По многочисленным просьбам читателей, продолжаем публикацию романа Татьяны Белогорской «Заколдованный полустанок». Начало см. в журнале ЧАЙКА от 11 февраля 2020 года
Редакция журнала
3. В Д О М Е Н А Л И Т Е Й Н О М
Детство Нади было однообразным, заполненным незначительными событиями. Оно как-то незаметно перетекло во взрослую жизнь.
В одиннадцать лет она шила себе и подруге Варе. С этой целью переделывала старую одежду, для чего использовала лоскутки-отходы из мастерской. Работа ей нравилась. Она сама придумывала фасоны с отделками из обрезков кружев и лент. Выходило нарядно и добротно. Кроме того, научилась вышивать салфетки и плести кружева. Мать ее хвалила. Она считала, что у дочки правильные руки и вкус имеется.
По природе брюнетка, к пятнадцати годам Надя превратилась в девушку с темной тугой косой, нежным румянцем лица и распахнутыми карими глазами. Именно глаза, волосы и свежесть лица без подростковых нарушений были ее украшением. Правда, она отличалась невысоким ростом, зато была хорошо сложена, что придавало ей грациозность.
В юном возрасте произошло событие, изменившее ее жизнь.
Теперь она вместе с матерью трудилась в знакомой с детства мастерской на улице Жуковского - сперва подмастерьем, но вскоре стала швеей. Она отличалась вниманием к клиенткам, собственным стилем кроя и аккуратностью обращения с материей. Впрочем, германская война и последующая революция не лучшим образом сказались на швейном заведении - поубавились заказчицы и мастерицы.
В числе работниц находилась модистка по прозвищу Книгочей. Она заслужила его справедливо, так как редко расставалась с книгой. Из ее холщовой сумки постоянно выглядывали ломоть ржаного хлеба и книжный переплет. Перелистывая страницы, она жевала хлеб. Возможно, он был ей нужен для понятливости.
В свою очередь, Надя использовала каждую минуту для чтения, поэтому в мастерской ее считали образованной. Когда не было заказов, она скрывалась в полутемной кладовой и погружалась в чтение страниц, обнаруженных среди хлама в их дворе. Это неуютное место стало ее пристанищем.
(В дальнейшем чуланы и закутки не раз дадут ей приют и укроют от бед).
Однажды у любительницы чтения Надя подсмотрела книжку под названием “Записки институтки» Лидии Чарской, которую выпросила на ночь. Начав ее читать, она забыла обо всем на свете. Дружба юных институток, их мечты, первые романтические чувства произвели на нее неизгладимое впечатление. Прежде она не догадывалась, что существует иная жизнь, столь непохожая на ту, которая ее окружает. С этого дня мастерица Книгочей все чаще одалживала ей романы и повести, и каждая была интересной. Как-то Надя поинтересовалась: ”Где ты берешь такие интересные книги?” Оказалось, что ими ее снабжает некая образованная и добрая барыня-немка Елена Генриховна Вебер, у которой дома невиданное количество книг, причем разного содержания.
- Я могу поговорить о тебе, - предложила любительница чтения. - И тогда, как и я, ты будешь, приходить к мадам Вебер и сама выбирать книжки.
- Конечно, я очень хочу! Я отблагодарю ту барыню - сошью ей капот или блузку, - с радостью воскликнула девушка.
Спустя несколько дней они вместе отправились на Литейный, где жила барыня в компании с домашней библиотекой. Наде это место было знакомо: вблизи находилась сладкая торговля - кондитерский магазин Черепановых, а в доме Мурузи гастрономия Абрикосова. За витринами магазинов высились коробки со сладостями - предметом ее вожделения. Некоторые из них имели мудреные названия: халва, лукум, нуга, бисквиты Гарнье-флор. Проходя мимо, девочка всякий раз завистливым взглядом разглядывала сладости. Эту торговлю мать называла “барским лакомством”. Неподалеку был дом с роялем, куда мать брала ее с собой, когда ходила к барыне с заказом.
Елена Генриховна оказалась вдовой лет пятидесяти в глухом темном платье с кружевным жабо, в пенсне, с негромким голосом и мягкой улыбкой. Весь ее облик выражал достоинство и спокойствие. Присущие ей сдержанность и такт не допускали пространных разговоров, да и назидательность не была стилем общения. Но почему-то сказанное ею запоминалось. Немногословная хозяйка сразу понравилась Наде.
- Сколько вам лет? - спросила она.
- Исполнилось пятнадцать. Да вы не подумайте... Я читать люблю. Книжки же говорящие, - как бы оправдываясь, ответила девушка.
- Ну тогда пойдемте, поговорим с ними, - с улыбкой произнесла хозяйка.
Она повела ее в просторную комнату с застекленными книжными шкафами. Ей открылось невиданное количество книг, на которые она смотрела как завороженная. Тесные ряды томов чередовались с альбомами и журналами под неведомыми ей названиями: “Сатирикон”, “Нива”, “Вестник Европы”. Некоторые книги в кожаных переплетах украшали позолоченные корешки. Ничего подобного Наде не доводилось видеть. Для начала Елена Генриховна предложила ей самостоятельно ознакомиться с книжными полками и выбрать для себя чтение. Правда, это оказалось для нее делом трудным. “Какое богатство!” - произнесла она вслух.
Обводя глазами книжные переплеты, Надя первым делом обратила внимание на сказки - предмет собственного интереса. В их числе находились произведения Пушкина, Андерсена, Братьев Гримм… Многочисленные переплеты сулили ей увлекательное чтение.
В гостиной находился рояль, который она тоже восприняла как эталон богатства. Взглянув на него, подумала: рояль говорящий, он непременно должен украшать каждый барский дом.
Она понятия не имела о тонкостях присутствия в квартире госпожи Вебер - не знала что говорить, как сидеть и ступать по паркету. К счастью, ее растерянность длилась не столь долго, чему способствовало расположение к ней хозяйки. Все это время Елена Генриховна и виду не подавала, что замечает ее неловкость.
(В квартире мадам Вебер она проведет пять лет. Впоследствии станет именовать это место и время присутствия в нем своим вторым университетом).
Дом на Литейном развернул жизнь Нади в иную сторону. Помимо хозяйки и книг, здесь ей все нравилось. В гостиной кабинетный рояль немецкой фирмы Bechstein с поднятой крышкой и нотами располагался на видном месте. В столовой массивный дубовый буфет соседствовал с белой изразцовой печкой и вышитой бисером ширмой. Еще была толстощекая кукла-мальчик с голубыми глазами по имени Карлуша, как выяснилось, любимая забава мадам Вебер в детстве. На Карлуше были выцветшая курточка и помятая шляпа. Спросив разрешение хозяйки, Надя нарядила его в изготовленный собственными руками костюм пажа - в точности такой, какой видела на картинке про королевскую свиту.
Теперь она посещала дом на Литейном через день, и всякий раз уходила со связкой книг. Дочитав одну, тотчас бралась за следующую. При виде многочисленных книжных корешков у нее разбегались глаза. А когда читала по ночам, мать ворчала: “Свечей и керосину на тебя не напастись”.
Увлекательный смысл печатных слов толкал ее от одной книги к другой. Для начала она вернулась к уже знакомой Чарской - проглотила залпом “Княжну Джаваху”, “Вторую Нину”, “Люду Власовскую”, другие ее повести и стихи, находившиеся в обширной домашней библиотеке в квартире на Литейном. В каждом произведении автора сочетались реальность и приключения, изложенные столь правдиво и с таким добром, что в них нельзя было не верить. Романтический настрой страниц не только нашел в лице Нади сочувствие, но и раздвигал воображение.
(Позднее она узнает о полемисте и острослове Корнее Чуковском, который назвал писательницу “гением пошлости, безвкусицы и ханжества”. Но это не изменит отношения Надежды к ней. На библиотечных полках она станет обнаруживать запрещенные советской властью книги Лидии Чарской, сбережет их, тем самым защитит от уничтожения).
Постепенно квартира на Литейном становилась для нее вторым домом. Если на первых порах ей все было внове, то со временем она привыкла к языку хозяйки, звучащей музыке в гостиной, белой скатерти на обеденном столе в компании с кузнецовской посудой и серебряными щипчиками для сахара.
Между тем, ее аппетит к чтению день ото дня все больше давал о себе знать, а неразбериху в голове сменила некая система. Круг произведений расширялся, непохожие авторы подталкивали к новым страницам. За Александром Пушкиным следовал Иван Тургенев, за Виктором Гюго - Вальтер Скотт и Жюль Верн, за Антоном Чеховым - Надежда Тэффи... С некоторыми книжными персонажами у нее складывались особые отношения. Ее романтическим идеалом стали Татьяна Ларина, Анна Каренина, тургеневская Ася.
Мир книжных героев, разом свалившийся на ее юную душу, представлялся ей реальным.
Прочитанное она быстро схватывала и хорошо запоминала. Поэтический мираж кружил голову, будоражил сознание, погружал в раздумья. Она воображала себя участницей происходящего на страницах книг, например, мысленно присутствовала в дортуаре Института благородных девиц. У нее появились любимые стихотворцы Серебряного века во главе с Константином Бальмонтом. Символизм с его загадочным мистицизмом и недосказанностью приводил к размышлениям о каких-то неведомых ей отношениях и вещах.
От стихов потянулась ниточка к собственным легковесным рифмам, наполненным девичьими грезами во главе с прекрасным юношей - этаким героем прочитанных книг. Поэтические фантазии уводили ее в неведомое пространство и изменяли сознание. Воображение подсказывало романтические истории с принадлежавшей ей главной ролью. Потаенные мысли-откровения нашли место в ее дневнике.
В этом воображаемом мире ей жилось уютнее, чем в реальной среде обитания на улице Жуковского, где в воздухе висел дворовый запах и раздавались выкрики прислуги.
До встречи с библиотекой Елены Генриховны Надя таила свои впечатления о прочитанном. Рядом с ней не было ни одного человека, с кем могла бы поделиться. Теперь все изменилось. В гостиной постоянно велись разговоры на литературные темы. Госпожа Вебер не уставала повторять: “С книгами не скучно. Они любят дискуссию. Важно не переставать удивляться прочитанному”. Она же высказала мысль, которую Надя запомнила: в процессе чтения следует обращать внимание не только на содержание, то есть о чем написано, но и на то, как оно передано автором. Именно “как” определяет уровень мастерства писателя. По мнению Елены Генриховны, образованного человека отличает не количество прочитанного, а реакция его души. Главное в процессе чтения - думать и иметь свое мнение. Еще она говорила, что проникновение в действия и мысли героев дает возможность познавать себя.
(Уроки мадам Вебер не пройдут для Нади даром. Чтение станет образом ее жизни, приобретет над ней власть, от которой у нее не будет желания избавиться. Погружаясь в таинство страниц, она станет вспоминать напутствия хозяйки домашней библиотеки на Литейном).
Со временем беседы в гостиной вышли за рамки литературных тем. Надя делилась с Еленой Генриховной своими повседневными делами - рассказывала о происходящем в мастерской, о болезни мамы, о подруге Варе. В свою очередь, та вызвалась показать мать врачу, к которому вскоре они вдвоем ее отвезли на извозчике. Выписывая рецепт, старичок доктор с бородкой клинышком заключил: “У пациентки сердечко слабенькое и силенок маловато”. На это Елена реагировала по-своему: “Зато бессердечных силенок у революции многовато. Сплошная хирургия”. Она испытывала неприязнь к Октябрьскому перевороту; “революционная свобода” ее отпугивала.
Когда хозяйка дома садилась за рояль, Надя с восторгом слушала “Времена года” Чайковского и “Шествие гномов” Грига. Прежде ей не доводилось слышать такую музыку. Постепенно к чтению добавились музыкальные занятия, а затем и изучение немецкого языка. То и другое ее увлекало.
Уроки на фортепиано начались с нотной музыкальной грамоты, то есть с до, ре, ми… Вскоре Елена Генриховна объяснила ей построение нотного стана и доверила несложные экзерсисы, в числе которых была забавная австрийская народная песенка с простенькой мелодией: “Ах, мой милый, Августин, Августин... Все прошло, все прошло!” Одновременно она научила ученицу воспроизводить текст песни на немецком языке. Проигрывая мелодию, Надя напевала по-немецки: “O, mein lieber Augustin, Augustin…” Затем настала очередь лирической песни Лорелей на слова Генриха Гейне. Исполняя ее на рояле, Надя пела “Ich weiss nicht was soll es bedeuten…”
Но не только музыкальный репертуар свидетельствовал о присутствии немецкой культуры в квартире на Литейном. Были и недоступные для девушки сочинения на немецком языке, включая тома Лессинга, Шиллера и Гете с витиеватым готическим шрифтом.
В доме мадам Вебер Наде открылось нечто поразительное. Ритмы далеко не всегда понятных, но волшебных слов и музыкальных звуков погружали ее в неведомый мир чувств. Ей хотелось побыстрее научиться немецкому языку, уверенно играть на рояле, выбирать для чтения самое интересное. Все это в качестве сольных нот теперь звучало в ее жизни. Хотя отсутствие житейского опыта и системного образования препятствовало пониманию, прочитанное, услышанное и воспроизведенное ею будоражило воображение.
На своем родном языке Елена Генриховна поддерживала девушку - заверяла, что учиться никогда не поздно: “Lernen ist nie zu spat”. Объяснение музыкальных азов и немецких выражений она обычно начинала с фразы: “Auso, der Reihe” (Итак, по порядку). Указывая на какой-то предмет, спрашивала: “Was ist das?”(Что это?). И нередко требовала от ученицы повторения фраз - “Nachsprechen” и исправления допущенных ошибок - “So nicht”. Не скупилась она и на поощрения.
Со своей стороны, Надя хватала на лету то, чему учила ее мадам Вебер. Она готова была каждый день проводить за фортепьяно и усваивать немецкие выражения. Но времени для занятий у нее было не так много - приходилось делить себя между мастерской и помощью больной матери на Жуковского.
В сущности, хозяйка дома стала для Нади духовной крестной. Теперь девушка не мыслила об иной жизни. В доме на Литейном она погружалась в иной мир, в котором отодвигались на задний план их с матерью сырая комната, снующие по двору ничейные кошки, крепкие выражения жены дворника Прокофия.
Зимой 1918 году в Петрограде начался голод. В это время в доме на Литейном появилось новое лицо. Елена Генриховна представила его в качестве племянника. Адам Людвигович Вебер вернулся из-за границы, где он, как она сказала, “проходил университетский курс”. Племянник объяснил свое появление в Петрограде в столь непростое время интересом к созданию пролетарской культуры, как он говорил, “наполненной революционным пафосом”.
Это был скандинавского типа молодой человек - высокий, голубоглазый, светловолосый. Его отличала подвижность - движения сопровождались энергичным поворотом головы и живым разговором.
Так у Нади появился старший товарищ, с которым она могла непринужденно обсуждать прочитанные книги и музицировать.
Адам приходился хозяйке дома племянником по мужу. Бездетная пара заменила мальчику родителей, которых он рано лишился. Хотя тетя была высокого мнения о его интеллекте и образовании, включая начитанность, она считала племянника слишком эмоциональным, торопливым и разбросанным. По ее мнению, он умный и добрый человек, но склонен витать в облаках. Его порывистые действия и нетерпение чреваты скоропалительными решениями, что порой негативно влияет на результат. Ему хочется всего и сразу, но так не бывает. О нем тетушка говорила строкой князя Петра Вяземского: “И жить торопится, и чувствовать спешит”. И призывала умерить торопливость: Eile mit Weile.
Скоро Надя убедилась в правоте Елены относительно доброты Адама Людвиговича. Как-то она наблюдала его общение с бездомной собакой. Сперва он присел на корточки и погладил ее, а затем начал кормить остатками домашней пищи. В этот момент у него были какие-то особенные глаза и детское выражение лица. Глядя на эту сцену, она подумала: человек с таким взглядом не может быть плохим.
Помимо книг, о которых постоянно велись разговоры, Надю и Адама сблизили прогулки по городу. В первый день, когда он показал ей Мариинский театр и Консерваторию, выяснилось: города она не знает. Действительно, на Васильевском острове и Петроградской стороне ей не приходилось бывать, Двенадцать коллегий не видела, с Медным всадником знакома лишь посредством Пушкина. И это не случайно, ибо с детства привыкла к ограниченному пространству, в котором чувствовала себя свободно. Ей были знакомы лишь те улицы, где квартировали заказчицы швейной мастерской и находились посещаемые ею места - лавка булочника на Саперном, Мальцев рынок, Знаменская, Захарьевская, Надеждинская, Саперный, Кирочная и, конечно, Жуковского и Литейный. В компании с Адамом она ощущала себя невеждой. Открытием для нее стали Елагин остров, здание Академии художеств и другие лики эпохи.
Адам отлично разбирался в архитектурных стилях и работах таких зодчих, как Растрелли, Фальконе, Кваренги, Баженов, Воронихин… Подобных имен Надежда слыхом не слышала. И вообще из его рассказов, насыщенных именами и фактами, мало что разумела.
Он обращал ее внимание на архитектурные детали зданий, но одновременно понимал, что с первого раза Надя не сможет вникнуть в увиденное и услышанное. Это побудило его заняться приобретением книг и альбомов художественного содержания, включая музейные каталоги.
Поскольку ни в одном музее Питера она не бывала, а картины видела лишь на стенах дома мадам Вебер и в альбомах, девушка с радостью погрузилась в приобретенные Адамом художественные издания. Кроме того, осознав свои пробелы, во время прогулок с интересом всматривалась в достопримечательности столицы.
К сожалению, из-за болезни матери она выбиралась к Веберам урывками. В мастерской тоже не ладилось - заказы таяли на глазах, мастерицы разбегались. И прогулки в компании с Адамом становились все более опасными. Такого разгула преступности царская Россия не знала. Елена Генриховна считала, что среди перестрелок и ограблений появляться на улице можно лишь в случае крайней необходимости.
4. Р А З В О Р О Т
Елена была права: с каждым днем Петроград становился все более опасным местом. Мировая и Гражданская войны, две революции с выпущенными из тюрем уголовниками изменили не только название города, но его вид и уклад. А ведь не столь давно столица имела парижский облик. Тревога и нищета превратились для горожан в рядовое явление.
В моду вошли ставшие привычными зимние костры на неубранных мостовых. Вокруг них грелся разнородный народ - солдаты, рабочие, бездомные... На улицах запрещалось появляться после десяти вечера. Уличные фонари отходили в область воспоминаний. Летом столицу заполняли сборища праздношатающихся людей. На Невском и в других местах в глаза бросались патрули и кумачовые плакаты «Смерть буржуям!», со столбов и театральных тумб глядели распоряжения новой власти. То и дело мелькали группы подвыпивших матросов, проносились большевистские автомобили с красноармейцами и пулеметами. В воздухе висели новорожденные выражения: белогвардейщина, советы, мондат, полномочия... Малограмотные люди получили от новой власти оружие, из которого теперь стреляли по приказу и без. Горожане поговаривали о происходящем в Зимнем Дворце, где вскрыты винные погреба и стреляют по зеркалам и люстрам. От уличных сцен с разбойничьими песнями матросов, намалеванных плакатов и лозунгов шарахались солидные господа, барыни и няни с детьми. Там и тут выстраивались очереди угрюмых людей за хлебом и воблой.
В массе своей горожанам было не до развлечений. Тем не менее в условиях бытовых трудностей с недоеданием имелись и такие, которые нуждались в духовной пище. Им требовался не только хлеб, но и зрелища. Возникали скороспелые театры и оперетки.
Из нетопленных и темных квартир любители развлечений выбирались в театр, где на холодную сцену выходили голодные актеры. Балетоманы не могли отказать себе в посещении Мариинского театра, где давали балет ”Жизель” с Ольгой Спесивцевой - исполнительницей главной партии. В царской ложе восседали фигуры в шинелях без признаков императорской крови. Они громко смеялись, окутывали едким папиросным дымом малиновую драпировку ложи, а во время антракта стучали грубыми сапогами по паркету и расталкивали публику.
Надя никогда не бывала в театре. Теперь же она сидела в бенуаре и вместе со восторженными зрителями аплодировала Спесивцевой - обладательнице необыкновенно легких и выразительных движений. Звучание оркестра в напряженной тишине зала не походило ни на унылую песню про “отравившуюся Марусю”, ни на доносившееся со второго этажа дома на Жуковского поскрипывание граммофона. Музыка, танец и декорации ее потрясли. Балет она восприняла как неописуемое волшебство, а посещение Мариинского театра стало чуть ли не главным событием в жизни.
Петроград тоже был сценой, на которой то и дело происходило непредсказуемое.
Обычно во время прогулок молодые люди посещали любимые места - Фонтанку, Летний и Таврический сады, при этом нередко забывали предупреждения Елены. По пути Адам читал девушке стихи Надсона, рассказывал о Байроне и Рафаэле, а она стеснялась его спросить о неведомых ей персонах.
Во время прогулок на их пути то и дело разворачивались драматические уличные сцены.
По приказу революционной власти Питера, солдаты разбирали на топливо деревянные дома, оставляя владельцев без крова. Встречались здания с разбитыми стеклами и грязными подъездами. Повсеместно реквизировали особняки. Согласно лозунгу “Грабь награбленное”, там и тут хозяйничали мародеры. На углу Саперного и Надеждинской разгромили заведение булочника, у которого Надя с детства покупала ржаной хлеб. Все чаще звучали новоявленные пугающие выражения: чрезвычайка - по имени Чрезвычайной Комиссии и красный террор, в 1918 году узаконивший расстрел.
Как-то они шли по Кирочной. За оградой Таврического сада веселились матросы и барышни сомнительной репутации. Сексуальные отношения выставлялись напоказ. Неприглядная картина бесстыдства заставила Адама и Надю свернуть на Шпалерную, где внезапно началась перестрелка. Поблизости трещал пулемет и раздавалась ответная стрельба. Мимо пробегали матросы с ружьями и единичные горожане с искаженными от испуга лицами. Стреляли с разных концов улицы, шальные пули с протяжными звуками оставляли отметины на стенах домов. Вблизи раздался женский вопль: Батюшки! Застрелили! Надежда и Адам прижались друг к другу и приготовились к худшему… В момент временного затишья им удалось короткими перебежками добраться до ближайшего подъезда и прислониться к заколоченной двери. Но это было мнимое укрытие. Пули продолжали свистеть рядом, на их головы сыпалась штукатурка.
Внезапно наступила тишина, и тогда они выбрались из ненадежной ниши.
Тем временем в гостиной Елены Генриховны обсуждался быт горожан и повадки новой власти, против которой она была резко настроена. По поводу того и другого гуляли слухи. Основу разговоров составляли реальность и похожие на правду вымыслы. Речь шла о нехватке провизии, арестах с последующими расстрелами и уплотнении с насильственным превращением квартир в коммунальные. Последнее означало вселение в квартиры разных людей - от военных до дворников. Все это набирало силу.
Понятие буржуй носило ругательный и угрожающий характер. У большевиков было в моде гонение на образованных людей из среды буржуазии, эсеров, духовенства. Дворяне приписывались к деклассированным элементом. Прежде всего, опасность подстерегала офицеров, адвокатов, инженеров. Под прицелом находились и студенты; большевики видели в них скрытую оппозицию. Из храмом изымали ценности. Расстреливали священников. Этот процесс именовался классовой чисткой. Народ пугало слово Ревтрибунал. Появились новые обращения - гражданин и гражданка взамен господин, барышня, мадемуазель.
В доме на Литейном увели инженера с третьего этажа. Его жена с детьми металась по городу, но так ничего и не выяснила. С адвокатом обошлись круче - ночью, сопровождаемые дворником, неизвестные в кожаных куртках и при кобуре перевернули дом, забрали его с собой, потом, как выяснили сыновья, расстреляли. И не его одного; расстреливали без суда и следствия, хотя эти люди к саботажу не имели отношения. В воздухе висела реальная угроза быть схваченным. Если кто-то не возвращался домой, значит арестован или хуже... Облавы приобрели масштабный характер. На стенах домов и среди театральных афиш на круглых тумбах появились списки с именами расстрелянных. Жуткая тема арестов закрепилась в головах горожан. Поговаривали, что арестованных держат в каменных подвалах Петропавловской крепости - знаменитой российской тюрьмы. Такого рода действия выполнялись по приказу Петросовета.
Кругом господствовал страх. Днем люди пугали друг друга слухами, а вечером сидели в нетопленных квартирах и прислушивались к стуку в дверь. Их не покидало ожидание шагов на лестнице. У кого имелись деньги и драгоценности, те доставали липовые мандаты, частично защищавшие от вторжения в квартиру. Отдельная жизнь ценилась в копейку.
Как следствие, человеческая мораль дала трещину. Поскольку агрессия набирала силу, отношение людей друг к другу менялось. В гости перестали ходить. Каждый день приносил нечто новое, но всякий раз хуже, чем вчера.
Елена Генриховна с опаской смотрела в окно - боялась столкнуться глазами с уличными жестокими сценами и лозунгами. А ругательств и пулеметных очередей вокруг хватало. “Вандалы! Как их земля носит! - восклицала она.
Отсутствие клиентов в мастерской на Жуковского, в которой трудились мать и Надя, привело к появлению замка на двери. У постоянных заказчиц не было возможности заказывать наряды, прежде всего, им требовалась еда. После неудачных попыток купить что-нибудь кухарка Елены Генриховны докладывала: Мальцев рынок разгромили. В доме ни чаю, ни соли. Мыло втридорога. Хлеб положен по восьмушке на душу, да его сыскать надобно… На следующий день к соли и желудевому хлебу прибавлялись выдаваемые по ордерам дрова и керосин, за которыми велась массовая погоня.
Многие топили буржуйки книгами из домашних библиотек. Такого кощунства госпожа Вебер себе не могла позволить. Она готова была расстаться с самым необходимым, даже с едой, но не с книгами. Скудный обед Надя приносила в кастрюльке из столовой “Бюро общественной помощи”, где он выдавался по персональным книжкам. По ним же в лавках с духом воблы и керосина иногда можно было купить что-то из съестного. Вечерами, сидя в полумраке остывшей столовой на Литейном, под треск свечки, дававшей больше тени, чем света, девушка крошила морковь и свеклу - на чай. Буржуйка быстро уничтожала щепки, а тепла не приносила. Шерстяные носки не согревали ноги.
Холодно было везде - в квартирах, лавках, присутственных местах… Приобрести несколько поленьев считалось большой удачей. Мы теперь думаем и говорим только о еде и тепле!, - с горечью восклицала Елена Генриховна. Справедливость таких рассуждений и желаний подтверждали мечты каждого горожанина о пшенной каше и дровах для буржуйки. Наде как-то приснился кусок телятины - блюдо, которое некогда подавали в квартире на Литейном.
(Спустя годы в том же городе, но под иным названием, голод повторится. И будет он пострашнее, чем после революции. Тогда блокадная смерть унесет более миллиона жителей).
Горожан мучил вопрос: как выжить? Минимум необходимой еды требовал отказа от привычной одежды. Женские наряды с корсетами и кружевами ушли в прошлое. Их заменяли юбки и жакеты из грубой ткани, даже из портьер. Елена за бесценок продала столовое серебро, мейсенский фарфор, нарядные платья, картины. Но с брюссельским кружевным жабо - подарком покойного мужа - расстаться не смогла. Вырученных денег хватило на несколько дней питания. Вскоре наступила очередь персидского ковра и меховой ротонды, обмененных на хлеб и пшено. Продавец из нее оказался никудышным, а потому дорогие вещи сбывались за гроши там и тут шнырявшим спекулянтам.
К вещественным утратам добавились неудобства в виде отсутствия электричества, часто неработающего телефона, перебоев с водой. В квартирах перестали появляться молочницы с бидонами. Набирали силу дизентерия, тиф и превратившаяся в эпидемию свирепая испанка. Болезни вызвали погоню за исчезнувшими лекарствами. Господствовали вши. Городской бандитизм стал рядовым явлением. В воздухе висел страх грабежа.
Такой была столичная повседневность на исходе второго десятилетия XX века, причем условия жизни с каждым днем становились тягостнее.
Художества новой власти с их устрашающими фактами Елена Генриховна именовала дикостью, напоминающую французскую революцию во главе с Робеспьером. Считая, что ненависть толпы - опасный признак, она подкрепляла свое мнение пушкинской фразой: Не приведи Господь увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный.
Надю заинтересовал упомянутый хозяйкой Робеспьер, о котором слышала впервые. Тогда же ей открылось значение таких неведомых слов, как гильотина и эшафот. Из книг она знала, что во Франции некогда была революция, но плохо себе представляла, какое отношение она имеет к Питеру.
(Никто не ведал, что страну под названием Советский Союз ждут трагические события, не сравнимые с жертвами во Франции. Придет время, когда Анна Ахматова - свидетельница века и его жертва - скажет:
Что войны, что чума? - конец им виден скорый,
Их приговор почти произнесен.
Но кто нас защитит от ужаса, который
Был бегом времени когда-то наречен?)
Судя по уличным сценам, бунт происходил рядом. Не случайно, спасаясь от него, из Петрограда разными способами уезжали писатели, художники, ученые. Люди бежали на Кавказ, в Крым, на Украину, за пределы России. Берлин становился мачехой русских городов. Как и Париж, он постепенно превращался в центр русской эмиграции. Потенциальные эмигранты знали, что за пределами родины не медом помазано, но не исключали для себя такую возможность. Отправляясь туда, надеялись вернуться в Россию после крушения новоявленной Советской власти.
Одновременно возникали сложности с отъездом. Уезжали разными путями, включая нелегальные. Даже за место в корабельном трюме нужно было немало заплатить.
(Ностальгия покинувших Россию эмигрантов получит отражение в многочисленных свидетельствах. Большинство из них сохранит тоску по родине, а значительная часть возвратившихся сгинет в сталинских лагерях).
5. Л И Ч Н А Я Ж И З Н Ь
На фоне питерской неразберихи и житейских неудобств Адам сделал Наде предложение руки и сердца. Оно прозвучало столь неожиданно, что в первый момент она растерялась - не поняла, о чем идет речь. Он шутит или говорит серьезно? Такого поворота в их дружеских отношениях не ожидала.
Адам не был ей противен, скорее, казался привлекательным. К тому же, она к нему привыкла, была признательна за интересные беседы и прогулки. Однако будничное предложение руки и сердца ее озадачило, так как не вязалось ни с ухаживаниями, ни со свадьбой, ни с представлениями о супружеской жизни. Ее душа рвалась к счастью, ждала чего-то удивительного. Поселившиеся в девичьей голове мечты - этакий романтический флер - подчинялись бессознательному ожиданию чуда. А потому Надя мысленно задавала себе вопросы: Где ухаживания? Где сентиментальный роман? Но произошло иначе - Адам позвал ее замуж как-то буднично во время прогулки в Александровском саду.
В тот день Надя оставила его предложение без ответа. Однако через несколько дней он вернулся к этой теме, после чего она серьезно задумалась о его предложении, а потому риторические вопросы к самой себе продолжались: А если это судьба? Если у нас с Адамом счастливое будущее? Если я ему откажу, встретится ли на моем пути такой хороший человек? Или следует подождать с ответом, а заодно и с замужеством, то есть оставить все так, как есть? Ею руководили привязанность и благодарность по отношению к первому мужчине, который обратил на нее внимание.
Ей требовалось с кем-то посоветоваться. Родственников - кроме матери и крестной - у нее не было. Незамужняя крестная находилась в своей рязанской деревне. Мать никогда не делилась с ней своей личной жизнью, включая душевные привязанности. О своем отце Надя ничего не знала, не ведала о дедушках и бабушках, и вообще не имела представления о своей родословной и семейных традициях. Кроме того, здоровье мамы внушало ей опасение; предполагаемое замужество дочери могло ее расстроить. Да и Адама мать видела всего пару раз, выходит, не успела его узнать. Словом, Елена Генриховна оказалась единственным человеком, которому девушка могла довериться. Ее ответ был кратким: Эта тема для двоих. Решение за вами. Будущее, как известно, непредсказуемо…
Через некоторое время Надя дала свое согласие.
Они венчались в Спасо-Преображенском соборе, который с ранних лет был ей знаком. Здесь девятнадцать лет назад она была крещена батюшкой Викентием, позднее с крестной ходила ко всенощной, на Пасху светила куличи и яйца.
Свадьба прошла тихо и незаметно. Пушкинская фраза Какие розы нам заготовил Гименей обошла молодоженов стороной. Мама и крестная утирали слезы радости. Посаженными отцом и матерью были Роман Шолпо - гимназический приятель Адама и Варвара - подруга Нади. Глядя на свое обручальное кольцо, молоденькая жена думала о том, что ей предстоит его носить до конца дней.
(Под венцом будущее представляется молодым в светлых тонах. У Судьбы же на этот счет заготовлены не только яркие, но и темные краски).
Они поселились на Гороховой. Парадная дверь была заколочена, пользовались черным ходом. Из-за лопнувшего водопровода вода в квартиру не поступала, ее носили со двора. Кафельные печи забыли о своем предназначении. Жилье досталась им по случаю вместе с мебелью и кухаркой, но без дров. Поскольку комнаты промерзали до льдинок в графине, молодожены обосновались в небольшом кабинете бывшего хозяина, еле-еле нагреваемом дымящейся буржуйкой с закопченной раскаленной трубой.
Кухарка именовала Надю барыней; от столь непривычного обращения та вздрагивала. Эта кривобокая особа обладала внушительным животом, опоясанным засаленным передником, низким голосом и следами подпития на лице. По утрам она возникала на пороге и, наподобие кухарки Елены Генриховны, докладывала: Хлеба нет, кофею нет, керосин вышел, надо итить… Последнее означало требование денег для поиска съестного. Уходя, она приговаривала: Как потопаешь, так и полопаешь. Обедов и ужинов Надя не заказывала в силу их несостоятельности. В лучшем случае, довольствовалась жидким гороховым супом.
Однажды кухарка отправилась искать пекарню, где можно было получить хлебную восьмушку на душу, да так и не вернулась. Вместе с ней бесследно исчезли выданная сумма, хозяйская шляпа, жалкие остатки еды и кое-что по мелочи. Теперь в кухне и на обеденном столе образовалась торричеллиева пустота.
Надя сожалела только о пропавшей шляпе, напоминавшей ей давний эпизод на Литейном - бегущего мальчика в матроске и нарядную светловолосую даму. После свадьбы они с Адамом долго выбирали похожую в Гостином дворе. Из пропавшего ей была дорога лишь шляпа.
Роль жены давалась ей непросто. После закрытия мастерской Надя оказалась без дела. За годы пребывания там она научилась хорошо шить - ловко справлялась с тканью и ножницами, придумывала фасоны, подружилась со швейной машинкой. Работа ей нравилась, она вкладывала в нее свою фантазию. Не случайно ей доверяли придирчивых заказчиц. Но в условиях питерской нищеты и разрухи не было спроса на мастериц. Прежние модницы не обновляли гардероб, а, напротив, продавали свои наряды. К тому же, кругом хватало безработных.
Непривычное безделье Надю тяготило, к чему приложить руки, она не знала. Даже к чтению - любимому занятию - порой меньше тянуло. К сожалению, она лишилась единственной подруги Вари, которая устроилась няней в семью, отбыла с ней Одессу, откуда сообщила новость: хозяева отправляются в Варшаву, куда берут и ее. В ответном письме Надя просила ее непременно писать, но та замолчала. На этом их связь оборвалась.
( У Надежды еще появятся закадычные подруги, но Варя, с которой не суждено будет встретиться и о чьей судьбе так и не узнает, навсегда сохранится в памяти).
Теперь она часто посещала мать и Елену Генриховну. Адам навещал тетушку все реже. Он постоянно заседал в каких-то комитетах, был занят во вновь создаваемых культурных центрах - в реквизированном большевиками особняке купцов Елисеевых на Мойке, где расположился Дом искусств, в организованном Максимом Горьким издательстве “Всемирная литература”, в Институте Живого слова на Знаменской. Он стал членом творческих групп, в том числе литературного объединения Наркомпроса. В разного рода студиях то и дело устраивались лекции и поэтические вечера, читались стихи, велись дискуссии. Участники подобных встреч искали новые формы самовыражения, а Петроград стал центром таких поисков.
У Адам Вебера появилась возможность расширять свои знакомства в литературной среде. Он живо откликался на появление выразителей новаторства. В его устных рассказах то и дело звучали фамилии Гумилева, Маяковского, Блока, Луначарского… Речь шла и о неведомых Наде имажинистах, акмеистах и эгофутуристах во главе с Игорем Северянином. Как человек рефлексирующий Адам верил в идеи революции, искал в них пути развития культуры, а потому с интересом относился ко всему новому, включая пролетарскую литературу. На этот счет у него были личные, далеко идущие планы...
Когда в редкие часы они вместе собирались в гостиной на Литейном, речь шла о пролетарской культуре, причем мнения тетушки и племянника различались. Адам считал, что революция - толчок к развитию культуры, а потому за ней будущее. Он говорил о духовных ценностях литераторов, примкнувших к большевикам, обращал внимание на их романтический настрой и использование революционной терминологии. В этом отношении он шел на поводу у части российского общества, приветствующей грядущие перемены. Слушая племянника, тетушка уточняла: У большевиков кровавые ценности. Со своей стороны, Адам увлеченно рассказывал о пролетарских поэтах, с пафосом читал революционные строфы футуриста Василия Каменского:
Какое раздолье сердцу нечаянно
Чудесные встретить напоры,
Революцию славьте раскатно, отчаянно -
Пускай удивляются горы.
В спорах Адам горячо доказывал свое мнение. Поэма Александра Блока “Двенадцать”, как он считал, - шаг вперед в деле революции, а Валерий Брюсов - истинный пролетарский поэт. Елена Генриховна, напротив, относилась к Брюсову неприязненно, причисляла его к “купленным большевиками”, да и прежние его стихи считала надуманными и холодными. В них его героини похожи друг на друга. Кроме того, она сетовала на то, что Блок после “Двенадцати” сломался, тем самым оказался на краю обрыва.
Хотя Адам казался Наде умным и образованным, она склонна была присоединиться к мнению тетушки. Но от споров воздерживалась, сидела тихой мышкой и помалкивала. В литературных направлениях ей трудно было разобраться, например, чужеродное слово декаданс убедило ее в собственном невежестве. Словом, на роль критика не претендовала - не бралась осуждать чужое мнение и высказывать свое. Но услышанное старалась понять и запомнить.
(С “обрывом” Блока Елена Вебер не ошиблась. Сложные отношения поэта с новой властью, активисты которой в 1917 году сожгли его библиотеку, не пройдут для него даром. Да и многие из недавних друзей от него отвернутся. Вслед за нашумевшей поэмой начнется умирание Блока - сначала творческое, а вскоре физическое).
С каждым днем мама слабела. Она лежала в темной комнате и молча смотрела в потолок. Надя подбирала щепки от разобранных деревянных домов и заборов, топила ими буржуйку, в которой готовила еду для матери. Но та почти ничего не ела.
Адам где-то достал мед и, как говорили, человеческий чай. Ближе к Рождеству появилась крестная с парой копченых кур и лукошком яиц. Сидя возле постели больной, она ругала поезда, которые больше стоят, чем двигаются, отсутствие корма для скотины и уцелевших на войне мужиков, подавшихся из деревни в Питер. В редкие минуты Надя посещала Елену Генриховну. Ей тоже нужна была помощь, так как ее кухарка нашла более хлебное место.
В Сочельник больной стало хуже. Адам пригласил врача, который неутешительно развел руками. Крестная привела священника. Мать успела причаститься. Последние ее слова были обращены к Наде: Прости меня, доченька, за безотцовщину. Не слушай людей - ты не цыганка, а греческих кровей. Хороший человек твой отец, образованный, да натурой слабый. Оттого и пустился в бега. На ихнем языке звался он Иоанн, а по нашему Иван.
(За темные волосы, брови и глаза Надю не раз назовут цыганкой. Она же всегда будет помнить о своем греческом происхождении. Какая есть, такая есть).
В девятнадцать лет к смерти она не была готова. Ее необратимость вызывала в юной душе страх и протест. Когда по столичным улицам двигалась траурная процессия с упряжкой лошадей с попонами на спинах, воспринимала похоронное шествие, как нечто отдаленное, не имеющее к ней отношения. К кончине матери на ее глазах Надя отнеслась со свойственным возрасту неприятием. Пугающая тайна смерти неотступно ее преследовала.
Последующие дни проходили в оцепенении, их она почти не запомнила. Что-то совершалось рядом, но без ее участия. На голоса и обращения к ней не реагировала, вопросов не задавала. Прежде веселая, отзывчивая, любопытная, она перестала воспринимать окружающий мир, ее обуяло безразличие - не хотелось думать, говорить, слушать и двигаться. У нее пропал интерес к происходящему рядом. Жизнь для нее остановилась. Едва ли она понимала саму себя. К тому же, лишилась аппетита и худела на глазах.
В эти дни Адам выполнял роль отца, которого Надя не знала, или брата, которого у нее не было. Он безуспешно пытался освободить ее от кокона замкнутости, вытащить из состояния апатии, но она не поддавалась уговорам.
Посредством Максима Горького, жившего на Кронверкском, где Адаму случалось бывать, он получил на складе миниатюрную головку сыра и кусок мерзлой говядины. Авторитетом писателя пользовались многие. Его подпись производила магическое впечатление на служителей департаментов пищевых продуктов и вещевых складов Наркомпрода. Таким правом он пользовался в качестве председателя Комиссии по улучшению жизни ученых. Впрочем, в широкий круг опекаемых Горьким входили не только люди, причастные к науке.
Из полученных по его записке продуктов Адам варил Наде бульон, кормил ее, как ребенка, а она отворачивалась. Он с трудом выводил ее на прогулку, но она возвращалась домой на Гороховую. Даже книгу редко брала в руки. Ни к чему не привела и попытка Адама расшевелить ее лирическими строками Игоря Северянина, которые прежде ей нравились.
Душа поет и рвется в поле,
Я всех чужих зову на «ты»...
Какой простой! Какая воля!
Какие песни и цветы!
Если прежде поэтическое слово ее завораживало, то теперь, увы, ее душа не пела и никуда не рвалась. Ей не хотелось покидать квартиру даже ради полевых цветов.
Дни шли, а ей не становилось лучше. Осмотревший ее доктор нашел нервное истощение и, как следствие, малокровие и упадок сил. По его мнению, ей необходима перемена места со свежим воздухом и хорошим питанием. Кроме того, он посоветовал не медлить, не доводить до чахотки.
Однако в условиях питерской разрухи докторские рекомендации выглядели нереально. Адам и тетушка растерялись. Не отправлять же слабую Наденькув деревню к крестной, у которой разваливается хозяйство и где надо батрачить на земле и в хлеву.
Поразмыслив, Елена вспомнила о своей гимназической подруге, как и она вдове, последние лет двадцать живущей в Крыму. Когда-то, еще до революции, она гостила у нее в небольшом имении, расположенном поодаль от городской суеты, и хорошо помнила это дивное место. Хотя теперь подруги общались не столь часто, у них сохранились добрые отношения. Горный воздух, море, солнце, фрукты в компании с интеллигентной дамой - вот, что сейчас требовалось Надюше для восстановления здоровья.
Аргументы тетушки выглядели логично. Однако на первых порах ее крымскую идею Адам не без основания отмел.
Слухи о происходящем в Крыму передавались по цепочке. С юга поступали тревожные вести: сменяли друг друга “белые”, “красные” и непонятные “зеленые”. Назывались имена Врангеля, Фрунзе и белого генерала Слащева - создателя Крымского корпуса. Там, как и в Петрограде, без суда расстреливали “контру” - на поверку невинных людей.
Адам приводил веские доводы относительно нестабильности Крыма, прежде всего, из-за неоднократной смены власти. Кроме того, дорога непредсказуема - поезда ходят со сбоями и кружным путем, простаивают на остановках, старые вагоны двигаются по вспученным шпалам и часто случаются аварии, толпы народа разносят тиф и инфлюэнцию. Да и исполнительность почты не на высоте. По его мнению, рискованно отправлять Надю одну так далеко. Трудно сказать, как долго она пробудет в Крыму и сможет ли он там побывать. К тому же, гимназическую подругу тетушки не знает.
Вместе с тем, тетушка и племянник понимали: в Петрограде на вобле и картофельной шелухе ослабленная Надя не поправится.
Как ни странно, слово “Крым” ее заинтересовало. Когда в гостиной Елены Генриховны звучала эта тема, Надя оживлялась - задавала вопросы, даже выразила желание узнать о нем как можно больше из книг и альбомов. К тому же, тетушка охотно делилась эпизодами гимназической дружбы с нынешней крымчанкой и посещением ее имения в 1910 году. И не уставала твердить: А в Крыму сейчас солнце, виноград, белый хлеб... На фоне питерского голода образы крымских фруктов и сытного хлеба выглядели соблазнительно.
Наблюдая оживление Нади, Елена приняла самостоятельное решение написать подруге в Крым. Быстрого ответа она не ждала, так как почта работала со сбоями. Тем не менее, ответ пришел и был развернутым.
Подруга сообщала, что теперь живет одна, ибо ее дети разъехались. В результате новых порядков в Крыму, вводимых то одной, то другой властью, имение ей уже не принадлежит. Впрочем, это не затронуло ее пребывания на старом месте. Поскольку ее здоровье за последнее время ухудшилось, она не возражает против компаньонки и помощницы, которую не станет загружать работой. Если упомянутая Еленой молодая особа согласна на такие условия, она готова ее принять, обеспечив жильем и питанием.
Письмо крымчанки сыграло свою роль: Адам сдался, Елена радовались такому повороту событий. Самое главное, что решение ехать оказалось лучшим лекарством для Нади. До сих пор она постоянно находилась в Петербурге, иной жизни не знала. Лишь в детстве пару раз крестная брала ее в свою рязанскую деревню. Теперь сможет увидеть юг с морем и горами, пышной растительностью, фруктами. Рисуя такую картину, она торопила события...
Сборы заняли минимум времени. Адам вновь поклонился Горькому, в результате получил из закромов Наркомпрода настоящий белый хлеб и немного сахара - специально для Нади. В лавках и на базаре торговали мокрым хлебом и сахаром неопределенного цвета и вкуса. Не случайно горожане прибегали к аптечному сахарину, но и его становилось трудно выискать.
В день отъезда она сняла с пальца обручальное кольцо и - для надежности - зашила его в подкладку дорожного жакета. Тогда же возникли неожиданные обстоятельства. Поезд отправлялся вечером, а утром Адам почувствовал себя неважно - болела голова, одолевала слабость. Хотя Надя уговаривала его отлежаться дома, он поехал в издательство, где требовалось его присутствие. Они договорились встретиться на Николаевском вокзале.
Напутствие Елены Генриховны носило характер охранной грамоты: Прямых дорог не существует. Жизнь преподносит неожиданности. Надюша, ведите себя разумно и осмотрительно. Вы ведь романтически настроенная книжная девочка, а потому жизнь воспринимаете глазами читателя.
Отправляясь к поезду, Надя оставила ключи от квартиры на Гороховой дворнику Федору.
Добавить комментарий