В студии Художественного слова при московском Центральном доме культуры медицинских работников режиссёр-педагог Нина Адамовна Буйван любила экспериментировать. Мне было 14 лет, когда она поставила мне голос, а через год дала мне монолог Эгмонта из одноимённой трагедии Гёте. Герой борьбы Нидерландов против испанской оккупации прозносит заключительный монолог, находясь в тюрьме и ожидая скорой казни.
Он призывает свой народ к продолжению борьбы за свободу. Мне, 15-летнему, надо было поверить, что это я «сижу за решёткой в темнице сырой» и готов героически принять смерть во славу родины. Режиссёр-педагог договорилась с любительским симфоническим оркестром под руководством дирижёра Игоря Чалышева, чтобы вслед за монологом была исполнена увертюра Бетховена к трагедии Гёте.
Это должно было помочь мне вжиться в образ. И вот представьте себе картину: на сцене 30 или больше музыкантов тихо сидят, не шевелясь, пока 15-летний актёр-любитель целых 10 минут читает с невероятным пафосом классический монолог, в котором мало что понимает. Затем вступает оркестр и играет почти 10 минут. Всё это время я должен был стоять, изображая памятник герою. Мне эти 10 минут неподвижного стояния казались вечностью. Я даже старался не моргать, не говоря уж о том, чтобы переминаться с ноги на ногу или почесать нос.
Это был мой первый актёрский опыт.
...После окончания театрального училища имени Щукина я был принят в Первый московский областной драматический театр. Главный режиссёр по фамилии Бенкендорф поставил пьесу о суде над американским военным лётчиком, сбросившим атомную бомбу на Хиросиму. Мне была поручена бессловесная роль председателя жюри присяжных. Чтобы сделать из меня американца, как представлял себе режиссёр, мне, 21-летнему, наклеили седые усы, запудрили под седину виски и дали трость, на которую я должен был опираться. Все два акта я должен был делать вид, что внимательно слушаю свидетелей, адвоката и прокурора, пристально вглядываясь в каждого и пытаясь понять, кому можно верить.
Пьеса была скучная, пропагандистская, и просидеть три часа почти неподвижно, изображая американца, которого я в жизни не встречал в тогдашней Москве, было невыносимо. Но я старался. Это был мой второй актёрский опыт.
...По приезде в Америку, в Нью-Йорк, я получил приглашение сыграть во внебродвейском спектакле по пьесе германского драматурга Питера Вайса «Дознание». Действие происходит в зале суда, где слушается дело нацистских преступников, умерщвлявших в концлагерях русских, евреев, поляков и других заключённых. По идее постановщика спектакля Майкла Бавара почти все свидетели обвинения должны были сидеть на сцене, дожидаясь своего монолога. Поскольку английский у меня был плохой, а русский акцент хороший, режиссёр дал мне роль русского свидетеля.
Спектакль шёл без антракта два с половиной часа. Со своим трёхминутным монологом я выступал часа через два после начала. Всё это время мне надо было сидеть на глазах у почтеннейшей публики, изображая носителя загадочной русской души. Один и тот же спектакль мы играли каждый день, иногда два раза в день, в течение нескольких месяцев. Для меня это была казнь египетская.
Я, недавно эмигрировавший, хватался за любую работу, ходил на курсы английского, занимался многими делами одновременно, хронически не высыпался. Представляете, как я хотел спать во время спектакля! Чтобы не клевать носом от скуки, я, сидя на скамье свидетелей лицом к публике, левой рукой растирал пальцы на правой руке, а потом правой рукой – пальцы на левой, и был в это время очень сосредоточен, ибо думал только об одном: не уснуть.
Режиссёр был от меня в восторге и ставил в пример другим артистам: вот, мол, как этот русский вошёл в образ, как проникся характером, с каким нервным напряжением следит за происходящим, у него даже пальцы говорят о его состоянии! И американские актёры уважительно кивали.
Этих трёх актёрских опытов было более чем достаточно. Я решил отказаться от игры в артиста и стал играть в журналиста. И публика опять поверила. Может быть, я всё же не такой уж плохой актёр?
Добавить комментарий