Почему…

Я сердилась на себя за то, что не сумела, не смогла сказать слова признательности, восхищения. Нет, в постоянном общении с людьми я не была скупа на похвалы. Понравится какой-то поступок – скажу обязательно, могу и потом напомнить, почувствую проявившийся интерес к театру – поддержу его. Даже подруга Светка говорила, что со мной люди часто ведут себя лучше, чем с другими.

А уж о приезжающих в мой отдел на повышение квалификации работников культуры и искусства Ленинградской области – и говорить не приходится. В каждой группе видела молодых женщин, которым трудно было жить не только материально, но и душевно, и всячески старалась помочь им поверить в себя. Даже когда я уже собралась уходить с работы, одна из преподавательниц музыкальной школы грустно спросила: «Елена Александровна, ну кто же теперь нам скажет, что мы хорошие?» «Ну, может быть, я смогла кого-то научить», – не слишком уверенно ответила я.

Но в нашем городе жила Анна Ахматова. Нет, о том, чтобы напроситься прийти, и мысли не было. Но написать, рассказать, как важны для меня её стихи, как я повторяю их в разные периоды своей жизни, как с подругой мы на рассвете прибежали от Щучьего озера на кладбище, чтобы положить у её могилы только что открывшие свои желтовато-белые головки кувшинки.

Когда травили Пастернака за Нобелевскую премию – как хотелось послать ему телеграмму. Потом узнала – многие отправили. Я не решилась.

Но вот однажды мне удалось – нет, не писателю, его уже не было в живых, а его сыну сказать те слова, которые были предназначены отцу.

Я работала тогда в многотиражной газете судостроительного завода имени Жданова. У завода была хорошая, оборудованная поликлиника. И была врач… Не помню, к стыду своему, её имя-отчество, но пусть она будет Вера Николаевна.

У меня была гипотения. Когда 90 на 60, я жила совершенно нормально. Но когда давление падало совсем низко, когда разрыв между двумя показателями был совсем незначительный… Вера Николаевна сама звонила мне весной и осенью и говорила, что записала меня на курс кислородных палаток. А в этот раз её особенно озаботила моя кардиограмма. Она тут же позвонила в заводской профком, попросила путёвку в санаторий: «Сочи? Хорошо. 20-го? Успеем». И мне: «Идите, собирайтесь, покупайте билет на самолёт. Я пока что сделаю курортную карту».

И вот 20-го апреля, в день своего рождения, я в санатории в Сочи. Номер на четверых, удобства в коридоре… Но зато морской воздух, бег волн, необходимые процедуры…Сначала сильная слабость, сама себе говорю – дойду до этого угла и постою. Новые знакомые что-то рассказывают. Я улыбаюсь, киваю. Всю жизнь я за словом в карман не лезла. А нравились мне таинственно молчаливые роковые женщины. Но недолго мне удалось побыть в этой роли. Силы восстановились, всё вернулось на круги своя. 

Почти одновременно со мной в Сочи, в санаторий «Актёр», приехала моя подруга Тамара Владиславовна Петкевич (тогда мы называли её так, как было записано в паспорте – Владимировной). Впоследствии она стала известной писательницей, но в ту пору и мечтать о выходе её книги «Жизнь – сапожок непарный» не приходилось. Мы вместе окончили театроведческий факультет Ленинградского института театра, музыки и кинематографии, продолжали постоянно общаться.

Тамара Владимировна уговаривала меня взять путёвку в «Актёр», но денег, как всегда, не было. А в своём санатории я отдыхала бесплатно. К счастью, мы находились недалеко друг от друга, и когда восстановились силы, ходили друг другу навстречу по чудесной аллее, где вскоре зацвели магнолии, шли на пляж, который был прямо рядом с её корпусом.

Я заходила в её оборудованный номер, мы подымались наверх в кафе, где можно было выпить кофе. Я мечтала о том, что, когда мой муж – поэт Анатолий Бергер, осуждённый за свои произведения на 4 года лагеря и 2 ссылки, вернётся из лагеря, мы однажды сумеем поехать в «Актёр»…

И в этом кафе – «Познакомьтесь, Леночка, – Валерий Михайлович Зощенко». Зощенко? Сын Михаила Зощенко… Когда Толю арестовали, я ходила вдоль полок уже тогда хорошо собранной Толей библиотеки и выбирала – что я способна в этом состоянии читать. Хотелось Достоевского… Кстати, Толя в тюрьме перечитывал Достоевского и ощутил в нём брата. Но мне надо было жить среди людей, и я боялась завязнуть в этих страстях и страданиях. Зощенко. Открыла, и пока не прочла оба тома, не могла оторваться. И за этим потрясающим юмором ощутила такую боль, такую мудрость.

Михаилу Зощенко нельзя было уже ничего сказать. Я стала сбивчиво говорить Валерию Михайловичу. Мы сидели на веранде. Внизу шумело море, под луной вспыхивали волны. Я читала Тамаре Владимировне и сыну Зощенко стихи. На этот раз Слуцкого. То, что ходило в списках. Самое начало не помню, и, наверное, путаю какие-то слова, но вот: 

Живёт молчаливый рыбак. 

И трудно добытую прибыль – 

Лещей, окуней и плотву – 

В кадушке с мороженой рыбой 

Везёт он на рынок в Москву.

 И дамы с осанкой монаршей,

С остатком былой красоты,

 Его называют папашей,

Украдкой косясь на весы.

Откуда им знать, что когда-то 

В порядке предписанных мер

В глухом переулке Арбата

Был схвачен седой инженер.

Что был без суда замордован

В далёком калмыцком плену,

Что к горьким соломенным вдовам

 Ещё приписали одну. 

Он вышел, нелепый, безвестный,

Своё получивший сполна,

Узнал он, что в канне*  небесной

Давно почивает она,

Что в этом затерянном мире

Холодных и чёрствых сердец,

Он нужен, как нужен в квартире,

Давно позабытый жилец.

И снова чиновное братство

 Его не пускает вперёд,

И снова моё государство

 Вины на себя не берёт.

Он стар. Он не может иначе.

Он шапку ломать не привык.

Успеха тебе и удачи,

Счастливого лова, старик.

Мы сидели молча. Заговорил Валерий Михайлович: «Я ненавижу Хрущева…». Я как-то дёрнулась… Я ждала имя Сталина. При Сталине уничтожали его отца. При Сталине убили отца Тамары Петкевич, а её, молодую девушку, держали в лагере. Толю обвинили в антисоветской агитации и пропаганде и посадили по 70-й статье, сменившей 58, при генсеке Брежневе и председателе КГБ Андропове. Хрущев же – при всех недостатках – ассоциировался с оттепелью, с докладом на 20-м съезде, с возвращением лагерников 58-й статьи. 

Я заговорила на другую тему. Валерий Михайлович не продолжил свою мысль. Потом он пошёл меня провожать. Рассказал Тамаре Владимировне, что на территории нашего санатория меня встретил молодой человек (журналист из газеты на Сахалине), а он обнял встретившуюся собаку и вернулся назад. 

Больше так тепло и хорошо мы втроём в кафе не сидели. Прошло время. И меня стало мучить – почему я не дала ему высказаться. Ведь страшно представить – как довелось жить этому человеку. Как отца его исключили из Союза писателей, лишили карточек, как былые друзья при встрече отводили глаза. Как ему было учиться в школе, когда «проходили» постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», где отца его называли пошляком. Человек тихий, задавленный, застенчивый – он вряд ли легко открывал душу малознакомым людям.

 Почему я как-то оборвала его слова? Почему не вернулась к этому разговору? Почему посчитала свои чувства, свои горести самыми важными? Почему…