Господа сделать мне конец этой бессрочной каторге...
– Хаим, Бог посылает каждому своему рабу по его заслугам, но знай, если он привел тебя сюда, значит, хочет тебе помочь. Я буду за тебя молиться, а пока ты ступай до аптеки Додика и скажи, что я прислал.
Рабинович шёл и размышлял, евреи – неисправимый народ, раввин не исключение; он делает коммерцию, не выходя из синагоги, – посылает несчастного старика в аптечный киоск своего отпрыска, чтобы тот отправил его скромные сбережения до своей семьи. И это он называет божьей помощью.
Искушённый Додик был хороший психолог, он точно рассчитал, как раскрутить клиента на его деньги, отложенные на все случаи жизни.
– Рабинович, ви мудро поступили, шо обратившись до нас. Если чувствуете, что силы уже не те – с нашей помощью будет всё как раньше. ─ Довка завёл свою шарманку и бойко расхваливал свой товар, как торговка бычками на Привозе. – Если вас до меня направил сам раввин, то любую болячку мы вылечим с божьей помощью. Я имею товар со всех концов земли. Вот китайские капли от давления, вот тибетский порошок для омоложения внутренностей, вот микстура из Индии для суставов, вот египетская мазь от воспаления мозговых кишок. Читайте инструкцию, там всё написано.
А што я теряю? – подумал Рабинович, – заплатил столько денег, нужно пробовать. Читать инструкции он не стал, в его возрасте уже нет времени заниматься такими пустяками. Он смешал все лекарства в одной посуде, опорожнил одним глотком, запил стаканом кефира и отправился в сортир.
Эффект от лекарств оказался ошеломляющим. Рабинович стал преображаться не по дням, а по часам: куда только делась рыхлая округлость живота и жёлтая одутловатость лица, выпрямился, разгладились морщины, на месте обширной лысины заколосилась густая шевелюра, без признаков предательской седины. К Софиному изумлению, вернулась давно похороненная эрекция. Рабинович поступил на службу, стал посещать бассейн. Хайм, сияя от счастья, отправился в синагогу, поблагодарить раввина. А когда раввин вышел к нем навстречу, раздался оглушительный раскат грома.
– Вот слышишь, Хайм, – это Бог нас услышал.
Рабинович проснулся оттого, что соседка ломилась в сортир с визгливым криком:
─ Рабинович, выметайся! Сколько я могу стучать? Или ты поселился там жить?
Добавить комментарий