Добрый человек из Милана

(Окончание, начало)

Юлия Добровольская с Ниной Берберовой. Милан, 1989. (Из архива Добровольской)

      — Как вы осваивали другие языки?

      — Основательно — только немецкий, три года с Проппом. Остальные, по мере надобности, — сама. Во время войны я работала в Москве, в ТАССе, референтом Справочной редакции. Мне полагалось обрабатывать печать на английском, французском, испанском и итальянском языках. Английского я нахваталась от мамы — вузовского преподавателя (как она уговаривала меня: давай, позанимаемся! — но я все откладывала, о чем всю жизнь жалею). Французский послушала с месяц в Париже, по пути из Испании домой, — в ожидании, когда в Гавр придет за нами теплоход «Россия», и пристрастилась читать по-французски. Про испанский я уже рассказала, а с итальянским получилась целая история. В 1946 году в Московском Ин'язе им. Мориса Тореза ввели итальянский язык, а преподавателей не было, точнее, не хватало. Заведующая итальянским отделением Софья Владимировна Герье предложила мне вести первый курс. — Но я же не знаю грамматики! — отбивалась я, а сама думаю: бедная С.В.с кружевным жабо по моде девятнадцатого века, дочь министра просвещения — основателя Высших женских курсов, возившего ее на лето в Нерви, под Геную, — как мне объяснить ей, что меня, с моим тюремным прошлым, отдел кадров не пропустит! Но она настаивала: вот тебе грамматика Мильерини, сегодня выучишь — завтра преподашь! Ввиду крайней нужды, отдел кадров четыре года меня терпел. Любопытно, что все до единой студентки того первого курса, подопытные кролики, на которых я училась, стали преподавателями итальянского языка.

      — Рассказывая об Испании, вы всегда упоминаете некоего Кампесино. Между тем, его имя в России не известно даже специалистам по Гражданской войне в Испании. Расскажите, пожалуйста, о нем подробнее.

      — Высокое испанское начальство просило моего шефа П.П.Векова обучить испанского Чапаева — Кампесино стратегии и тактике. В условиях теперь уже регулярной армии его партизанская неуправляемость была не только неуместна, но опасна, и за многократное нарушение субординации Кампесино, с десятком своих «ребят», сидел под домашним арестом на «финке» — ферме под Барселоной. Эти поездки были Векову явно в тягость. На первом же занятии наш рубака оседлал стул со словами: «Лучше послушайте, как я со своими ребятами разгромил целый полк!» Испанцы по природе — великие говоруны, но этот… Пусть привирает, но как талантливо! На обратном пути в бьюике царило тягостное молчание: комбрига, среди прочего, раздражал мой телячий восторг. Поездки прекратились сами собой: франкистские войска подходили к Барселоне.

      Валентин Гонсалес, по прозвищу Кампесино (Крестьянин), вместе с Листером, Модесто и другими командирами, был переправлен в Москву и стал слушателем Академии им. Фрунзе. Но на экзамене сорвался — выразил недоумение по поводу пакта Молотова с Риббентропом. Последовал арест и на многие годы — тюрьмы, лагеря; выжил благодаря недюжинной физической силе. Дважды бежал, оба раза — в Тегеран. Первая попытка не удалась: англичане приняли его за агента КГБ и выдали советским властям. Вторая — чистый рокамболь! — выгорела. В 1948 году ашхабадский лагерь, где он сидел, во время землетрясения развалился. На сей раз в Тегеране были американцы, они ему поверили, и он, через Турцию, добрался до Франции. Там товарищи — коммунисты не поверили ни одному слову этого «клеветника на советский строй», и до самой смерти Франко (1975) Кампесино перебивался каменщиком в Метце. Когда его сыну в Мадриде попалась на глаза газета со статьей о проживающем в Метце Кампесино, они, всей семьей, решили: самозванец (о том, что его жена Хуана и их трое детей живы, Кампесино не знал; на Лубянке его уверили, что Франко их расстрелял). Все-таки дочь поехала удостовериться, нет ли у самозванца родинки, описанной мамой. Родинка оказалась на месте, и семья воссоединилась.

      Я больше не видела Кампесино, а могла бы: я на свободе, в Италии, с ноября 1982 года, а он умер в октябре 1983, в 78 лет. Мы бы нашли общий язык. Позиции определились. Я уже отлично понимала, что значили в Каталонии разрушенные церкви, перебитые священники, расправы коммунистов со своими же, но не коммунистами: это Сталин, за семь лет до Венгрии, готовил первую «страну народной демократии». А Валентин Гонсалес (Кампесино) в своей автобиографии, записанной Морисом Падью (Albin Michel, Paris, 1978), говорит, что фашисты и коммунисты — одного поля ягода.

      Я собралась в Испанию только через несколько лет: не до того было. В целях замирения там на все, что касалось Гражданской войны, было наложено строжайшее табу. Наверное, так и надо было. Но я вернулась из Барселоны с тяжелым сердцем.

      — Вспоминается вам ховринский лагерь под Москвой, в котором вы очутились по возвращении из Испании? Верно ли, что ваш будущий муж, генерал Добровольский, приехал за вами и увез из лагеря?

      — Ховрино рада бы забыть, да не могу. Хотя бы физически: опущение желудка — это с тех пор, после того как мы с Ниной Ермаковой, ныне супругой академика В.Гинзбурга, таскали носилки с раствором, килограммов в пятьдесят весом, на строительстве лагерной бани. Психологически же лагерь, даже такой «вегетарианский», как мой, где меня не били, не пытали …нанес пожизненный ущерб… До Ховрина были Лубянка, Лефортово, Бутырка, есть что вспомнить. Для полноты картины поясню: арестовали меня по обвинению в измене родине (грозили расстрел или 15 лет), а осудили на 3 года лагерей за то, что «находилась в условиях, в которых могла совершить преступление», то есть за границей. Была такая гениальная статья в советском уголовном кодексе.

      Что касается моего освобождения — вот факты. Меня арестовали 8 сентября 1944 года в разгар нашего с Сашей Добровольским романа. Он кинулся звонить Берии, но тот его отбрил: «Раз взяли — значит за дело». Саша приехал в Ховринский лагерь предлагать мне, зечке, руку и сердце, и я честно, но безуспешно пыталась его отговорить … В 1945 году я попала под амнистию, объявленную в связи с окончанием войны. Стоял конец августа. Сцену «увоза» — как я вышла из лагерной проходной, как мы с Сашей обнялись и сели в сверкавший на солнце черный ЗИМ, — сквозь щели забора наблюдали бабоньки, которым было еще трубить и трубить. Нина, освободившаяся месяц спустя, рассказывала, что многие плакали.

      — Генерал Александр Добровольский, о котором Лев Разгон сказал, что он достоин памятника, ныне никому не известен.

      — Да, Саша Добровольский был своего рода уникумом для того подлого времени. Александр Евгеньевич Добровольский (Одесса, 1905 — Москва, 1970) — инженер-оптик, руководил в министерстве вооружения оптической промышленностью. Генеральские погоны он получил одновременно с правительственным заданием — вывезти из Германии всемирно известный завод Цейса. С заданием он великолепно справился, но, женившись на мне, бывшей зечке, к тому же еврейке, он, естественно, погубил блестяще начавшуюся «советскую» карьеру. Талантливый крупномасштабный организатор прозябал на посту директора небольшого московского заводика. Мы с ним прожили 16 лет. Благородный, красивый человек. А совместная жизнь — ад: он надолго погружался в мрачное молчание, терзал меня дикой необъяснимой ревностью… И я его бросила — из чувства самосохранения, против совести. Так, с грехом на душе, и прожила жизнь, слишком поздно поняв, что не в тяжелом характере было дело, что его надо было лечить. Он не хотел детей, — значит, знал о своей болезни; и больше не женился.

      — Вы первая открыли Берберову читающей итальянской публике. «Курсив мой» был напечатан в Италии в 1989 году, раньше, чем в России. Берберова считалась малоизвестной эмигрантской писательницей, живущей где-то в Америке.

      — «Курсив мой» я читала в России в «тамиздате» и была потрясена этой книгой. Приехав в 1982 году в Америку, я попросила своих друзей разыскать Берберову, если она жива. В результате мы встретились с Ниной Николаевной и проговорили с 10 утра до поздней ночи, я пересказывала отдельные поразившие меня места «Курсива», что вызвало слезы у этой якобы «железной женщины». Ей не верилось, что ее книга могла дойти до России…

      — Вы были дружны с Лилей Брик в последние годы ее жизни.

Юлия Добровольская и Лев Разгон. Милан. (Из архива Добровольской)

      — Лиля Юрьевна до конца жизни оставалась личностью и Женщиной, пронзительно умной и обаятельной. Скольким людям она помогла, сколько талантов поддержала! Надо было послушать Шкловского, как он на Лилиных похоронах напомнил про ее добрые дела!

      Незадолго до самоубийиства Лиля спросила меня, чем объяснить невероятную привязанность к ней Ива Сен Лорана, его частые, нескончаемые звонки в Переделкино. Ответ напрашивался сам собой: «С вами интересно, Лиля Юрьевна!"

      — Лев Разгон был вашим близким другом, частым гостем вашей миланской квартиры…

      — Лишь в восемьдесят лет, спасибо Горбачеву, писатель Лев Разгон стал выездным. С тех пор он ежегодно в течение одиннадцати лет месяцами гостил у меня в Милане, сначала с женой Рикой, а после ее смерти — один. «Перед закатом солнца» ближе и роднее человека, чем Лев, у меня (и, думаю, чем я — у него) не было. Мне кажется, это продлило ему жизнь.

      После выхода двух его последних книг «Непридуманное» — о 17 годах, проведенных в сталинских лагерях, и «Позавчера и сегодня» — книге о детстве, он приобрел всероссийскую славу, его жадно читали и переводили во многих странах. В Италии же мне долго, 10 лет, не удавалось его напечатать. Джулио Эйнауди отверг «Непридуманное» со словами: «Хватит поносить Советский Союз!»

      У меня много Левиных писем. Я их еще не разобрала, еще больно…

май-июнь 2003