25 марта 2017 года в Бостонском университете прошел вечер, посвященный памяти правозащитника генерала Петра Григоренко. Предлагаем читателю очерк о жене Петра Григорьевича, написанный его другом и соратником, автором ЧАЙКИ, Игорем Рейфом.
Так случилось, что впервые придя в его дом, чтобы показать ему свою предназначенную для распространения рукопись, я почти сразу оказался от него отрезанным в результате его ареста, и долгие годы общался только с его женой Зинаидой Михайловной и их младшим сыном Андреем. Так что прежде, чем снова увидеться с генералом Григоренко пять лет спустя, я уже довольно много знал о нём от его домашних, да ещё благодаря нашей с ним переписке. Причём многое я постигал через его дом, в котором ощущалось незримое его присутствие.
Немало довелось мне повидать диссидентских домов, но этот был особенный, и душой его, конечно, была генеральша, как не без иронии называла она себя. (Подозреваю, что такой же душой дома, была она и во времена их семейной устроенности, при высокопоставленном и преуспевающем муже.)
Впрочем, иногда она позволяла себе и пожаловаться. Мол, многие думают, что генеральша значит беззаботная, безбедная жизнь, а ведь все послевоенные годы я головы не поднимала от ведра с картошкой, которую надо было начистить на пятерых мужиков – Петра Григорьевича и четверых его сыновей, общим из которых был только Андрей, да ещё на Алика (психически больного сына Зинаиды Михайловны от первого брака) и её стариков-родителей. А ведь какое-то время в той же квартире с ними вместе жила ещё и первая жена Петра Григорьевича Мария, которую они привезли в Москву для онкологического лечения, поскольку в её родном Донецке (тогда Сталино) таких специалистов просто не было.
И Зинаида Михайловна преданно ухаживала за ней два её последних года. Как пишет в своих воспоминаниях Андрей, «мои родители были действительно «странные люди» с точки зрения «правильных» советских людей». В общем, не трудно представить, что выпало на долю Зинаиды Михайловны, влившейся в это большую, чисто мужскую семью.
Но прошло время, старшие сыновья Петра Григорьевича оперились, вылетели из гнезда, пошли по военной стезе отца, обзавелись семьями. Окончил школу и Андрей. В квартире они остались вчетвером с Аликом. Казалось бы, можно было, наконец, вздохнуть с облегчением, пожить для себя. Но тут судьба делает новый крутой вираж, и мечтаемое благополучие в одночасье разлетается вдребезги. Я имею в виду «несанкционированное» выступление Петра Григорьевича на партийной конференции Ленинского района Москвы и последовавшую за ним ссылку в Дальневосточный военный округ, а затем и распространение листовок у заводских проходных в Москве, окончившееся арестом.
Едва ли он делился с женой, когда задумывал эту свою крамольную речь, и, тем более, вступая на путь подпольной борьбы с режимом. После таких катаклизмов семейная жизнь нередко дает трещину, но в случае с Григоренко этого не случилось. Думаю, тому было две причины. Во-первых, их общая фронтовая судьба, а во-вторых, тюремный опыт Зинаиды Михайловны, которого не было на тот момент у Петра Григорьевича, когда она, после ареста и расстрела первого мужа, провела год в Бутырской тюрьме.
Да, может, ещё и то, что Пётр Григорьевич принял как родного её больного от рождения старшего сына, разделил с ней этот её крест, что тоже, к слову сказать, бывает не часто.
Диссидентами, как и солдатами, не рождаются, и, конечно, Зинаида Михайловна не готовила себя к этой судьбе, но она приняла её безоговорочно.
А с другой стороны, нельзя сбрасывать со счетов и того подспудного влияния, которое она оказывала на Петра Григорьевича, быть может и незаметного, но достаточно глубокого. Вообще они хорошо дополняли друг друга. Он – по природе своей прямой, открытый, доходящий порой до наивности (не зря же многие видели в нём большого ребенка и даже сравнивали с Дон Кихотом). Она – более тонкая, гибкая, дипломатичная.
Достаточно вспомнить хотя бы, с какой изобретательностью переиграла она гебистов, вызволив мужа из его первой психушки, когда вскоре после падения Хрущева стала намекать по телефону (в расчёте на прослушку) на особые отношения генерала Григоренко с только что избранным генсеком Брежневым, с которым в годы войны они служил в одной 18 армии. Но и он, в свою очередь, постоянно сверялся с её оценками, пусть даже и не высказанными, но которые он как бы держал в уме, служившими для него нравственным камертоном.
В своих воспоминаниях Микола Руденко рассказывает о том, как однажды, в беседе с гостившими у него Петром Григорьевичем и Зинаидой Михайловной, он затронул болезненную тему векового угнетения Украины, обронив, между прочим, фразу: «Русскому народу придется многое сделать, чтобы забылись эти черные страницы нашей истории». «Боже, как оскорбили эти слова Зинаиду Михайловну!
Мои гости не спали целую ночь, до самого утра. Зинаида Михайловна вышла на кухню с заплаканными глазами.
Пётр Григорьевич вызвал меня в коридор, а затем в лес, за гаражи. «Я едва уговорил Зинаиду остаться. Она требовала, чтобы мы немедленно вернулись в Москву. Ты её очень оскорбил». «Это же Ленин оставил учение о нациях притесняемых и нациях угнетателях. Наверное же, не Украина угнетала Россию, а наоборот», – пробовал я оправдаться. «Ленин, Ленин, – мрачно передразнил меня Григоренко. – Кто сегодня считается с Лениным?
Он много чего наболтал. Временами такого, что хоть стой, хоть падай». «Выходит, мы, демократы, в национальном вопросе стоим ниже его?» Григоренко заметно стушевался: «Жена, Микола. Жена!..»
Да, это был аргумент, против которого нельзя выставить никаких возражений. Я всё же нашел слова, которые успокоили Зинаиду Михайловну». В конце концов, продолжает Руденко, уже будучи в США, Зинаида Михайловна, сумела найти политическую формулу, которая устраивала и её саму, и её придирчивых слушателей из числа украинской диаспоры: «Я провозглашаю тост за самостоятельную Украину и самостоятельную Россию». Так она выступала на всех торжествах и, как стало теперь ясно, оказалась в этом смысле пророком.
Как я уже сказал, Зинаида Михайловна не толкала своего мужа на диссидентскую тропу и, если б зависело от неё, то, возможно бы, его и удержала. Но когда рубикон был перейдён, она без колебаний встала рядом с мужем. Не каждому выпадает такая удача – найти в жене не только верную подругу, но и соратника по общему делу, обрести в её лице свой надёжный тыл. И кто знает, состоялся бы Пётр Григорьевич как одна из знаковых фигур правозащитного движения, если б не Зинаида Михайловна.
И здесь невольно приходит на память другая знаменитая пара – Михаил Сергеевич и Раиса Максимовна Горбачева, личностное влияние которой на своего «звёздного» мужа было хоть и не видно постороннему глазу, но всё же угадывалось с достаточной долей уверенности.
И едва ли поднялся бы партийный функционер, каких было сотни, до уровня реформатора мирового масштаба (хотя логика реформ увлекла его гораздо дальше, чем он того желал), не будь рядом с ним его умной и обаятельной спутницы, чьё интеллектуальное превосходство, проявившееся ещё в самом начале их пути, он, по-видимому, сознавал и в дальнейшем.
Что ни говори, а не было ещё у советских лидеров таких жен (за исключением, разве, Надежды Аллилуевой, но ей достался муж совсем другого разлива), и гуманистическая составляющая горбачевских реформ, думаю, прежде всего, от неё.
Но за эту свою избранность нередко приходится платить, и порою весьма дорогой ценой. С Раисой Максимовной это случилось в Форосе. О том, как тяжело пережила она их трехдневное пленение, говорилось уже не раз. В конечном счете, оно подорвало её здоровье и укоротило отпущенный ей век. Для Зинаиды Михайловны подобным ударом стало лишение её мужа советского гражданства в момент их нахождения в США, куда они приехали по приглашению сына. И хотя этот коварный указ касался одного Петра Григорьевича, но вслед за ним была беззаконно реквизирована квартира, в которой она жила ещё до войны со своим первым, репрессированным мужем. И возвращаться стало некуда.
Но, вероятно, особенно остро почувствовала она эту свою оторванность от родины, когда Петра Григорьевича не стало. А тут ещё свалилась другая беда: упал Алик, сломал шейку бедра, после чего так и не восстановился.
Но как ни хорошо сознавала Зинаида Михайловна неосуществимость своей мечты о возвращении, мысленно она всё равно рвалась в Москву.
Там круг друзей, который был с ней во всё время пятилетнего заточения Петра Григорьевича в его второй психушке.
Там есть кому излить душу и у кого обрести духовную подпору, которая всегда была для неё важнее всего другого. И она изливалась в письмах. Их и сегодня нельзя читать без волнения. Вот несколько фрагментов.
Нью-Йорк, апрель 1989 г.
Дорогие Зоя и Гарик, здравствуйте!
Ругайте меня, ругайте. По телефону Зое я сказала, что послала вам письмо, но надо внести коррективы: письмо-то я написала, а потом забыла отослать. Есть у меня одно обстоятельство, которое часто отбивает мне память – это Аликины припадки. Гарик, ты же знаешь, что у него эпилепсия. Перед отъездом в Америку она почти прекратилась. А здесь иногда вспыхивает, в особенности после смерти Петра Григорьевича. Так вот и сейчас, и иногда по двое-трое суток я не сплю. Вы, конечно, скажете, почему там не лечат? Лечат. Но если у меня возраст большой (вы же знаете, что без сорока месяцев мне восемьдесят), так Алику в следующем году будет 59 лет. Врачи говорят, что он старится быстрее меня, чего я, конечно, не хочу. Милые мои, если бы вы знали, как он заполняет мне жизнь.
После женитьбы Андрея он стал моим лучшим советчиком, и, странно вам это или не странно, всё происшедшее он хорошо понимает. Но на него так много свалилось. В 1986 г. он сломал шейку бедра, и это страшно повлияло на его психику. Он почти не ходит, а просыпаясь утром, сразу спрашивает: «Когда поедем в Москву?» Это вопрос стоит, конечно, всегда и у меня. Но куда поедем? Мне многие предлагают вызов и даже жилье, но меня это не устраивает. Я хотела бы, чтобы мне вернули незаконно отнятую квартиру. Я понимаю, конечно, что мои мечты на пустом месте, но всё же я этим живу.
Всех я хорошо помню и очень люблю, и не только я. Петро помнил вас, и Алик. Гарик, твоя ворчня, что уехали и забыли, не пишут, шла от того, что ты не понимал нашего состояния. Лишить меня возможности вернуться в Союз, т.е. на Родину, была для меня и для Петра большим ударом. До последнего дня жизни Петро писал о возможности вернуться и стать перед открытым судом. В ответ – молчание. Нам многие не верят, что мы поверили, будто возврат возможен, что мы якобы скрываем настоящие чувства, а сами рады невозвращению. Повторяю слова Софьи Васильевны Калистратовой, напечатанные в «Московских новостях»: «Если бы мне было предложено: Запад или Восток, я бы выбрала Восток». И запомните все, что в итоге останки Петра должны быть в родной земле.
Дорогие мои, вы даже не представляете, как же не хватает мне общения с вами, как часто я усаживаю вас рядом с Костериными, Харнасами, Гриммами и беседую. Ведь тем для разговора накопилось так много. Гарик, ты знаешь, что такое трансформация (намёк на мою самиздатовскую рукопись «Трансформация большевизма» – И.Р.). И когда это происходит с человеком, – то это очень тяжело. Вот мне бы хотелось, глядя вам всем в глаза, сказать, что произошло внутри Петра и меня. Но это разговор долгий, но всё равно вы понимаете, как мне тоскливо, тем более, что здесь около нас из всех москвичей, кроме Вероники и Юры Штейнов, никого нет. С остальными изредка встречаемся, а некоторые, как Валерий Чалидзе, не захотели переступить даже нашего порога. Но Петро есть Петро, до самой смерти нес он себя достойно. Кстати, в сознании был до последней минуты. Ну, вы же знаете, что он пролежал парализованным последние четыре года. Трудная эта пора была для него, но нес он её мужественно. Ну, кажется, всё на сегодня. Конечно, мне бы хотелось знать, как и что у вас подробно, но это, очевидно, разговор за домашним столом. Как я хочу, чтобы он был, этот домашний стол. Почувствуйте меня около себя.
Обнимаем, целуем. Всегда ваши – Зина Михайловна и Олег.
А это из письма Костериным.
Октябрь 1992 г.
Дорогая Леночка и всё ваше семейство!
Физические силы меня оставляют, и это, очевидно, будет непреодолимым препятствием для выполнения моего желания видеть вас. Мой умник муж за неделю до смерти говорил; «Я умираю счастливым – около меня ты, а беспокоит меня мысль о твоем одиночестве». И вот он как пророк – одна я. Не могу я дать замолчать своим мыслям о происходящем в России. Как-то получается, что шестидесятники почти не оставили после себя поколения. Или я ничего не понимаю, но мне кажется, что люди разучились как-то говорить друг с другом и что ни поп, то приход. Что я? Мне только осталось в мыслях молить Бога, чтоб хоть немного улучшилась бы жизнь моего многострадального народа.
<…>Дорогая Леночка! Любовь и поддержка с твоей стороны и наших общих друзей дали мне силы пережить наши страдания и как-то выжить. Поцелуй за меня семейство Лавутов, Рейфов (Гарик, Зоя, Виталик), семейство Гримов и Харнасов, в общем, всех, кто был рядом с нами и кому мне хочется сказать: желаю всем хоть маленького счастья и покоя. Весь запас слов любви и нежности я направляю к вам. От вас очень давно нет весточек, а мне так нужно это.
Обнимаю, целую. Ваша Зинаида Михайловна, тетя Зина, мама Зина, бабушка Зина.
… Когда в июне 1991 года в Москве бурлили страсти вокруг выборов первого президента России, из Нью-Йорка позвонила Зинаида Михайловна, пристально следившая за всем, что происходит в её родном отечестве. К тому моменту Петра Григорьевича уже четыре года как не было в живых. Но на вопрос, кого бы ей хотелось видеть президентом Российской Федерации, она прокричала в трубку: «Только моего Петро». Мы с женой переглянулись: блажит, мол, старуха. Но спустя немного не сговариваясь подумали: а почему бы и нет? Ведь это и в самом деле был его уровень, а лучшей кандидатуры, пожалуй, трудно и придумать. Однако по зрелом размышлении всё же пришли к выводу: нет, не смог бы генерал Григоренко стать профессиональным политиком.
Для этого ему не хватало лишь одной «малости» – он не умел думать одно, делать другое, а говорить третье. И люди менее совестливые и, как говорят, прожжённые обошли, обвели, обставили бы его на первом же крутом повороте и выдавили бы в конце концов с политического игрового поля.
Да, не из того теста был слеплен Пётр Григорьевич, как, впрочем, и большинство его сподвижников, и, видимо, не доставало ему каких-то специфических генов, чтобы завоевать место на этом властном олимпе. Был ли то некий душевный изъян или, наоборот, психологическое преимущество, сказать не берусь. А вот что касается Зинаиды Михайловны, то её в роли президентши представить могу вполне.
Добавить комментарий