Новые места - новые впечатления, воспоминания, думы.
Остался позади Екатеринослав с дворцом Потёмкина, в котором он некогда принимал Екатерину и австрийского императора Иосифа. У дворца сад спускался к Днепру. Такой и ожидал увидеть эту реку - широкой, могучей, спокойной. Весь день в Екатеринославе Белинский думал то о прошлом этого края: казацкой вольнице, походах Суворова, то о недавних впечатлениях: пастухах за Воронежем, крестном ходе под Курском.
Но все эти думы, в конце концов, сплавлялись в одну - о России.
Какая ширь в нашей стране и сколько мощи в этой шири, сколько нераскрытых сил в народе! Нам не страшна никакая ограниченность. Да, конечно, мы наследники всей Европы, её культуры, философии, цивилизации.
Тарантас покачивало. Щепкин дремал, не замечая, как голова его ударялась о кожаную спинку сидения.
Белинский смотрел в окошко. Степь позади, степь впереди – выжженная, пустынная, такая непохожая на зелёную равнину под Воронежем. Долго смотреть утомительно. Всё одно и то же – чахлая трава, пыльная дорога, серая земля.
Он откинулся на спинку сидения.
Как интересен и, с первого взгляда, непонятен ход мыслей человека! Вот только что думал о том, как неприглядна эта степь, а сейчас уже мысли перенесли в Питер. Кабинет в его квартире на Фонтанке, письменный стол. На нём раскрытая рукопись старой статьи «Речь о критике Никитенко». Страница с перечёркнутым абзацем и вставкой на полях. Сколько радостных минут доставила она! И будто стихи, слово в слово, вспомнился отрывок из этой статьи: «Познав законы природы, люди осушают болота и тундры, утучняют песчаные степи …, велят течь воде там, где её не было, и каналами соединят разъединённые природой моря». Вот оно будущее России, прекрасное, светлое будущее и не одной России, всего человечества.
Снова посмотрел в окошко. Та же пыльная, высушенная зноем степь. А пройдёт, быть может сто, а может быть, и меньше того лет, как вот на том холмике зашумит высокий лес, а там , в овраге, люди создадут озеро, здесь же вдоль дороги протянется сад – яблони, или, нет, лучше вишни, весной - в белом цвету, словно невесты, летом – в красных спелых гроздьях, а дальше раскинутся поля с колосящейся пшеницей, бахчи, виноградники. Между ними города – белокаменные, просторные, красивые. И везде на дорогах многолюдство, красивые всадники, невиданные кареты, сияющие лица, звонкий смех, песни. Хорошо! И хоть и завидую вам, потомки счастливые, но и горжусь вами и радуюсь за вас!
Чем дальше на юг, тем спокойнее становилось на дорогах. Ни помещичьих тарантасов, ни торопящихся фельдъегерей, одни ленивые волы пылили по степи. Миновали Херсон. Вечером подъехали к Николаеву. Широкие улицы, одноэтажные заснувшие дома, покой, тишина, приятный запах бесчисленных акаций. Остановились ночью на берегу Буга, в том месте, где с ним сливается Ингул. Чёрная река была такой широкой, что казалась не рекой уже, а морским заливом.
У причала грузился баркас. Белинский и Щепкин, ожидая конца погрузки, уселись на прибрежный песок. Река лениво кидала на берег небольшие волны и сразу же забирала их обратно. Всё убаюкивало: мерный говор волн, шум широко-лиственных деревьев, раскачиваемых лёгким ветерком, заснувший в истоме воздух южной ночи.
Баркас погрузили быстро. Старик в закатанных по колено брюках оттолкнул его от причала, вскочил на борт и взялся за руль. В чёрном небе повис серп луны. Двое молодых парней натянули паруса, и баркас медленно поплыл к завидневшемуся вдали противоположному берегу. У кормы сидел ещё один пассажир – кряжистый мужчина в армяке, с широкой, аккуратно расчёсанной коричневой бородой. Ветер утих, паруса уныло повисли на мачтах. Оба парня вытащили со дна баркаса длинные тяжёлые вёсла и стали грести. Баркас поплыл ещё медленней, всё догоняя и догоняя лунную дорожку, прочертившую тёмную гладь воды.
Тишину нарушил мужчина в армяке.
— Прошу, конечное дело, прощения, вы из Санкт-Петербурга али из Москвы будете?
— А почему это вас интересует? - нелюбезно ответил Щепкин.
— Да я сам из Санкт-Петербурга еду, от графа Шереметьва.
— Простите, а кто вы такой?
— Его человек. Иван Митрич имя-отчество мне. Вот ездил к их сиятельству, вольную просил, пятьдесят тысяч серебром давал, а они опять отказали-с мне. Теперь, не солоно хлебавши, еду по делам торговым. Угощайтесь, пожалуйста, табачок добрый, жуковский.
Он раскрыл табакерку, взял щепотку табака, вложил в ноздрю и несколько раз с видимым удовольствием сильно вдохнул и выдохнул.
Белинский быстро обернулся к нему. Крепостной богатей! С таким ещё не встречался. Занятно.
Иван Митрич оказался человеком разговорчивым.
— Вы про жизнь мужицкую спрашиваете? Всяко случалось, всяко. И меня бивали, и палками, и розгами, и кнутом на съезжей стегали. Но ничего. У нас кожа дублёная. В Москву отпустили, потом сюды в Новороссию поехал, торговлишку кой-какую начал, ну-с и пошли деньги. А графу что? Оброк плачу исправно, что ни год то больше. Теперь не бьют. Помещики и те по имени-отчеству величают, за ручку здороваются. А что они, эти помещики, на что гожи? Только деньги в карты проигрывать, да на шлюх в Санкт-Петербурге бросать! А деньга бережливость любит, деньга деньгу делать должна! Мне бы волю, я бы фабрику такую устроил, торговал бы так, что… Глаза его заблестели.
— Эх, нажил бы миллион. А меня на волю не пускают. Так правда где – спрашиваю я вас, господа хорошие? Где правда? Где!? - он стукнул кулаком о борт баркаса и сморщился от боли.
— Вот вы говорите - где правда? А в чем она, по-вашему? — спокойно спросил Белинский.
— В чём? В воле. Воля нужна, вот что. Может не всем сразу, но нам, мужикам хозяйственным, умным она нужна сейчас, немедля и во как! — сказал он и полоснул себя ладонью по шее.
— А как вы мыслите добиться этой воли?
— Царь-батюшка дать должон, он поймёт: время для воли пришло. А бунтовать не к чему-с. Вот бунтуют кое-где мужики, усадьбы жгут, помещиков убивают. А толк-то какой? Переловят, да в Сибирь, али на Кавказ солдатом гибнуть. И бунтует-то не всякий мужик, а больше лентяй, голодранец. Ни кола, ни двора, ни куриного пера – потому и бунтует.
Баркас причалил к берегу. Появились грузчики, Иван Митрич вскочил, засуетился. Почти весь баркас был загружен его товарами.
Белинский и Щепкин пошли к постоялому двору.
— Ну, как тебе, Виссарион, понравился этот мужик? — спросил Щепкин.
— В том-то и дело, что не мужик он, а будущая знать. Дети его будут разъезжать по Невскому в золочёных каретах, а в старости сделаются действительными статскими советниками с Владимиром первой степени на груди.
— Живодёры, — зло бросил Щепкин, — мерзавцы, а не знать.
— Теперь, брат, у кого деньги, тому и знатью быть. И этот Иван Митрич вместе с вампиром Краевским – мироеды, стервятники будут почитаться самыми уважаемыми людьми.
— Тьфу! Неужели будущее должно принадлежать этаким? Ни за что! А вдруг! Будущее, будущее, как разгадать тебя?
Опять карета, сожжённая степь. Скоро Одесса. Всё те же мысли. Пройдёт ли Россия через развитие буржуазии, необходима ли она? Конечно, такой мироед – зло, но в нём есть сила, умение, ловкость. Дай таким волю, простор, они понастроят фабрики, железные дороги, заведут широкую торговлю. А народ? Попадёт из- под палки помещика под палку мироедов. Значит… Нет, всё это ещё так неясно.
Рассвело. Холодный ветер с моря заставлял ёжиться. Наконец, Белинский задремал. Очнувшись, поразился. Вместо пыльной, грязной степи плескалось море. От него нельзя было оторвать глаз. Сине-зеленое, в барашках волн, оно играло то с чайками, плавно взвивавшимися в синее небо, то с затерявшимся рыбачьим челном, то с самим солнцем.
Море, море – бесконечное и прекрасное, как… Ну, конечно, как сама жизнь…
Добавить комментарий