Два или три месяца назад обожгло промелькнувшее по телевидению известие: пожар в Москве, в комбинате “Правда”. Пожар, от которого больше всех пострадала “Комсомолка”. Почти полностью выгорел шестой этаж, погибла библиотека и весь архив, подшивки газеты за 8О лет ее существования.
Было ощущение — сгорел родной дом. Да так оно и было. Если говорить о том, что для меня есть понятие “родина”, то на второе место после деревни, где я родилась и выросла, ставлю ее, “Комсомолку”, незабвенную Альма-матер.
 |
|
|
|---|
Я служила этой газете в 60-70-e годы. Да, мы не работали, а именно служили своей газете. Весь смысл существования заключался именно в ней, родимой нашей “Комсомолке”.
Я мысленно прохожу по длинному коридору от отдела писем к Голубому залу, с которым связано столько радостных, печальных, смешных событий. Вижу лица своих друзей, коллег, добрых товарищей. Многих уже нет в живых.
Мой долг — рассказать о тех, с кем связала меня судьба на долгих и счастливых семнадцать лет.
Когда я работала после окончания университета в Кишиневе, в редакции “Советская Молдавия”, моей тайной мечтой было попасть в “Комсомолку”. Легко сказать — попасть. Но как? И все же, представьте, я попала в нее и самым неожиданным образом.
В 1958 году недавно созданный Союз журналистов СССР созвал всесоюзный съезд очеркистов. Молдавский Союз направил в Москву меня и, как водилось тогда, кого-то из представителей коренной национальности. Мои очерки попали на рецензию очень известному в то время сотруднику “Известий” Евгению Кригеру. В своем выступлении он похвально отозвался о них.
В перерыве ко мне подошел невысокий седоголовый человек (как оказалось, это был спецкор “Комсомольской правды” Семен Гарбузов) и неожиданно спросил:
— Хотите работать в нашей газете?
У меня перехватило дыхание, я пробормотала что-то мало вразумительное.
Оказывается, в это время уходил собкор “Комсомолки” по Молдавии, и редакция искала ему замену. Это и называется оказаться в нужном месте в нужное время.
Прижиться в новой большой газете было совсем не просто. Случались неудачи, да что там, просто провалы. К тому же я всегда была самоедкой, не хватало уверенности в себе. И все же я нашла свою нишу в “Комсомолке”.
Стояла хрущевская оттепель, время надежд на лучшие перемены в жизни страны. Эти наивные наши упования... Сейчас, в наш безжалостно прагматичный век, можно над этим и посмеяться, и поехидничать вдоволь. Но сеятели шли по полю и бросали в землю свои семена. Правда, вырастали и плевелы, и чертополох. Но сеять-то было надо!
Собкоровская братия “Комсомолки” — народ особый. Каждый жил и работал в своем регионе. Руководил нами Семен Яковлевич Гегузин, уже пожилой, тщедушный, забавный, добрый человек с сильным раскатистым голосом.
— Старик, бросай все и начинай работать! — эта его знаменитая фраза, произносимая с характерным “р”, вошла в золотой фонд редакционных баек.
Он следил, чтобы собкоровская молодая вольница не бездельничала без начальственного догляда, часто звонил, теребил. А если кто-то из ребят серьезно провинился, всегда защищал их от всесильной редколлегии.
Один раз в год проходили в Москве совещания собкоров. Грузинский собкор привозил настоящий бурдюк с вином и раннюю черешню, дальневосточный собкор — гигантских крабов. Ну, и начиналось великое гулевание.
— Вы уж последите за ребятами, чтоб не очень напивались, — просил почему-то именно меня Семен Яковлевич.
Да уж где там. По-моему, полредакции переселялось к нам в старенькую гостиницу “Урал” на Столешников. После грузинских вин и армянских коньяков дело завершал самый дешевый из крепких напитков — “Горный дубняк”.
Среди сорока с лишним корреспондентов было четыре женщины. В мое время Инга Преловская представляла Ленинград, Инна Руденко Волгоград, Клара Скопина Свердловск и я — Молдавию. Это были и остались по сей день мои самые близкие подруги. А девушки были — загляденье: красивые, умные, талантливые.
После собкорства нас перевели в Москву, в центральный аппарат редакции. Инга была членом редколлегии, Инна работала редактором отдела школ. У нее был чудесный коллектив. Один Сима Соловейчик, наш Януш Корчак, как мы его называли, чего стоил. Журналист от Бога, что называется. Его очерки на педагогические темы ждали в школах (да и не только), как манны небесной. В те годы, когда партийный официоз душил все новые ростки, симины статьи были глотком свежего воздуха. В ЦК комсомола его терпеть не могли, даже на год пришлось “сослать” собкором в Сибирь. Руденко всегда, как тигрица, бросалась на его защиту.
Сима рано умер от инфаркта.
Меня сделали завом литгруппой отдела писем. Вся самая интересная почта поступала к нам. Мы устраивали “Час интересного письма”, на который сбегались наши “первые перья”, и мы “продавали” им лакомые кусочки. А из них потом рождались громкие материалы.
Я привыкла ездить, и мне не больно-то нравилось месяцами сидеть на месте. Я не могла заставить своих сотрудников работать в полную силу. У каждого находились причины отлынивать. Увы, администраторской жилки у меня не оказалось.
Где-то только в одиннадцать часов являлся Володя Орлов, уже с утра хмурый почему-то. Это был мой самый талантливый “литраб”. Я подолгу уговаривала его поехать в командировку. Изредка он снисходил к моим просьбам, вздыхая, долго и нудно собирался в дорогу. Потом его статья непременно попадала на доску лучших.
В конце концов, мы подружились, ходили в гости друг к другу. Однажды, подвыпив, Володя, не любивший патетики, пробормотал в мою честь фразу:
— Кожевникова, ты настоящий человек. Я же ни черта не делал в отделе, а ты терпела, ни разу начальству не накапала. Я ведь тогда писал по ночам “Альтиста Данилова”. Ты мне здорово помогла.
Да, это тот самый Владимир Орлов, автор знаменитого романа “Альтист Данилов”. Что ж, выходит, я поспособствовала хорошему делу. И на том спасибо.
Нашу редакцию населяли разные люди. Некоторые истово, “по велению сердца” служили режиму. Потом они прямиком шли в “Правду”. Один будущий “правдист” как-то сказал: “Вы стараетесь расшатать краеугольный камень социализма, а я беру мастерок, ведерко с цементом и укрепляю его, заделываю трещины”.
Как показало время, тот краеугольный камень оказался крепким.
Да, мы были разными. И все же в годы оттепели в паруса “Комсомолки” дул свежий ветер грядущих перемен. То и дело прорывалась серая пелена умолчания о бедах общества.
В те годы редакционный климат создавали уже зрелые люди, пытающиеся в глухие годы сказать правду, защитить “маленького” человека от бездушия и беззакония.
Работала у нас тогда замечательная женщина, которой хотелось подражать, учиться у нее смелости. Нина Александрова (Розенфельд), невысокая, плотненькая, очень подвижная, веселая, с неизменной сигаретой в руке. Копна курчавых с сильной проседью волос, живые черные глаза. Нина была самой простой и доступной среди наших “классиков”. Она критиковала наши заметки и очерки доброжелательно, без высокомерия и уничижительной иронии, как это делали другие.
Личность этой женщины была окутана романтикой. Прошла войну, была смелой разведчицей, награждена орденами, спасла на фронте парня, потом стала его женой. Нина погибла в авиакатастрофе, когда работала уже в “Известиях” с Аджубеем.
Много шуму наделал очерк Александровой в “Комсомольской правде”. Назывался он “Дело было на Северной”. На улице Северной в славном городе Севастополе стояло общежитие ПТУ. Там в отдельной комнатке жила 28-летняя учительница. У нее был друг. Он приходил к ней в гости. Ну, и что? — спросит современный человек. А то, что за это “преступление” ее вышвырнули из комнаты на улицу, сняли с работы, лишив права преподавания вообще. Это называлось тогда страшными словами — моральное разложение.
Сколько гнева, сколько души вложила Нина в свою работу. Ее очерк был серьезным прорывом в журналистике. Власти обрушились на автора, газету. Но редколлегия выстояла, отбилась.
То были наши золотые денечки, которые, в конце концов, все-таки плохо для нас окончились.
Писатель Аркадий Сахнин, выполняя просьбу и задание нашей редакции, написал статью о капитане китобойной флотилии “Слава” А.Солянике. Имя Героя соцтруда гремело на всю страну. Фотографии этого импозантного мужчины в белом кителе заполняли первые страницы газет, когда китобои прибывали в Одессу, в родной порт, после многомесячного плавания в водах Атлантики.
И вдруг такие разоблачения в “Комсомольской правде”! Матросы на палубе под палящим тропическим солнцем разделывали китовые туши, а в это время Соляник и его жена плескались в бассейне, во всю наслаждались жизнью. От невыносимых условий труда люди падали замертво, и случалось не раз так, что, когда ликующая Одесса встречала “героя” с цветами и музыкой, из трюма тайком выгружали свинцовые гробы.
Статья Сахнина оказалась разорвавшейся бомбой средь ясного неба. Дважды нашего главного редактора Юрия Петровича Воронова вызывали на заседания Политбюро “большого” ЦК. Судили-рядили, что сделать с “мятежным” редактором. С поста главного редактора все же его сняли.
Соляника отправили ловить креветок в Красном море, а Воронова — собкором “Правды” в ГДР. Может, для кого другого это было бы лакомое местечко, но не для нашего Юры, который пережил подростком ленинградскую блокаду, писал хорошие стихи о войне, о ленинградцах в те страшные военные годы.
Воронов никогда не произносил перед нами громких слов о служении партии и народу, относился к нам по-человечески, как товарищ по перу, был справедлив, когда стегали на летучках авторов неудачных материалов. Некоторые наши лихие ребята считали его мягкотелым, а он просто нес свою ношу молча, ни на кого не сваливая вины. Случай со статьей Сахнина ярко показал эти черты Юрия Петровича.
Никогда не забуду, как мы провожали, как прощались с ним в Голубом зале. Мы что-то говорили, что-то дарили ему на память. А он стоял с видом на смерть раненного оленя. У него были большие черные, влажные глаза, в самом деле похожие на оленьи. Он переминался с ноги на ногу и, кажется, просто боялся по-мальчишески расплакаться.
Его и, в самом деле, эта история сломала. Несколько лет он просидел в ГДР на нелюбимой должности, потом работал в Москве, в аппарате Союза писателей. Я встречала его. Это был не наш Юра, а уже сломленный, потухший человек.
Он рано ушел из жизни.
На работу меня принимал Аджубей, но уже через год он ушел в “Известия”. Главным стал Воронов, его первый зам. Вместе со своим замом Борисом Панкиным они составляли замечательный тандем. После ухода Воронова нашим главным стал Панкин, талантливый журналист, умный, решительный человек.
Работать с Панкиным было интересно, и мы выкладывались по полной программе. Еще печатали смелые статьи, бросали перчатку власть предержащим, за что не раз всыпали и Борису Дмитриевичу. Урок с Вороновым нас ничему не научил. Да разве можно делать хорошую газету с оглядкой на то, как отреагируют на наши материалы высокие власти? Надо уметь рисковать, и “Комсомолка” все еще рисковала.
А после ухода Панкина многое начало меняться и не к лучшему. Я очень жалела, что осталась в редакции еще на целых три года, потому что настали другие времена. Теперь стало модным угождать начальству, чего совсем не требовалось прежде...
Однажды Борис Панкин назвал ведущих журналистов “Комсомолки” газетными писателями. И в самом деле, тогда материалы “КП” были в большой степени беллетризованы. У нас ценили форму изложения, литературный стиль, хорошее слово. Иногда среди газетной скороговорки сверкали подлинные шедевры.
Первым газетным писателем был, конечно, Василий Песков, единственный журналист во все времена, получивший высшую награду — Ленинскую премию. Все понимали, что это дело рук тогдашнего главного редактора, всесильного хрущевского зятя Алексея Аджубея. Над этим обстоятельством в редакции подтрунивали, мол, за птичек премию дали, а не за репортажи с “великих” строек. Кто помнит сейчас те репортажи? А теплые человечные очерки Васи о природе, о простых людях дальних таежных поселков и сейчас читаешь с удовольствием.
По редакции ходила байка. Пескова спросили: “Вась, ты на что потратишь свою премию?” Тот простодушно ответил: “Вначале куплю родителям корову”. Это казалось почему-то безумно смешным. А я его хорошо понимала. Родом он был из воронежской деревни. А я после Молдавии прослужила пять лет в тех краях собкором “КП” и потому хорошо знала тяготы многострадальной русской деревни.
В редакции Песков жил (а он и сейчас там живет) обособленно, в наших посиделках не участвовал. Его очерки двигали на газетную полосу стремительно, по зеленому коридору. Да они того и стоили. Иные сотрудники приходили и уходили, их тут же забывали, а Песков оставался и писал о своих “птичках”. Ну, не только. Первое время он был представителем “КП” на запусках космических кораблей, первый писал о космонавтах. А его фотография жены Юрия Гагарина, сделанная им сразу после приземления первого космонавта, обошла весь мир. Советская женщина, плачущая счастливыми слезами...
Юрий Рост — антипод Пескова. Но их роднило то, что у обоих прекрасный текст сопровождался прекрасными снимками. Вернее сказать, озарялся — так они были выразительны. Украинская сельская художница Мария Примаченко, три старушки, доживающие свой век в брошенной деревне. А еще помню печальное лицо маленькой девочки, с повязанной шарфом щекой. И подпись под снимком — “Зубы болят”.
Замечательные фото Андрея Сахарова, которые Юра сделал по возвращении того из горьковской ссылки. Они были опубликованы уже в “Литературной газете”, где мы вновь встретились с Ростом, с Лидой Графовой, с Юрой Щекочихиным.
Еще один яркий человек — Ярослав, Славка Голованов. Думаю, что в отделе науки, на знаменитой полосе “Клуб любознательных” самые талантливые материалы принадлежали его перу. Потом вышла его прекрасная серия “Этюды об ученых” отдельной книжкой. Помню его очерки о Главном космическом конструкторе Сергее Королеве. А еще он много лет входил в жюри первых КВН и стал просто знаменитым человеком.
Славка был потрясающий острослов. Однажды я села в его машину, и мы тут же попали в аварию. Я разбила себе лоб, повредила колено. Второй раз Голованов столкнулся с другой машиной, когда он ехал с моим мужем. Иосиф схлопотал сотрясение мозга. “Вы что решили истребить моих родителей”? — строго спросила наша дочь Таня, встретив Голованова у лифта (а жили мы тогда в одном доме).
Приходит к нам Слава на день рождения и произносит тост:
— Я эту семью испробовал на прочность. Она оказалась на удивление крепкой...
Все рассмеялись. И наша Таня тут же простила Голованова.
У Ярослава было три жены, четверо детей. А умер он в одиночестве. Завещал тело сжечь и развеять прах в Гурзуфе, где он проводил свой медовый месяц с первой женой Валей...
Наша Литгруппа располагалась как раз напротив школьного отдела. Там около Инны Руденко и Симы Соловейчика всегда клубился выводок молодежи, почти подростков. Это были ученики или выпускники московских школ, которые брали уроки журналистики у опытных учителей. Среди этой стайки выделялся неказистый на вид мальчишечка в старой курточке, вихрастый, смешливый. Юрка Щекоч — так называли его и в отделе, и во всей редакции.
Сима и Инна придумали чудесную полосу для школьников “Алый парус”. Она школьниками же и делалась. На этом “Алом парусе” и взлетел талант тогда еще 16-летнего Юрия Щекочихина. Он и в зрелые годы остался все тем же парнишкой, что бегал когда-то по длинному коридору “КП”.
Позже мы работали вместе с Юрой в “Литгазете”. Именно там окреп юрин бойцовский дух. Он писал на горячие темы: борьба с коррупцией, беззаконием, защита невинно осужденных. Это были острейшие газетные детективы. В них билась юношеская отвага бывшего автора “алого паруса”.
После перестройки, когда “ЛГ” стала сдавать свои смелые позиции, Щекочихин ушел в “Новую газету”, стал депутатом Верховного Совета, того самого, “сахаровского”, в который вошли лучшие представители интеллигенции. Позже Юра был депутатом Госдумы двух созывов.
Странный на самом деле депутат, раскрывающий в своих газетных статьях факты, о которых стоящие у кормила власти предпочитают молчать. Он писал правду о чеченской войне, пытался раскрыть тайну готовящегося взрыва дома в городе Рязани. Много раз бывал он в Рязани, искал прямые улики участия работников ФСБ в черном деле.
Именно после очередной командировки в Рязань наступила внезапная, таинственная смерть Юры. Его лицо, тело покрылось непонятными язвами. “Аллергия на какие-то продукты”, — коротко констатировали доктора. Но друзья, коллеги уверены, что Щекочихин был убит. Что ж, еще одно нераскрытое страшное дело современной России...
И вот пожар. Сгорел дорогой нашим сердцам шестой этаж. Я мысленно хожу по этому пепелищу, ворошу уголёчки и смотрю, как они вспыхивают ярким коротким пламенем... “И мне стало печально и одиноко”, — эти слова из последней книги Юрия Щекочихина, изданной уже после его смерти друзьями, пришли мне на ум, когда я писала эти строки. А потом подумала: ведь Юра говорил это, когда встречался с подлостью и низостью, которые честный человек не в состоянии понять.
А я вспоминаю о друзьях, которых любила, люблю...
Одних уж нет, а я далече. Все так. Грустно, конечно. Но хорошо, что эти люди (а о скольких можно было еще рассказывать!), такие разные, не похожие друг на друга, но объединенные одним горячим делом, были в моей жизни.
Память об этом не превратится в пепелище, не остынет, не отгорит никогда.
Добавить комментарий